Присоединение Крыма и война в Донбассе привели Россию и Запад к жесткой конфронтации. Потенциал эскалации таков, что ее динамика напомнила многим наблюдателям время холодной войны. По установившимся правилам взаимодействия Россия платит той же монетой за любые новые санкции, на каждый военный шаг НАТО отвечает контрмерами, и наоборот. Нетрудно представить, как дальше будет раскручиваться спираль. Например, со стороны Запада – постоянное размещение больших по численности соединений НАТО (потенциально также оснащенных ядерным оружием) в новых странах-членах и поставки вооружений на Украину. С российской стороны – базирование тактических ядерных вооружений у границ альянса и расторжение Договора о РСМД, подписанного в 1987 году. Найти выход пока не удается. В годы холодной войны НАТО потребовалось сорок лет и несколько крайне опасных ситуаций, чтобы измотать Советский Союз гонкой вооружений. Таким образом, сейчас самое время подробнее рассмотреть, почему стороны оказались в состоянии все более милитаризованной конфронтации и как они могли бы из нее выйти.
Пути расходятся
Нет сомнений, что украинский кризис обнаружил давно накапливавшиеся противоречия. Спор идет вокруг причин, породивших эти разногласия. Россия возлагает ответственность на Запад и его провальную политику расширения НАТО и ЕС. Последней каплей стала западная поддержка смены власти в Киеве, которую в России считают госпереворотом. На Западе видят причины конфронтации в переходе Путина к авторитаризму, для которого необходим внешний враг. Обе стороны говорят о детерминизме и приводят в качестве аргументов системные факторы, но видят их зеркально противоположно.
Россия приписывает Западу заинтересованность в конфронтации, чтобы сохранить собственную международную гегемонию (в американском политическом лексиконе это называется защитой «международного порядка, основанного на системе правил»). Запад в ответ обвиняет Россию в стремлении к конфликту ради защиты авторитарного режима и его ограниченных властных ресурсов (в российской дискуссии – защита собственного суверенитета через предотвращение смены режима путем «цветной революции»). Каждая из сторон полагает, что исключительную ответственность за происходящее несет оппонент, а конфронтация была неизбежной.
Мы полагаем, что в основе конфликта, бесспорно, лежат структурные причины, и речь, по сути, идет о разногласиях относительно формирования международного порядка. Однако это не предопределяет поведение акторов. Предмет конфликта тоже ни в коем случае не оправдывает конфронтацию или делает выход из нее невозможным.
Действительно, отношения между Востоком и Западом с 2007 г. все чаще, а с 2013 г. повсеместно называют холодной войной. Однако сегодня не имеет места системный идеологический конфликт, эта конфронтация не представляет собой ось международной системы и принцип ее организации. Более того, уровень напряженности в значительной степени утратил связь с его предметом.
К тому же на пути к текущему кризису упущен целый ряд возможностей, начиная с нежелания НАТО придать законную силу Договору об обычных вооружениях или американской несговорчивости по вопросу контроля над вооружениями и заканчивая решением ЕС затянуть заключение нового варианта Договора о партнерстве и сотрудничестве с Россией. Все эти ошибки указывают на определенные базовые установки, которые мы считаем ключевыми для поведения Запада в конфликте.
Либеральный мир в тупике
Западная политика в отношении России следовала стратегии, которую можно охарактеризовать как «либеральный мир». Она была нацелена на трансформацию и интеграцию России путем ее приспособления к либеральным нормам Запада. Вначале казалось, что с подписанием Парижской хартии СБСЕ в 1990 г. установлены консенсусные нормы и правила, определившие адресатов и направление трансформации. Хартия провозгласила «новую эпоху демократии, мира и единства» в Европе и обязывала страны-участницы «строить, консолидировать и укреплять демократию как единственную систему правления». Эти либеральные нормы политического устройства соответствовали международно-правовым принципам суверенного равенства государств и свободы союзов.
В действительности стороны еще на начальном этапе расставили разные акценты. Запад настаивал на демократизации и расширении западных институтов безопасности. Россия, в свою очередь, делала упор на заложенный в Парижской хартии принцип коллективной безопасности, которым она обосновывала свое требование участвовать в обсуждении этих вопросов. С нарастающей силой Россия сопротивлялась встраиванию в либеральный порядок на правах младшего партнера и вместо этого настойчиво предлагала сотрудничать на равных, признавая различия в нормативных установках. И хотя Москва с самого начала официально объявила о намерении противодействовать расширению НАТО, Запад отказывался принимать во внимание существующие нормативные противоречия, поскольку модель либерального порядка и ориентированная на него политика общих правил считалась безальтернативной. Это объясняет, почему Запад легко игнорировал российские возражения, требования гарантий безопасности и стремление получить равный статус, а также преподносил продвижение западноевропейских институтов к российской границе как обоюдовыгодный процесс, хотя Москве в лучшем случае отводилась второстепенная роль. По этой причине российское сопротивление рассматривалось в 1990-е гг. как проявление смуты, вызванной внутренней трансформацией, и недостаточной проницательностью. Сегодня Запад считает конфронтацию следствием отказа Москвы от демократических принципов.
По мере того как Россия отмежевывалась от придуманной для нее роли, отдалялась от Запада, и пропагандировала альтернативную модель правления, зародившуюся в Евразии и ориентированную на нее, противоречия проявились и внутри либеральной программы трансформации. Вместо провозглашенной цели создания «единой и свободной Европы» эта стратегия, основанная на ценностях, раскапывает новые траншеи, превращаясь в политику зон влияния и принося всем растущие убытки.
Сверх того, после подписания соглашений об ассоциации ЕС с восточными соседями проявилось противоречие между зафиксированным в договоре сближением восточных партнеров с Западом и их реальной готовностью к трансформации. Это наглядно показывает пример Молдавии. Не желая признать очевидное, Брюссель долгое время прославлял эту страну как образец трансформации по европейскому сценарию, тогда как в действительности там сформировалась клептократия, поддерживаемая номинальными сторонниками европейского пути развития. На Украине трансформация также происходит в ритме танцующей процессии Эхтернаха (традиция католического танцевального шествия на праздник Дня воды в городе Эхтернах в восточной части Люксембурга. – Ред.) – несколько шагов вперед, несколько назад. И пока остается открытым вопрос, удастся ли она.
Наконец, все острее проявляются противоречия между обязательствами стран относительно нормативных целей либерального мира и политической реальностью в государствах, которые эти нормативные цели воплощают и несут за них ответственность. Речь идет об участниках НАТО и Евросоюза, которые сами не гарантированы от возвращения правил поведения, свойственных нелиберальным демократиям. Если Запад изначально планировал с помощью Североатлантического блока экспортировать на Восток безопасность, а в реальности импортировал антироссийские рефлексы, то ЕС лишь очень ограниченно смог экспортировать либеральные порядки в экономике и политике, но зато все больше импортировал то, что Виктор Орбан называет «нелиберальной демократией» в Венгрии, а Ярослав Качиньский с воодушевлением практикует в Польше.
В конечном счете и основные страны Запада все меньше готовы вовлекаться в программы трансформации. В Нидерландах евроскептикам удалось провести референдум по договору об ассоциации ЕС с Украиной и получить большинство 6 апреля 2016 г., призывая наказать «недемократический ЕС» и его «экспансионистский натиск». Опасения в Германии и других странах Евросоюза заставили отсрочить вступление в силу и внести дополнительные условия в символически значимую часть договора, касающуюся мобильности населения, то есть отмены визового режима. Стоит отметить, что с выходом Великобритании Брюссель уже не будет принимать как данность то, что Евросоюз представляет в мире всю Европу, – в том числе потому, что расширение на более бедные страны имеет меньше смысла (и его сложнее осуществить), если сильные страны от него отворачиваются.
В Брюсселе или Берлине не сразу пришли к этим отрезвляющим выводам. Немало времени уйдет на их осмысление. Остается открытым вопрос, какие уроки извлечет Запад, тем более что речь идет не о временных раздражителях или необходимости внести косметические правки, а о фундаментальном вызове.
Смена парадигм: в защиту плюралистичного мира
На фоне растущих противоречий, с которыми сталкивается программа либерального мира, и в условиях, когда перспективы ее успешной реализации вызывают сомнение, мы предлагаем альтернативный ориентир – концепцию плюралистичного мира. Она предполагает достижение мира через диссоциацию (нем. Dissoziation, от лат. dissociation – разделение). Такая диссоциация не означает возведения новых стен, как это делают на противоположной стороне Атлантики. Речь идет о ясном разграничении прав и обязанностей. Основная мысль проста. Так как стремление достичь мира через последовательную интеграцию (смешение) нормативно разных государств приводит к растущим трениям, мы предлагаем обеспечить согласие посредством признания нормативных различий и обозначения границ – и тем самым создать новую стабильную основу для сотрудничества. Модель плюралистичного мира опирается на опыт политики разрядки 1970-х гг., цель и шанс на успех которой заключались не в попытках разрешить разногласия через конфронтацию, фактически цементируя их, а в признании этих разногласий и постепенном их преодолении. Модель плюралистичного мира адаптирует исторический опыт к сегодняшним обстоятельствам, отличающимся гораздо более сложной комбинацией размежевания и взаимозависимости.
Следование урокам разрядки требует, как и тогда, деидеологизации политики. Ганс Моргентау уже давно – в наиболее острый период холодной войны – назвал «благоразумие» необходимой чертой этики ответственности в международной политике. «Нет политической морали без благоразумия, то есть без осознания политических последствий поведения, которое, как кажется, может быть оправдано моральными соображениями». Для него это означало необходимость принципиального отказа от постижимого и распространенного стремления всех стран «представить собственные устремления и действия как проявление универсальных моральных установок», которое, в свою очередь, ведет «к искажению понятий, разрушающему в безрассудном рвении крестового похода нации и цивилизации — во имя нравственных принципов, идеалов или Бога».
Для Моргентау подлинное правило этического поведения – привести собственные моральные принципы в соответствие со своими интересами и интересами других акторов, чтобы создать основу для неприменения силы и, где возможно, сотрудничества. В принципе это справедливо и сегодня. Парадигма плюралистичного мира признает, что Россия – такая, какая есть, и в ближайшее время она не изменится. И все-таки в отношениях с ней необходимо стремиться к полезному, то есть в первую очередь мирному, и кооперативному взаимодействию. Альтернативой этому подходу стала бы политика смены режимов.
Помимо принципов политической этики и благоразумия, программа плюралистичного мира требует внедрения определенных стандартов, поскольку не любые нормативные расхождения допустимы. Здесь концепция плюралистичного мира ориентируется на рассуждения Джона Ролза о международной справедливости. Он сформулировал структурно-политические принципы, о которых могут договориться либеральные страны и те нелиберальные государства, которые соответствуют критериям «хорошо организованных иерархичных обществ». Плюралистичный мир также испытывает потребность в правилах поведения внутри нормативно неоднородной Европы. Ролз предпринимает попытку заново оценить обе предложенные пока альтернативы: или продвигать нормативно-либеральные принципы, или перейти к беспринципному прагматизму. Модель плюралистичного мира основана на осознании того факта, что, с одной стороны, путь к нынешней конфронтации не был безальтернативным, а с другой, что предмет конфликта не оправдывает в достаточной степени достигнутый уровень напряжения.
Разграничение – где и как?
Вместо того чтобы настаивать на продвижении либеральных ценностей и судить другие страны исключительно по этому неприятному для них и потенциально недостижимому критерию, модель плюралистичного мира выступает за признание статус-кво. Следовательно, она базируется на стратегии разграничения в наиболее конфликтных сферах, но призывает не устранять существующие взаимозависимости, а укреплять их и подчинять общим правилам. Это перекликается с рассуждениями российских авторов, которые выступают за «отстраненность» (англ. Detachment) в качестве стратегии предотвращения конфликтов, обосновывая это в первую очередь чувством разочарования, знакомым с XIX века. Коллеги указывают, что в течение 25 лет после окончания холодной войны Россия безуспешно пыталась стать неотъемлемой частью Европы. Однако в отличие от множества российских мыслителей они не приходят к выводу об особенном пути развития России. Более того, они выступают как против «момента Данилевского», то есть принципиального славянофильского противопоставления России и Европы, так и против вновь ставших популярными евразийских идей 1920-х гг., которые в современном варианте являются смесью «примитивного понимания имперскости, элементов ирредентизма, агрессивного антизападничества и реакционного толкования геополитики».
Диссоциация должна сократить число точек соприкосновения в потенциально конфликтных областях и тем самым снизить кризисный потенциал. Вместе с тем плюралистичный мир ориентирован на непрямое действие и потенциал трансформации за счет собственного примера и реальных результатов. Прежде всего это касается острой темы демократического и правового устройства государств. Политическое противоборство по этим вопросам происходит преимущественно внутри общества и только в последнюю очередь – на межгосударственном уровне. Это касается обеих сторон, что особенно важно отметить в контексте давления, с которым столкнулась западная демократия в лице правопопулистских и дезинтеграционных тенденций. Чтобы хороший пример подействовал, необходимо отказаться от самой идеи экспорта западной модели демократии, а не только от ее силового распространения. Это не помешает режиму, оказавшемуся под общественным давлением, переложить вину на внешних акторов, но такую позицию будет сложнее обосновать. Воздействие собственным примером фокусируется на максимальном соответствии политической практики декларируемым ценностям свободы мысли, толерантности и прав меньшинств. Следуя логике процессов, запущенных в рамках СБСЕ, также необходимо определить транснациональные рамки коммуникации и сотрудничества, что сегодня, с учетом более тесных связей между странами и информационной открытости, нацелено в первую очередь на сохранение статус-кво, а не его изменение.
С помощью концепции плюралистичного мира мы ни в коем случае не стремимся выступить в защиту ценностного релятивизма. В этом плюралистичный мир отличается от беспринципности, характерной для Дональда Трампа и направленной исключительно на извлечение выгоды. Вопрос не в ценностях, а в их бесцеремонном использовании в качестве цели и средства международной политики. В противоположность этому Ролз предлагает придерживаться либерального принципа толерантности. Сущность и предпосылки либерализма указывают на то, что у других государств есть право действовать в соответствии с собственными представлениями о верном общественном устройстве — без силового вмешательства извне. Тем не менее эти представления должны оставаться в рамках ранее упомянутого минимального стандарта. Роулз называет два условия, которые должны выполнять нелиберальные государства, чтобы претендовать на толерантное отношение: уважение фундаментальных прав человека и отказ от экспансии. При этом, уточняет он свою «реалистичную утопию», обе группы (либеральные и так называемые нелиберальные государства) должны быть способны договориться о принципах справедливости, которые будут лежать в основе взаимодействия. К ним относятся, по мнению Роулза, право на независимость и невмешательство (исключительно в вопросе силовых методов), запрет использования военной силы (за исключением самообороны), обязанность соблюдать условия договоров и основополагающие права человека. Эти принципы образуют фундамент хельсинкского декалога, зафиксированного в Заключительном акте СБСЕ, то есть могли быть согласованы и в заметно более сложный период отношений между Востоком и Западом. Они же являются исходной точкой для плюралистичного мира. Закрепление и воплощение в жизнь этих минимальных стандартов станет для отношений с Россией первым реальным результатом смены внешнеполитической парадигмы на плюралистичный мир. Далее по тексту это утверждение будет конкретизировано.
Принципиальный консенсус: соблюдение норм международного права
Концепция плюралистичного мира основана на базовых принципах, допускающих нормативные различия и зафиксированных в международном праве как запрет на применение силы, право на сохранение территориальной целостности и суверенитета. Подтверждение этих норм нельзя рассматривать как нечто тривиальное или само собой разумеющееся. Тем более что в недавнем прошлом они неоднократно нарушались: Россией — при признании независимости Абхазии и Южной Осетии, при интервенции на востоке Украины и прежде всего при присоединении Крыма. Со своей стороны, Россия подчеркивает, что всего лишь следовала плохому примеру, продемонстрированному Западом в Косово, Ираке и Ливии.
Однако решающим было не нарушение правовых норм, а реакция на это международного сообщества. Нежелание даже близких союзников России признать независимость Абхазии и Южной Осетии или присоединение Крыма недвусмысленно указывает на устойчивость этих норм. И поскольку Запад должен быть заинтересован в сохранении и укреплении такого нормативного свода, крайне важно публично подчеркивать их эффективность, договариваться об их признании и разрабатывать порядок применения конкурирующих норм, как в случае с противоречием между принципом территориальной целостности государств и самоопределением народов. Разумеется, признание лишь на словах будет не слишком убедительным, несмотря на утверждения России, что в Крыму речь шла об исключительном случае в исключительных обстоятельствах. Именно поэтому стратегия, направленная на повышение эффективности международно-правовых норм, не сможет обойтись без устранения предыдущих нарушений или предоставления компенсаций.
Подтверждение действенности этих норм имеет практическое значение и для урегулирования острых территориальных споров, в том числе на Украине. В Донбассе долгосрочная стабилизация на основе Минских соглашений не представляется возможной, несмотря на политический капитал, который обе страны-гаранта – Германия и Франция – в них инвестировали. Есть лишь один шанс заморозить конфликт и найти решение на среднесрочную перспективу: создание в Донбассе международной подмандатной территории с внешней администрацией, которая по меньшей мере обладала бы компетенцией, аналогичной той, что Дейтонские соглашения 1995 г. предоставили высоким представителям по Боснии и Герцеговине.
В отличие от юго-востока Украины, конфликт вокруг Крыма был заморожен классическим образом. Минимально необходимый консенсус заключается в том, что нарушение Россией международного права нельзя принять; но в то же время санкции Запада (и Украины) остаются умеренными в том смысле, что Москва несет лишь ограниченные риски и потери. Иными словами, Запад дает понять, что присоединение Крыма воспринимается как fait accompli, свершившийся факт. Большего в обозримой перспективе не достичь, и пример Северного Кипра показывает, что такое состояние может сохраняться долгое время. С этим логически связано и то, что крымские санкции Евросоюза приняты на длительный срок, равно как и эмбарго против Северного Кипра. Во всяком случае, продление санкций каждые полгода не рассматривается как сигнал для Москвы и не используется для того, чтобы регулярно пересматривать политику Брюсселя в отношении Крыма. Кроме того, они не способствуют достижению единственно возможного компромисса, в соответствии с которым Россия возместила бы Украине убытки за присоединение Крыма в полном объеме. Так или иначе, прийти к согласию в краткосрочной перспективе не удастся, это возможно только при достижении договоренностей по другим вопросам. Следовательно, в то время как санкции по Крыму привязаны к статусу территории и установлены надолго, будет целесообразно превратить санкции по Донбассу в инструмент создания стимулов для урегулирования конфликта. Сегодня же взаимные санкции привели к субоптимальному равновесию, которое скорее блокирует прогресс, чем способствует ему.
Главный камень преткновения: зоны влияния
Диссоциация означает также прекращение борьбы за зоны влияния. Поскольку в противоположность конфликту между Востоком и Западом установление полноценных границ не представляется возможным из-за экономической взаимозависимости, политических противоречий и траектории развития, мы предлагаем функционально обусловленные формы диссоциации. Прежде всего приемлемых для всех правил требует безопасность. До сих пор Запад единогласно называл необсуждаемой свободу ассоциаций и союзов для стран; в противном случае, говорили там, нам грозит новая Ялта. Мы же считаем целесообразным признать требования Москвы на право участвовать в обсуждении вопросов безопасности в зоне ее интересов, а также привлекать ее к обсуждению восточной политики западных структур и их расширения.
Отказ в удовлетворении этих требований противоречит принципу дальновидного благоразумия. Во-первых, Запад не в состоянии контролировать напряжение, возникающее из-за ущемления российских интересов в сфере безопасности. Во-вторых, подобное напряжение не дает преимуществ странам, затронутым им, в особенности Украине.
Из этого следует необходимость убедить Россию, что Украина и другие государства региона не присоединятся ни к НАТО, ни к единой Европе. Правда, политические решения всегда принимаются так, что могут быть адаптированы к изменившимся условиям, и это не позволяет дать твердые гарантии. Тем не менее ЕС решением Европейского совета в декабре 2016 г. установил со своей стороны «юридически обязывающие» барьеры, которые принципиально исключают полноценное членство Украины в Евросоюзе и предоставление ей гарантий безопасности. Впрочем, в прошлом такой односторонний отход от (якобы необсуждаемой) политики открытых дверей, обусловленный исключительно внутриполитическими факторами (то есть голландским референдумом), оказался бы сопряжен с меньшими гуманитарными и экономическими издержками, то есть было разумнее сделать это раньше.
НАТО также не предоставляет никаких гарантий безопасности государствам, не входящим в альянс, но даже неявные перспективы присоединения Грузии и Украины к блоку стали для России поводом оказывать военное давление. Война против Грузии в 2008 г., присоединение Крыма и интервенция на востоке Украины очевидно произошли для того, чтобы указать альянсу на «красную линию» экспансии. В связи с этим должны быть разработаны механизмы, которые за рамками двустороннего взаимодействия НАТО и России, а также вне ограниченных инструментов коллективной безопасности ОБСЕ предоставят заинтересованным странам возможность самостоятельно высказываться по вопросам европейской безопасности и урегулирования конфликтов. Проект европейского договора о безопасности, представленный в 2009 г. тогдашним президентом России Дмитрием Медведевым, на Западе восприняли в первую очередь как бомбу, заложенную под фундамент НАТО. Однако этот проект способен предложить рамки для разрешения двусторонних споров между европейскими странами в многостороннем формате.
В то время как в области безопасности с растущей интенсивностью проявляется конфликтный потенциал, экономическая сфера давно от этого избавлена. Рассмотрение экономики как игры с нулевой суммой считается маргинальным и временно имеет место лишь в энергетической политике. До украинского кризиса 2014 г. экономические отношения между Россией, ЕС и их общими соседями в целом характеризовались высоким уровнем взаимозависимости. Примером вышеописанной благоразумной политики стало бы, если бы Евросоюз принял в расчет, какое воздействие окажет на Россию западная ориентация восточных партнеров ЕС, в том числе с точки зрения его собственных интересов в части сокращения издержек трансформации.
Из-за украинского кризиса, и особенно в связи с началом рецессии в России, экономические отношения между Россией и Западной Европой, а также между Россией и ее соседями по СНГ серьезно пострадали. Но они остаются значимыми и начнут активно развиваться после отмены взаимных санкций. По многим причинам целесообразно подчинить общим правилам существующую взаимозависимость в этой области и тем самым укреплять ее – даже если теоретически в рамках плюралистичного мира возможна диссоциативная стратегия. С одной стороны, реальные причины конфликта лежат в другой сфере, тогда как экономический обмен укрепляет общность интересов и консолидирует их. С другой стороны, стратегия трансформации через силу собственного примера предполагает активизацию экономического сотрудничества. При этом между Евросоюзом и Россией речь пока идет скорее о прагматичном улучшении существующих отношений, чем о внедрении институциональных инноваций. Предложения о создании механизмов координации между Евразийским экономическим союзом (ЕАЭС) и внутренним рынком ЕС, расширившимся за счет Углубленных и всеобъемлющих торговых зон (DCFTA), до украинского кризиса никогда всерьез не рассматривались. Эта тема и сегодня не снята с повестки дня. Тем не менее во время запоздалых и безрезультатных трехсторонних переговоров между ЕС, Россией и Украиной в 2015 г. было зафиксировано, что благоприятный политический климат для создания общих институциональных рамок пока не сформировался. Впрочем, это не исключает дальнейших неформальных контактов между ЕС и ЕАЭС для выяснения намерений.
Под вопросом: внутреннее спокойствие Запада
Концепция плюралистичного мира как альтернативы миру либеральному обращена в первую очередь к странам Запада. Чтобы инициировать положительную динамику, со стороны Москвы также требуется готовность искать точки соприкосновения. Вопреки тезису, что Россия будет жестко следовать курсу конфронтации и экспансии, мы утверждаем, что Москва весьма активно реагирует на призывы к взаимодействию в рамках международного порядка. Разумеется, уверенности в российских намерениях не может быть уже хотя бы потому, что мы видим лишь действия и высказывания ведущих политиков, но не знаем их целей и мотивов. Однако наличие точек соприкосновения не обязательно. Более того, Запад может жить с неуверенностью относительно намерений Кремля; к тому же после 20 января 2017 г. западным странам приходится ощущать эту неуверенность и в своей собственной орбите, поскольку новый президент США не только повсеместно вызывает раздражение, но и придал непредсказуемости статус основополагающего принципа. На саммите в Варшаве НАТО дала необходимые гарантии восточным союзникам, но сделала это так, чтобы не создавать чрезмерную угрозу российским интересам в сфере безопасности и чтобы не переходить, как это неоднократно предлагалось и иногда провозглашалось, к политике устрашения, в том числе ядерными средствами. К тому же экономическое и военное превосходство позволяет дождаться российского ответа на предложение о разрядке. Учитывая недавние успехи правопопулистских демагогов, остается намного меньше уверенности в том, что все это относится к Западу.
Оригинальная версия статьи была опубликована в журнале Osteuropa.
