Россия в глобальной политике

24 февраля 2022 г. российские Вооружённые силы начали операцию на Украине. Для автора это огромная личная трагедия, поскольку у меня много близких людей в обеих странах.

В 2014 г. я опубликовал статью «Украина: жертва геополитики»[1], в которой анализировал основные аспекты конфликта в свете международного права, прежде всего присоединения Крыма к России. Оба звучавших определения – «аннексия» и «воссоединение с Родиной» имели основания для описания того, что случилось в марте 2014 года. Правомерным можно было считать даже характеристику «незаконный, но легитимный», которую использовал для оправдания Запад, когда применял военную силу без достаточных правовых оснований. Как бы то ни было, события февраля 2022 г. – явление совсем иного, намного более ужасного свойства.

Применение Россией военной силы на Украине противоречит международному праву, действовавшему до 1990-х гг., и оно вызвало в некоторых странах мира такой шок и трепет, какого не случилось даже после одноименного нападения американцев на Ирак в 2003 году. Россия, безусловно, проиграла пропагандистскую войну. Однако это не первое незаконное применение силы в Европе после Второй мировой. Бомбардировки самолётами НАТО Сербии в 1999 г. продолжались два с половиной месяца. И это только в Европе. Двадцатилетняя война США и их союзников в Афганистане, уничтожение Ливии в 2011 г. и многочисленные военные интервенции в Африке привлекли ещё меньше внимания мировой общественности. В том, что войны, ведущиеся против людей неевропейского происхождения, особенно если они выбрали «не ту сторону истории», не осуждаются так, как должны осуждаться, безусловно, есть оттенок расизма.

С точки зрения геополитики Россия, вероятно, просчиталась. Нарушение Киевом Минских соглашений, неспособность или нежелание западных держав принудить Украину к их исполнению не оправдывают предпринятых действий. Даже милитаризация Украины Вашингтоном, благодаря которой она стала де-факто участницей НАТО, правда, без гарантий безопасности, предоставляемых Статьей 5 устава организации (это показывает, насколько Украина и украинцы безразличны США) не служит основанием для применения силы.

Россия ответственна за свои действия. Но и на Украине, и особенно на Западе хватает тех, кто годами превращал страну в плацдарм, даже пусковую площадку против России, не задумываясь, к чему это приведёт.

Ответственность за войны несёт не только тот, кто первым нажал курок, но и все те, кто сделал их если и не неизбежными, то вероятными.

Как случилось, что после надежд на мирное будущее, порождённых падением Берлинской стены, мир оказался в ситуации, когда применение военной силы стало почти нормой – по крайней мере, до тех пор, пока она не используется против европейцев, выбравших «правильную сторону истории»? Как и почему в процессе движения к «концу истории» важнейшие принципы международного права были извращены и перетолкованы до такой степени, что вскоре может не остаться ни одного человека, способного этот «конец» созерцать? Я попробую показать, почему всё пошло криво. И закончить размышлениями о том, что теперь можно сделать.

Об опасностях телеологического и линейного толкования истории

33 года назад разрушена Берлинская стена, и почти столько же времени прошло после распада Советского Союза. Это был период, когда окончание холодной войны громко и гордо провозглашалось как на Востоке, так и на Западе, а многие юристы-международники, в том числе и автор этих строк, писали о наступлении эры верховенства права в мировой политике. Так называлась одна из моих статей, опубликованная в 1989 г.[2] в Америке и в Москве. Вместе с Лори Дамрош, которая тогда только начала преподавать в Колумбийском университете после работы в государственном департаменте, ваш покорный слуга стал соредактором книги «За пределами конфронтации: международное право для эпохи после окончания холодной войны»[3]. Её написала группа относительно молодых американских и советских юристов-международников, не испорченных риторикой и менталитетом холодной войны. Мы искренне верили в возможность лучшего мира. Почему наши ожидания не оправдались?

Далеко не всё пошло не так – было много положительных изменений во многих областях и в разных местах. Существует ряд сфер международного права, где, используя знаменитую сентенцию американского профессора Луиса Хенкина, «почти все страны соблюдают почти все принципы международного права и почти все свои обязательства почти всё время»[4]. Многие общества стали более процветающими, а демократия распространилась там, где её раньше не было. В 1990-е гг., когда международное сообщество почти единодушно выступило против агрессии (первая война в Персидском заливе), казалось, что мир стал более мирным, чем раньше. Правда, по мере исчезновения сдерживающей дисциплины холодной войны нарастали внутренние конфликты, увеличивалось число терактов. Но хотя это и было серьёзной проблемой для многих стран, на центральную сцену мировой политики она вышла как раз по той причине, что главная угроза выживанию человечества исчезла, как тогда надеялись, навсегда. Новые и более значимые проблемы породили не столько сами теракты, сколько неадекватные ответы на них, в реакции на которые можно было обнаружить семена грядущих расколов. Если акты террористов в Нью-Йорке, Лондоне или Париже рассматривались как действия тех, «кто ненавидит наши свободы», то аналогичные преступления в России или Китае изображались в качестве свидетельства отчаяния тех, чьи свободы ограничены авторитарными режимами. Подобное высокомерие и вера победителей в холодной войне в «конец истории» сформировало la toile de fond (фон) для вызовов и противостояний, с которыми мир сталкивается сегодня.

После падения Берлинской стены большинство западных политиков и экспертов, похоже, искренне верили, будто существует только одна правильная историческая тенденция, то есть либерально-демократическая, и что только они находятся на правильной стороне истории. В этом отношении либерально-демократическая и марксистская идеологии, обе западного происхождения, методологически близки и весьма безыскусны, если не сказать – примитивны. Например, в довольно интересной и взвешенной статье два известных американских эксперта, Дэниел Деудни и Джон Икенберри, отмечают: «Либеральный Запад поступал также как нацисты, планировавшие “новый порядок” для Европы, или Советский Союз, который собирался строить межгосударственный экономический и политический порядок»[5]. Однако, применив тот же метод, который эксплуатировали марксисты, авторы пришли к оптимистичному умозаключению: «Внешняя политика либеральных государств должна и дальше основываться на широком допущении, что в конечном итоге существует лишь один путь к современности (курсив автора), и он по сути своей либеральный». А «либеральные государства не должны думать, будто история закончилась, но могут быть уверены, что она на их стороне»[6]. Это лишь слегка смягчённая версия детерминистского, однолинейного и однонаправленного гегелевского, марксистского, фукуямовского аргумента о конце истории.

Распад Советского Союза тридцать лет тому назад и успех реформ в Китае после прихода к власти Дэн Сяопина в 1978 г. подтверждают провал коммунистической утопии. Однако крах этой идеологии и основанной на ней практики оказал медвежью услугу победителю. Во-первых, последний уверовал, что это апогей истории. Такой телеологический подход не только ошибочен, но и крайне опасен, особенно если пытаться следовать ему на практике – прежде всего, во внешней политике. Во-вторых, исчезновение конкурента, который действительно недотягивал во многом до западной модели развития общества, начало обнажать внутренние противоречия на Западе, которые казались второстепенными или даже подавлялись во время холодной войны. Например, либерализм и демократия, которые всегда находились в отношениях «друг/враг» (чем больше свобод, особенно в экономической сфере, тем меньше демократии, и наоборот), стали ещё более враждебными друг другу, особенно в контексте последней волны глобализации.

Неравенство усугубилось практически повсеместно. Однако Запад продолжал распространять свою модель по всему миру, включая самые неплодородные пажити – такие, как Ирак или Афганистан.

Трудно совершить более вопиющую ошибку, чем Кондолиза Райс в 2006 году. Тогдашний госсекретарь США, говоря о событиях в ближневосточном регионе, без малейших признаков иронии, заявила: «То, что мы видим здесь, в некотором смысле – это рост – родовые муки нового Ближнего Востока»[7]. Сегодня тысячи и тысячи людей продолжают умирать, и не только на Ближнем Востоке, но и в Европе, и в других местах вследствие этих родовых мук. Несёт ли Кондолиза Райс или кто-либо другой ответственность, хотя бы политическую и моральную, за пропаганду и поддержку тех «родовых мук», в результате которых рождались только монстры? Наоборот – спустя годы в публичной лекции «Вызовы меняющегося мира» она учила молодых украинцев в Киеве, как строить демократию внутри страны и бороться с российской агрессией за рубежом[8].

Мир слишком велик, сложен и разнообразен, чтобы его можно было раскатать в виде ковра, на котором выткана и доминирует только одна модель, будь то иудео-христианская, англо-саксонская, конфуцианская, мусульманская или даже светская либерально-демократическая. Хотя общества часто заимствуют у соседей то, что, как им кажется, хорошо работает, обычно это касается технологических новинок или методов государственного управления, а не образа жизни. В антропологии существует понятие «схизмогенез»[9]: народы, вместо того чтобы заимствовать идеи и практики других обществ, напротив, пытаются сохранить своеобразие или даже укрепить самобытность.

Я вижу это, например, в России: Кремль стал более консервативным, а также более авторитарным отчасти из-за вмешательства Запада во внутренние дела России и окружения её войсками НАТО.

Упомянутое разнообразие необходимо поддерживать не только на биологическом и национальном уровнях, но и внутри самих обществ, поскольку единообразие положило бы конец экспериментированию и развитию. Правда, слишком большое разнообразие ведёт к нарушению общественных связей, или скреп, сплачивающих людей в единую ткань нации, есть и такие общества, разнообразные обычаи которых трудно принять.

Баланс сил как предпосылка для относительного мира во всём мире

Вестфальскому международному сообществу, возникшему после Тридцатилетней войны и представлявшему собой матрицу суверенных государств, удалось распространить – в основном посредством колониальной политики – свои ценности и принципы на остальной мир. Британский исследователь международных отношений Адам Уотсон пишет: «Европейское сообщество государств развивалось в результате борьбы между силами, стремящимися к гегемонии, и теми, кому удалось подтолкнуть новую Европу к независимости… Вестфальское урегулирование стало хартией Европы, постоянно организованной по принципу противодействия любой гегемонии»[10]. Только с появлением относительно равноправных централизованных национальных государств сформировалось современное международное право (тогда его часто называли «международным правом цивилизованных наций», европейским международным правом) с концепциями суверенного равенства, невмешательства во внутренние дела и неприменения военной силы.

Конечно, не все государства равны. Шла постоянная борьба за доминирование, предпринимались попытки либо игнорировать международное право, либо интерпретировать его в соответствии с узкими национальными интересами, использовать для достижения своих целей. Однако, за исключением относительно короткого периода наполеоновской Европы, ни одна держава не смогла доминировать на всём континенте. Именно по этой причине, после того как Наполеон Бонапарт нарушил существовавший баланс сил, создав империю размером почти с целый континент, державы, победившие наполеоновскую Францию, сознательно и осмысленно создали в Вене в 1815 г. континентальную систему международных отношений, известную как европейский концерт. Он гарантировал самый длительный мирный период, который когда-либо знал Старый Свет. Важно отметить, что после победы над Наполеоном был восстановлен не только фактический баланс, но и признание необходимости его соблюдения для европейской безопасности. Примечательно также включение Франции в концерт великих держав, хотя некоторые стремились унизить побеждённого врага в довесок к нанесённому военному урону. К сожалению, победители ни в Первой мировой, ни в холодной войне не были столь мудры, как царь Александр I, виконт Каслри и Клеменс фон Меттерних. Устав ООН тоже отражает идею баланса сил. И хотя из-за появления новых центров силы и недостаточной представленности целых континентов в Совете Безопасности, его состав несколько устарел, сама идея по-прежнему актуальна.

В этом отношении мир не изменился. Даже сегодня высокомерие одной сверхдержавы может контролироваться и укрощаться мощью другой сверхдержавы (или коалиции держав). Международное право способно играть роль в этом процессе, но без баланса оно не только становится беспомощным, а просто-напросто исчезает, открывая путь к возникновению имперского права или ситуации, когда каждый имеет собственное понимание законности или, скорее, легитимности – термин, широко используемый сегодня. Ричард Никсон, беседуя с редакторами журнала Time в 1971 г. ссылался на европейский концерт XIX века: «Мы должны помнить, что единственный раз в истории, когда наступил сколько-нибудь продолжительный мир – это период существования баланса сил. Именно тогда, когда одна нация становится бесконечно могущественнее потенциального конкурента, возникает опасность войны. Поэтому я верю в мир, в котором США могущественны. Но я также думаю, что мир будет безопаснее и лучше, если у нас будут сильные, здоровые Соединённые Штаты, Европа, Советский Союз, Китай, Япония. Каждая из этих держав уравновешивает других, но не противодействует им; тем самым сохраняется баланс»[11].

Хотя дипломатия Киссинджера и визит Никсона в Китай в 1972 г. служили, в частности, цели уравновешивания Советского Союза, реализм тандема Никсона и Киссинджера резко контрастирует с вильсоновской (или ленинской, если уж на то пошло) утопической мессианской идеей улучшения мира, в процессе которого разрушаются общества и гибнут тысячи, если не миллионы людей. Киссинджер предупреждает, что стабильный баланс сил остаётся сегодня столь же важным, как и в эпоху Вестфальского мира: «Для достижения устойчивого миропорядка его составляющим частям, при сохранении собственных ценностей, нужно обрести вторую культуру, глобальную, структурную и юридическую – концепцию порядка, выходящую за рамки перспектив и идеалов любого региона или государства. В данный исторический момент это была бы модернизация Вестфальской системы с учётом современных реалий»[12].

Любой баланс сил предполагает наличие более чем одного центра власти. Точно так и разделение властей внутри страны предполагает существование как минимум законодательной, исполнительной и судебной ветвей, между которыми необходимо равновесие. Разделение властей в обществе, организованном как государство, и баланс сил в международных отношениях играют сопоставимые роли. Оба принципа призваны предотвратить концентрацию власти, что является естественной тенденцией (и не только в политике – внутренней и международной, – но и в экономике, и даже в научных кругах). Но без должного контроля возникает чрезмерная концентрация власти, что обычно заканчивается большим взрывом, подобным взрыву чёрных дыр во Вселенной, и появлению новых галактик. Если тоталитарные общества могут взорваться восстанием тех, кому нечего терять, кроме своих цепей, то в международных отношениях, свидетельствует мировая история, всегда появляются те, кто начинает противостоять имперскому центру. Такие периоды, если к ним не относиться внимательно и ответственно, заканчиваются войнами великих держав. К сожалению, сегодня мир проходит через такой опасный период.

Баланс времён холодной войны, однополярный мир и поиск новой нормальности

Система международных отношений времён холодной войны также представляла собой систему с балансом сил. Однако, будучи биполярной, она являлась почти исключительно конкурентной, где оба полюса не только постоянно пытались переиграть друг друга, но и верили в глобальный триумф соответствующих социальных, экономических и политических систем.

Тем не менее, даже в такой неблагоприятной обстановке международное право развивалось и имело значение. Более того, период разрядки (1969–1979 гг.) был отмечен двусторонними и многосторонними соглашениями (последние иногда инициировались двумя сверхдержавами, а затем направлялись союзникам на основе FYA – для вашего внимания), особенно в области разоружения и мер укрепления доверия, а также неформальными правилами игры и политическими договорённостями. Хотя такая система с двумя центрами силы, которые к тому же верили в абсолютное господство и стремились к нему, была не самой стабильной, относительное равенство сил сдерживало их высокомерие и оказывало успокаивающее воздействие. И неважно, что, возможно, самым сильным умиротворяющим эффектом обладали реалии взаимного гарантированного уничтожения (ВГУ), а не уважение к международному праву. Ироничное замечание Мартти Коскенниеми о том, что «если применить описание Карлом Шмиттом нового номоса (закона) к поведению западных держав в Косово и Ираке, то пятидесятилетний перерыв можно объяснить тем, что холодная война помешала полномасштабному морализаторству в международной политике. По иронии судьбы в течение почти целого столетия Советский Союз, возможно, играл роль шмиттовского Катехона, сдерживающего приход Антихриста»[13].

Конечно, сдерживание высокомерия Вашингтона Москвой нельзя назвать идеалистическим или альтруистическим – экспансионистские порывы Кремля, в свою очередь, точно так же сдерживались американской мощью. Однако мирное сосуществование было одним из эффектов, если хотите, побочных, относительного баланса сил между этими сторонами. Взаимное сдерживание никому не нравилось, хотя оно, безусловно, накладывало ограничения на применение силы в международных отношениях – и не только между двумя сверхдержавами, но и за их пределами.

Баланс испарился вместе с Советским Союзом, и впервые в истории человечества возник однополярный мир. Однополярный момент 1990-х гг., когда только одна сверхдержава доминировала во всём мире, был аномалией. Даже величайшие империи прошлого – Александра Македонского или Чингисхана, даже Британская империя, над которой никогда не заходило солнце, – контролировали лишь часть планеты Земля. После окончания биполярного мира Соединённые Штаты рассматривали весь мир как сферу своих жизненных интересов, где не должна подняться ни одна соперничающая держава. Такая аномальная ситуация, будучи историческим отклонением, не могла сохраняться долго, а из-за ошибок нескольких сменявших друг друга американских администраций (Ирак, Афганистан, Ливия и так далее) она продлилась ещё меньше, чем могла бы. И заметьте, все эти ошибки, хотя и объяснялись разными причинами, имели один и тот же идеологический источник: жгучее желание создать единый мир, который будет управляться из одного центра, сделать его безопасным для демократии. Французский дипломат Жан-Мари Геэнно был прав, когда писал в 2021 г.: «Сегодня мы должны признать, пусть и неохотно: то, что было представлено как универсальный проект, “многосторонний либеральный мировой порядок”, являлось западным проектом, отражавшим преходящий момент, когда Запад, казалось бы, доминировал в мире. Этот эфемерный проект служил интересам американской державы, которая без колебаний нарушала правила, если они затрагивали её интересы»[14].

Однако с началом XXI века не только «обычные подозреваемые», Китай и Россия, обратились к тактике уравновешивания других, но и различные региональные державы стали вносить многополярные элементы в формирующуюся систему международных отношений. Эта тенденция не понравилась Вашингтону.

США пытаются как в одностороннем порядке, так и через НАТО и даже Европейский союз сделать своей мишенью Россию и Китай в попытке увековечить односторонний момент 1990-х годов.

О зонах влияния и праве вступать в военные альянсы

В связи с этим две идеи, вентилируемые в последние годы, представляются тошнотворными. Первая из них касается концепции о том, что модель зон (или сфер) интересов (влияния) XIX века (для некоторых это ялтинская концепция) устарела. Так, президент Обама осенью 2014 г. в Таллине заявил: «Мы отвергаем любые разговоры о сферах влияния сегодня»[15]. Но если Вашингтон считает сферами своих жизненных интересов, скажем, Европу, Ближний Восток, Азиатско-Тихоокеанский регион и многие другие области, то он, естественно, должен отрицать право всех остальных на аналогичные притязания.

Вторая идея, повторяемая часто и навязчиво, – это так называемая «политика открытых дверей» НАТО. Утверждается, что суверенное право каждого государства выбирать союзы, а также решать, входить или не входить в альянс. Следуя такой логике, легко доказать, что каждое государство имеет суверенное право иметь ядерное оружие, особенно если оно не отказалось от этого права, став участником Договора ДНЯО 1968 года. Однако мы хорошо знаем, что против некоторых претендующих на ядерное оружие стран применялись жёсткие санкции, а против других рассматривались даже целенаправленные военные удары. Ещё более очевидным, чем желание некоторых государств вступить в ядерный клуб, является то, что все страны, большие и малые, заинтересованы в недопущении присоединения соседних стран к враждебным военным союзам. При соперничестве сверхдержав любое расширение американского влияния, особенно его военных компонентов, до чьих-то границ заставит другие державы реагировать. Поэтому мне кажется сомнительной идея о том, что НАТО должна быть клубом, двери которого широко открыты для всех. Если членство в Европейском союзе, допустим, не угрожает жизненно важным интересам и безопасности третьих стран (хотя даже и в этом случае могут возникать проблемы), то принадлежность к военному блоку, основной целью, даже смыслом существования которого является военное противодействие конкретному государству (или группе государств), представляет угрозу безопасности последнего. Любое государство, становясь членом военного союза с обозначенным противником, тем самым заявляет, что рассматривает этого общего противника как потенциального врага, и вынуждает последнего реагировать.

Свобода вступать в военные союзы как суверенное право, превосходящее все другие соображения, прежде всего коллективный мир и безопасность, – это нонсенс.

Роберт Купер, анализируя кубинский кризис 1962 г., правильно отмечает, что советское ядерное оружие на Кубе представляло бы собой угрозу для США; оно было бы «дешёвым способом изменить военный баланс, и это было главным мотивом Хрущёва»[16]. Именно поэтому Вашингтон угрожал уничтожить строящиеся на Кубе объекты, если Советский Союз не выведет их, хотя ни Москва, ни Гавана не нарушали никаких норм международного права. Но, как прокомментировал кризис 1962 г. Дин Ачесон, государственный секретарь США с 1949 по 1953 г.: «Власть, положение и престиж Соединённых Штатов были оспорены другим государством; а право просто не имеет дела с такими вопросами высшей власти – власти, которая затрагивает истоки суверенитета»[17]. Роберт Купер также прав в том, что советское ядерное оружие на Кубе укрепило бы советскую безопасность, но мало что сделало бы для Кубы – «на самом деле, наоборот: оно превратило бы её в мишень»[18].

То же самое справедливо и в отношении военного присутствия НАТО в соседних с Россией странах. Это может укрепить американскую безопасность, но делает соседей России мишенями для российских военных. Роберт Купер, восхваляя лидеров двух сверхдержав за спасение мира в 1962 г., пишет, что Джон Кеннеди, противники которого в Конгрессе стремились к войне, буквально следовал совету из книги Бэзила Лидделла Харта, выделенному будущим президентом во время чтения: «Сохраняйте хладнокровие. Имейте неограниченное терпение. Никогда не загоняйте противника в угол и всегда помогайте ему сохранить лицо. Ставьте себя на его место… Избегайте самодовольства и ханжества, свойственного дьяволу, – ничто так не ослепляет»[19]. Однако, чтобы внять этому великому совету, нужно быть политиком калибра Джона Фицджеральда Кеннеди, что в политическом климате, преобладающем сегодня в большинстве обществ, является почти невыполнимым требованием.

От международного права к мировому праву и (надеемся) обратно?

Международное право, в отличие, например, от имперских правовых систем или нынешнего права ЕС, не может существовать в системе с одним доминирующим центром. Оно как более или менее последовательная система норм и принципов начало развиваться после Вестфальского мира 1648 г., который завершил разрушительную Тридцатилетнюю войну в Европе. До этого в Старом Свете существовала многоуровневая власть: за место под солнцем соперничали папство, император Священной Римской империи и множество королей, графов, эрлов и герцогов[20].

С момента появления в качестве более или менее последовательной системы принципов, норм и процедур международное право основывалось на двух основополагающих факторах: многополярности и балансе сил. Если многополярность в международной системе является очевидной необходимостью в силу огромных масштабов мира и его социального и культурного разнообразия, а также путей развития, то она также является conditio sine qua non (непременным условием) для самого существования международного права. Это хорошо понимал ещё швейцарский юрист-международник Эмерих де Ваттель, который в 1758 г. в “Le Droit des Gens” («Право людей») писал о фундаменте международного права: «Это знаменитая идея политического баланса или равновесия сил. Мы имеем в виду ситуацию, когда ни одна из держав не может абсолютно доминировать, издавая законы для других»[21]. В 1861 г. сэр Трэверс Твисс, выдающийся английский юрист, генеральный адвокат королевы и профессор международного права в Королевском колледже Лондона, утверждал, что «концепция общего равновесия, разработанная системами договоров (он имел в виду, в частности, Утрехтский мирный договор 1713 г., положивший конец войнам за испанское наследство, и договоры, принятые Венским конгрессом 1815 г.), гарантировала бы существование суверенитета менее сильных наций, соседствующих с более сильными государствами»[22]. Без уравновешивающей силы развивалась бы имперская система, в которой нет места независимым образованиям. Вот почему Ласса Оппенгейм писал: «Право наций может существовать только при условии равновесия или баланса сил между членами семьи наций»[23].

После падения Берлинской стены это условие исчезло. Хотя 1990-е гг. были относительно мирными и надежда на то, что право способно играть важную роль в международных отношениях, всё ещё была жива, в ретроспективе, видны семена (в теории и реальной практике применения), из которых взошло не укрепление международного права, а его подрыв. И это несмотря на то, что все изменения тогда рассматривались многими, особенно на Западе, как шаги на пути прогрессивного развития (даже революционного, а не эволюционного) международного права, а также как отход от устаревшей вестфальской модели.

Однополярный момент после окончания холодной войны привёл к попыткам преобразовать международное право в однополярную нормотворческую систему, управляемую из единого центра, где нет места противовесам. Широко распространилось использование военной силы в гуманитарных целях, как с санкции Совета Безопасности ООН (поэтому оправданное, хотя и не всегда легитимное), так и в обход Совета (незаконное, но с точки зрения некоторых государств и экспертов вполне легитимное), быстро развивалось международное уголовное право и юрисдикции, возникли большие ожидания, что это способно изменить мир к лучшему. Принижение роли государственного суверенитета и почти полное игнорирование принципа невмешательства во внутренние дела – признаки тенденции, которая вела к появлению своего рода мирового права вместо традиционного международного права.

Международное право было подорвано попытками создать однополярное право для однополярного мира.

В международном праве до падения Берлинской стены было не так уж много плохого, хотя международная система времён холодной войны не соответствовала его идеалам. Нынешнее состояние ещё меньше соответствует основополагающим принципам международного права, чем это было до 1990-х годов. Принципы, закреплённые, например, в статье 2 Устава ООН, ослаблены, новые общепризнанные нормы равной значимости так и не возникли, а в нынешней геополитической обстановке вряд ли появятся. Главная причина заключается в двух несовместимых видениях будущего мира – концентрического и полицентрического, а также в вытекающем из этих видений разного понимания природы права: должны ли мы стремиться к мировому или международному праву? Особенно опасна ситуация в центре Европы, где западный военный альянс (НАТО), используя временную слабость России, двинулся к границам своего извечного врага. 17 февраля 2022 г. Жан-Ив Ле Дриан, министр иностранных дел Франции, заявил в интервью газете “Financial Times”: «больше нет правил», регулирующих европейскую безопасность и стабильность, потому что пакты о контроле над вооружениями, охватывающие всё – от ядерных ракет средней дальности до прозрачности передвижения военной силы, – «почти полностью устарели и стали неактуальными»[24]. Такая же ситуация и в некоторых других частях мира.

Несмотря на кантианские надежды, возобладавшие в конце холодной войны, мир всё больше обнаруживает гоббсовский оскал. В результате наивных (для многих) и лицемерных (тоже для немалого числа людей) попыток не только унифицировать мир, но и сделать его единым, он стал ещё более раздробленным. Новое великодержавное соперничество уже не маячит где-то на горизонте, оно совсем рядом, мы его видим то тут, то там.

Жан-Мари Геэнно прав, когда пишет о необходимости новой коперниковской революции – на этот раз не в астрономии, а в мировой политике: «Сегодня требуется радикальное изменение общей картины мира – наподобие того, что произошло пятьсот лет назад. Эта перестройка должна помочь нам отказаться от западноцентричной картины мира и принять человечество во всём его многообразии. Необходимо рассматривать мировую историю не как безостановочное движение к всемирной либеральной демократии. Нам придётся найти более адекватный и менее упрощённый способ описания мира, нежели противостояние демократий диктатурам»[25]. Согласно этому аргументированному мнению, одна из самых больших ошибок заключается в том, что многие на Западе сводят сложность мира к двум способам организации власти: автократии или демократии[26].

Демократия – это не что-то вроде Бога, материнства и яблочного пирога.

Это форма политической организации общества, пожалуй, пока лучшая из когда-либо существовавших. Но сегодня само понятие демократии приобрело почти религиозный оттенок, став, по сути, единственной универсальной религией, которой внемлют как противники демократии, так и наивно мнящие себя подлинными демократами. Все другие политические формы организации общества находятся за гранью допустимых норм, подвергаются остракизму и, как считается, рано или поздно неизбежно должны уступить место демократии, предпочтительнее с определением «либеральная».

Это опасная иллюзия. В таких убеждениях много наивности и двуличия. Мы видели провалы экспорта демократии на Ближнем Востоке. В лучшем случае эти общества после временной эйфории – как внутри страны, так и среди экспертного сообщества или внешних наблюдателей – вернулись к своему авторитарному прошлому. В худшем – деградировали и погрузились в хаос, несущий ужасающие последствия для местного населения и мира в целом. Ответственный авторитаризм может быть лучшим выбором для многих социумов. В некоторых племенных обществах вместо выборов, особенно если эти выборы навязаны извне, предпочтительнее, например, собрать вождей племён, чтобы на своём совете они приняли верные решения для всех соплеменников. Остракизм режимов, не соответствующих либерально-демократической модели и находящихся ближе к авторитарному краю политического спектра, обычно контрпродуктивен. Мир не плоский, и мы не живём (и вряд ли когда-нибудь будем жить) в глобальной деревне.

Что дальше?

Что делать теперь? Каким образом мир мог бы выйти из этого конфликта с наименьшим уроном и без того, чтобы создать предпосылки для новых столкновений? Военные противостояния завершаются по-разному, я выделил бы две крайности: Версальский мир 1919 г., который закончил Первую мировую войну, и Венский конгресс 1815 г., подведший черту под Наполеоновскими войнами. Первый проложил путь ко Второй мировой, заставив некоторых историков рассматривать две мировые войны как две стадии одного конфликта. Второй обеспечил относительный мир в Европе почти на столетие. Версальские договоры не просто унизили и ослабили Германию, они исключили её из того, что можно было бы назвать европейским концертом ХХ столетия, – Лиги Наций. Это качественно отличалось от исхода Венского конгресса, а ведь наполеоновская Франция целенаправленно покоряла европейские народы, в то время как Первая мировая стала производной от лунатической политики всех европейских держав. Франция присоединилась к концерту Европы, и, хотя Наполеона в нём не было, Талейран присутствовал.

Итогом холодной войны стал триумф Соединённых Штатов. Несмотря на усердные попытки российских лидеров 1990-х гг. понравиться Западу и проводить устраивающую его политику, Россия никогда не входила в европейские структуры безопасности, в центре которых находились США и НАТО. Завершение холодной войны скорее напоминало версальский сценарий, ужасные последствия которого мы видим сегодня. Следующий вопрос: после того, как на Украине наступит относительное спокойствие, предпочтение мировых лидеров будет отдано подходу Клеменса Меттерниха и виконта Каслри либо тех, кто после Первой мировой заложил основу для нового противостояния? Моральное возмущение, даже оправданное, а тем более, такое, что нагнетается для консолидации рядов, – плохой ориентир при принятии внешнеполитических решений. И это справедливо для всех. Само собой разумеется, что боевые действия должны быть прекращены, а суверенитет Украины должен уважаться. Лучший, а скорее всего единственный вариант для Украины, – нейтралитет.