Россия в глобальной политике

Франция, лишённая величия, перестаёт быть Францией.

Шарль Де Голль. Военные мемуары

События февраля 2022 г. подвели черту под целой эпохой российской и, вероятно, и мировой истории. Масштаб изменений таков, что их пока бессмысленно пытаться не то, что осмыслить, но даже просто описать. Однако проведённая историческая цезура позволяет взглянуть на случившееся как характерную трансформацию российской внешней политики и международного контекста.

Дискурсивное перевооружение

18 октября 2018 г., комментируя на заседании Валдайского клуба возможность использования Россией имеющегося в её распоряжении оружия массового уничтожения, Владимир Путин неожиданно перешёл к почти эсхатологической риторике. Повторив официальные формулировки о невозможности превентивного удара со стороны России, он заметил, что при нападении мы будем жертвами агрессии, и «как мученики попадём в рай», а вот агрессоры в результате ответно-встречного удара «просто сдохнут, потому что даже раскаяться не успеют».

Это высказывание, несмотря на весь последовавший за ним резонанс, можно было бы считать лишь полемическим приёмом и патетическим тропом, если бы не одно «но»: уже в 2018 г. фраза о мучениках в раю была далеко не первым примером того, как «трезвый реализм»[1] российской внешней политики, активно подчёркиваемый с начала века, трансформировался во что-то иное. В 2016 г. новая редакция Концепции внешней политики хотя и характеризовала внешнеполитическую линию как «открытую и предсказуемую», но заменила её прагматизм «уникальной, сформированной веками ролью России как уравновешивающего фактора в международных делах и развитии мировой цивилизации» (будто бы между делом, Россия перестала считаться частью цивилизации европейской). В том же году Доктрина информационной безопасности впервые подчеркнула «информационное воздействие на население России (…) в целях размывания традиционных российских духовно-нравственных ценностей». В 2017 г. принята Стратегия развития информационного общества, где грядущее «общество знаний» связывалось с «получением, сохранением, производством и распространением достоверной информации с учётом стратегических национальных приоритетов Российской Федерации», а одним из принципов обозначался «приоритет традиционных российских духовно-нравственных ценностей». Число разнообразных публичных новелл, включавших в себя лексемы «традиции», «цивилизации», «культурной доминанты» или «цивилизационного кода», стремительно увеличивалось: в 2018 г. Стратегия национальной политики оказалась дополнена пунктом 11¹, утверждавшим, что «современное российское общество объединяет единый культурный (цивилизационный) код», а принятые в 2020 г. поправки в основной закон страны включили в конституционный дискурс «защиту исторической правды» и недопустимость «умаления значения подвига народа».

Подобное дискурсивное перевооружение, впрочем, можно было бы считать достаточно распространённым явлением – во всяком случае, на протяжении последних двух десятилетий. Однако, во-первых, подобные процессы развивались или продолжают развиваться в странах, вряд ли сопоставимых с Россией в части мирового влияния и места в системе международных отношений, – например, в Венгрии, Польше или Турции. А во-вторых, внешняя политика таких стран и до последней актуализации «крестового похода за ценности» в значительной степени определялась историческими драмами прошлого. Трианонская травма до сих пор имеет значение для венгерского политического истеблишмента; польская историческая политика вооружена специальным Институтом национальной памяти с 1998 г.; наконец, для Анкары борьба с обвинениями в геноциде армян и проблема всего османского наследия десятилетиями являлась неизменно актуальным вопросом. Россия же, поначалу столкнувшись с безусловной востребованностью реваншистского дискурса, в конце 2000-х – начале 2010-х, казалось, почти избавилась от него: в отношениях с США и Европейским союзом, вроде бы, наступил некоторый баланс («перезагрузка», «Партнёрство для модернизации»), в 2012 г. Россия наконец присоединилась к ВТО. В стране был проведён цикл реформ, приближенных к классическим зарубежным стандартам new public management и при этом радикально отрицавших прошлый советский опыт, – речь не только о переходе образовательной системы на Болонский стандарт и практику единого государственного экзамена, но и о реформе бюджетного сектора, ЖКХ, трансформации системы здравоохранения и пенсионных изменениях. Концепция внешней политики 2013 г. обозначала страну как «неотъемлемую, органичную часть европейской цивилизации», а долгосрочным приоритетом в российско-американском диалоге провозглашалось, как и в 2008 г., «обеспечение совместной выработки культуры управления разногласиями на основе прагматизма».

По сравнению с этими шагами, – каждый из которых, предваряя возможные напоминания, был сделан после Мюнхенской речи, – выдержки из новейшей Стратегии национальной безопасности[2] кажутся гостями из параллельной реальности, вдруг ставшей реальностью единственной.

Крымская осень?

У апологетов российского разворота в сторону «ценностного реализма» есть однозначное и даже радикальное его объяснение – Крым. Действительно, охлаждение в отношениях между Россией и её «западными партнёрами», последовавшее за событиями ирреденты, а впоследствии и конфликта в Донбассе, стало беспрецедентным и вызвало резкие перемены как в области международного сотрудничества, так и в сфере дипломатической риторики, которая, пожалуй, и в биполярные времена не подвергалась такой степени вульгаризации. Однако признание такого аргумента в качестве единственного объяснения означает два крайне дискуссионных, прежде всего для тех же апологетов, следствия.

Во-первых, в таком случае российский внешнеполитический курс до 2014 г., причём со времён не нелюбимого ельцинизма, а куда более поздних, становится исключительно реактивным и даже близоруким. Получается, что вплоть до крымских событий он под руководством одних и тех же государственных деятелей исполнял мелодию преимущественно европейского оркестра – добровольно и по собственной инициативе. Только западная игра на обострение в рамках Евромайдана и последовавшего там изменения режима, вдруг оказавшаяся неожиданностью, привела к кажущемуся «просветлению» и пересмотру проводимой политики. Популярное дополнение относительно того, что в предшествующие годы Россия набиралась сил и являлась недостаточно окрепшей, выглядит спорно, как минимум с точки зрения экономической динамики, поскольку на отрезке 2000–2014 гг. многие статистические показатели были не в пример выше нынешних.

Во-вторых, упомянутое охлаждение пусть и привело к глубокому кризису двусторонних и многосторонних связей, но не вызвало окончательного сжигания мостов даже в отношениях с Украиной: да, за шесть лет товарооборот между странами уменьшился почти в шесть раз, но Россия по-прежнему оставалась в тройке основных торговых партнёров Киева, что на фоне бесконечного обсуждения «преступлений киевской хунты», не сопровождавшимся ни разрывом дипотношений, ни какими-то проблемами с признанием Порошенко и Зеленского президентами, выглядело если не меркантильно, то несколько двусмысленно. Несмотря на обмен санкционными ударами, внешняя торговля России с ЕС, обвалившаяся к 2016 г. до 130,6 млрд долларов[3], к 2020 г. приблизилась к показателям 2014 г. (218,8 млрд[4] и 258,5 млрд долларов[5] соответственно). В 2019 г. ПАСЕ подтвердила полномочия российской делегации в полном объёме, а два года спустя завершено строительство трубопровода «Северный поток – 2». Безусловно, это небольшие шаги в сравнении с прежним форматом отношений, но на фоне нараставших рассуждений о новой холодной войне они выглядят как грозовые разряды оттепели, особенно при сохраняющейся привлекательности «европейских партнёров» для туристических поездок и эмиграции россиян. Так, за 2019 г. граждане нашей страны совершили 1,3 млн туристических поездок в Германию (в 2013 г. – 1,4 млн), 1,27 млн – в Италию (в 2013 г. – 0,96 млн), 279 тысяч – в Великобританию (в 2013 – 191 тысяч). При этом за интервал 2013–2019 гг. поток иммигрантов из России в Германию составил более 167 тысяч человек (на 20 процентов больше, чем за 2006–2012 гг.)[6], а число британских резидентов из России увеличилось с 49 до 81 тысяч человек.

Казус Крыма действительно стал мощным импульсом для резкого обострения полемики между Россией и Европой, не говоря уж о том, насколько востребованным он оказался в американской повестке. Военный бюджет США за период 2014–2021 гг. увеличился более чем на 20 процентов (с 607 млрд до 740 млрд долларов), и для предсказания его дальнейшего стремительного роста не нужна даже модель Ричардсона – “old habits die hard” («старые привычки умирают долго»), тем более когда они приносят бенефициарам ощутимую материальную выгоду. Европейская дивергенция красноречиво иллюстрируется высказыванием Ангелы Меркель о том, что российский президент живёт «в другом мире».

Одно уточнение: очевидно, что вплоть до последнего времени, когда трактовка происходящего стала вполне однозначной, обе стороны конфликта мыслили себя в разных мирах в отсутствие какой бы то ни было «объективной реальности».

Сложно сказать, кто первым вступил в эту гонку. Российский истеблишмент, конечно, активно использовал карту «происков Запада» и до крымских событий, но и молодые восточноевропейские ястребы 2004 г. призыва не отставали в ревностном обличении любой инициативы Москвы. На фоне экономического роста это, однако, напоминало причудливый дискурсивный пинг-понг, ставки в котором были незначительны, а процесс выглядел весомее любого вероятного результата. Ни крупнейшая авиакатастрофа под Смоленском, в котором погибли первые лица Польши, ни проблема русскоязычных «неграждан» Латвии и Эстонии, ни декоммунизация, затронувшая почти всех бывших членов социалистического лагеря, не вызывали системных изменений во внешней политике – не говоря о том, что при общем осуждении расширения НАТО на восток подписание индивидуальных планов партнёрства блока (IPAP) с Азербайджаном и Арменией (2005) или Казахстаном и Молдавией (2006) были восприняты Москвой довольно индифферентно.

Усталые игрушки

Несколько лет назад в статье для Московского центра Карнеги Максим Саморуков удачно сформулировал одну из главных драм бессменного руководителя: «Пост главы государства не предусматривает дальнейшего карьерного роста, поэтому в случае правителей, пробывших у власти лет 12–15, эта усталость от рутины приводит к тому, что они начинают мыслить в масштабах столетий и всей истории человечества»[7]. Действительно, подобный синдром государственного мышления остаётся незыблемым даже в том случае, если исключить из рассмотрения традиционно склонные к «мышлению в масштабах истории человечества» политические режимы наподобие советского, китайского или современных центральноазиатских. Хун Сен, до сих пор правящий Камбоджей, последние десятилетия патронирует буддистские храмы, а c 2007 г. (по состоянию на который он находился у власти уже 22 года) носит сопоставимый с королевским титул Самдеч Акка Моха Сена Падей Течо (Лорд Премьер-Министр, Верховный Военачальник). Угандийский президент Йовери Кагута Мусевени к 23 году правления догадался обвинить в бедах страны «зарубежных гомосексуалистов», подрывающих традиционные ценности. Разменявший в 1950-е гг. второй десяток лет своего правления Антониу Салазар пытался вооружить португальский колониализм доктриной лузотропикализма, специально для этого организовав поездку её автора Жилберту Фрейре по дряхлеющей империи. Наконец, Шарль де Голль на закате своей политической карьеры охотно рассуждал о величии и обновлении, гармонии и необходимости, будто игнорируя тех французов, что на улицах городов предупреждали друг друга “Cours, camarade, le vieux monde est derrière toi!” («Беги, товарищ, за тобой старый мир!»).

Иными словами, по мере пролонгации собственных полномочий практически любой руководитель сталкивается с искушением поверить в известное высказывание: «Политик думает о следующих выборах, а государственный деятель – о следующем поколении», хотя политический опыт автора этого утверждения, Джеймса Фримена Кларка, ограничивался конгрегационной церковью на углу бостонских Уоррен-авеню и Вест-Бруклин-стрит. Перефразируя другого, теперь уже отечественного классика, скажем, что обманываться куда проще, когда сам рад это делать. В 2004 г. Владимир Путин говорил, что «если семь лет работать с полной отдачей, то с ума можно сойти», однако в отношении срока собственной «службы» российский истеблишмент – безоговорочный лидер не только в СБ ООН, но и в БРИКС, и даже в G20. Причём сам он видит в подобной несменяемости кадров не уязвимость, а, напротив, доказательство уникальной стабильности и управляемости, предпочитая не замечать, что политическое долголетие приводит к накоплению противоречий внутри проводимого курса. Невозможность их разрешения порождает обсуждение вопросов «морального лидерства», «нравственного здоровья» и «идейных основ мироустройства». Даже последним предложениям России по обеспечению безопасности (кстати, вполне конкретным, пусть и заведомо невыполнимым, поскольку связанным с суверенитетом других, вроде бы вполне независимых государств) предшествовали ресентиментные комментарии о «непризнании», «неуважении», «игнорировании озабоченностей» и «обмане», словом, очередной виток Kulturkampf.

Казахское доказательство

2022 г. моментально представил сомневающимся гражданам убедительные аргументы в пользу того, что «мудрость приходит с годами, но иногда годы приходят одни». Хотя Нурсултан Назарбаев правил Казахстаном почти тридцать лет, оставив его не только с переименованной столицей, но и почти именной конституцией[8], привычные осанны «лидеру нации» и созданной им «стабильности» не предотвратили масштабный политический кризис, для урегулирования которого впервые в истории были использованы миротворческие силы ОДКБ. Последние инициативы Назарбаева, в отличие от конкретных и прагматичных сюжетов региональной интеграции или создания в Казахстане финансового центра, касались «генетической программы идентичности» патриотического акта «Мәңгілік Ел», «духовной модернизации» и «сакральной географии» программы «Рухани жаңғыру», а также других инициатив в области «культурно-генетического кода»[9]. Даже после формального ухода елбасы с части руководящих постов в государстве в честь Назарбаева, несмотря на его «принципиальное сопротивление», переименовывались улицы и города, аэропорты и учебные заведения. Оказалось, однако, что подобное «олицетворение стабильности» имеет ограниченный срок годности – при всех убедительно доказанных отличиях Казахстана от соседей по Центральной Азии вроде Таджикистана или Туркмении. Астана никогда не была в числе аутсайдеров каких бы то ни было глобальных рейтингов, но это не спасло государство от естественных последствий нечаянного «ценностного дрейфа», вызванного очередной «осенью патриарха» и всерьёз сбивающего оптику государственного управления.

В последней версии российской Стратегии национальной безопасности, принятой в июле 2021 г., степень концентрации на вопросах «общечеловеческих принципов» и «духовно-нравственных ориентиров», выражающаяся, в частности, в появлении сразу двух новых стратегических национальных приоритетов (это не только «информационная безопасность», но и «защита традиционных российских духовно-нравственных ценностей, культуры и исторической памяти»), приближает документ стратегического планирования к лучшим образцам классической литературы, посвящённым превозмоганию воображаемых угроз. Дон Кихот сражался с ветряными мельницами, капитан Ахав – с белыми китами. Политические лидеры, ощутив по прошествии лет нехватку реальных вызовов, могут помериться силами с «искажённым взглядом на исторические факты» или «пропагандой вседозволенности», – в конце концов, так делали многие Озимандии во все времена.

“The lone and level sands stretch far away”[10].