Утверждение о кризисе контроля над вооружениями стало общим местом в работах, посвящённых современному состоянию системы международных отношений. И если взгляды исследователей на причины и предпосылки кризиса более или менее совместимы (хотя и различаются трактовками и акцентами), то вопрос о перспективах вызывает существенные разногласия. Общее, пожалуй, одно: так, как действовали прежде, дальше не получится.
В зарубежных и отечественных исследованиях представлен обширный спектр мнений о современной системе контроля над вооружениями. Звучат разные призывы. Сохранить и укрепить систему, сделав процесс двигателем нормализации отношений ядерных держав. Подчеркнуть её обязывающий характер, призванный снизить вероятность начала ядерной войны. Ищутся пути сохранения архитектуры контроля над вооружениями и рассматриваются варианты развития, в том числе в сторону многосторонних форм. Исследуются объективные проблемы, препятствующие дальнейшему продвижению по привычной с 1970-х гг. колее.
Активно высказываются и скептики, видящие в контроле над вооружениями устаревающие ограничения времён холодной войны, которые негативно влияют на стратегическую стабильность. Критики усматривают опасность даже в деле предотвращения большой войны; предлагают повышать, а не сокращать роль ядерных потенциалов в интересах устойчивости ядерного сдерживания. В иных выступлениях осуждается и сама концепция жёсткого двухстороннего контроля над вооружениями, ставится под сомнение её релевантность в новых военно-политических условиях. Звучит систематическое отрицание пользы от контроля, говорится о его вреде в текущем виде. Причём высказывания сторонников жёсткой линии в США и России на удивление симметрично аргументированы «сдачей позиций» в пользу агрессивного оппонента на фоне обвального ухудшения двухсторонних отношений.
Представляется правильным попытаться найти точки соприкосновения столь различных позиций – через исследование исходных причин, мотивов, озабоченностей с переходом к проверке гипотезы о совместимости предлагаемых решений. Возможен ли вообще контроль над вооружениями, учитывая институциональное «разрыхление» системы международных отношений? Это особенно важно понять сейчас, когда неопределённость возрастает, образы будущего множатся, а нынешнюю нестабильность легко объяснить через критику положений, ещё не так давно считавшихся краеугольным камнем международной безопасности.
Контроль – это решение
История контроля над вооружениями уходит в глубь веков: можно вспомнить и запрет на «греческий огонь», и попытки ограничить использование арбалетов, и ранние определения законов войны перед и сразу после Первой мировой. Однако по-настоящему важную роль в системе приоритетов международной безопасности контроль над вооружениями начал играть только после распространения ядерного оружия и его средств доставки большой дальности – уникального явления, потенциально способного «перевернуть шахматную доску».
Классическая трактовка контроля над вооружениями и его отличий от более узко понимаемого разоружения была дана в 1961 г. Томасом Шеллингом и Мортоном Гальпериным: это «все формы военного взаимодействия между потенциальными противниками в интересах снижения вероятности начала войны (а если та случится – то её размаха и жестокости) и политических и экономических издержек на приготовление к ней»[1].
Определение широкое, но непосредственно связанное с особенностями сложившейся системы международной безопасности. Допустимо предположить, что развитая и сложная система контроля над вооружениями более свойственна устоявшемуся и структурированному миропорядку, каким, например, были последние два десятилетия холодной войны. Создание и сохранение подобной системы в период трансформации миропорядка – задача существенно более сложная.
К базовым особенностям биполярного мироустройства второй половины XX века, которые повлияли на облик классического контроля над вооружениями, следует отнести:
- формирование жёсткой мировой системы из двух лагерей, находящихся в состоянии идеологического противоборства (подразумевающего полностью или в значительной степени взаимоисключающие образы будущего), а также «третьих стран», вынужденных и в рамках идей неприсоединения выстраивать свою политику в контрастном контексте конфронтации СССР и США;
- симметричное восприятие «привычного другого»: каждый из блоков воспринимал оппонента как главного противника и систему координат для оценки собственных действий. Анализу подвергались долгосрочные перспективы конкуренции в военно-стратегической, политической, экономической, научно-технической и культурной сферах, изучалась стратегическая культура противоположной стороны, поддерживался узкий, но перманентный диалог в сфере безопасности, невзирая на конъюнктурные серии «оттепелей» и «заморозков» в двухсторонних отношениях;
- концентрация ядерных потенциалов в руках двух противостоящих блоков (более того – двух сверхдержав): центральное сдерживание СССР – США было несущим элементом системы международной безопасности, который воплощал принцип стратегической стабильности, основанный на взаимном гарантированном уничтожении;
- избыточное количество развёрнутого ядерного оружия и соответствующее доктринальное оформление, обуславливающее неизбежность его массированного применения в случае большой войны двух блоков, – это создавало изрядный «запас страха» в умах тех, кто принимал решения;
- прогнозируемый сторонами ход боевых действий, предусматривавший быстрое перерастание конфликта в интенсивную крупномасштабную межблоковую войну (главным образом, в Европе), которая сопровождалась бы активным применением нестратегического ядерного, а также химического оружия.
В этих условиях режимы контроля над вооружениями эволюционировали. Ограничив количественную гонку стратегических носителей и увязав логику стратегической стабильности с жёсткими ограничениями на создание ПРО в начале 1970-х гг., советско-американский процесс забуксовал, столкнувшись с многократным ростом ядерных арсеналов из-за размещения на ракетах разделяющихся головных частей индивидуального наведения (РГЧ ИН) и рассогласований в стратегических культурах, что способствовало формированию значительных контрсиловых потенциалов. Стороны обрели возможности для уничтожения защищенных целей и рассматривали соответствующие им сценарии массированных избирательных ядерных атак. C конца 1970-х и до 1990-х гг. основной задачей контроля над стратегическими вооружениями становится разрядка дестабилизирующей ситуации.
В самом конце холодной войны запуск крупномасштабного ядерного разоружения привёл к параллельному продвижению и по прочим трекам. На фоне решения насущных проблем ядерного разоружения СССР и США (Договор РСМД, 1987 г.; Договор СНВ-1, 1991 г.) и заметного потепления их отношений, многолетние дискуссии о запрете химического оружия и обсуждение ограничений на развёртывание обычных вооружений, а также мер доверия в отношении военной активности друг друга привели к заключению важных многосторонних юридически обязывающих соглашений: Договора об обычных вооружённых силах в Европе (1990), Договора об открытом небе (1992) и Конвенции о запрещении химического оружия (1993).
Мироустройство, сложившееся сразу после завершения холодной войны, представляет собой транзитную фазу, временное трансформационное явление, и пока оно не получило устойчивого обозначения в политической науке. Пресловутый «однополярный момент», как его понимал американский журналист Чарльз Краутхаммер, или более сложная «плюралистическая однополярность» политолога Алексея Богатурова завершились к середине 2000-х гг. и не вполне отразились в интересующей нас проблематике контроля над вооружениями. Принятые же в российских школах мысли определения «многополярного» (или «полицентрического») мира, как и принцип «сообщества единой судьбы человечества», продвигаемый Китаем, относятся скорее к желательному конечному результату этого транзита, нежели к его наполнению.
Тем не менее и в «постбиполярном» мироустройстве выделяются особенности, важные с точки зрения динамики контроля над вооружениями:
- в отличие от холодной войны нарастающее противоборство великих держав не носит идеологизированного характера «борьбы систем», а является производной от конкуренции за ресурсы глобального мира и право определять нормы регулирования (пресловутые «правила») в рамках одной системы, более или менее единым образом понимаемой и принимаемой всеми сторонами (том самом «порядке», который на этих правилах должен быть основан);
- сама система усложнилась: вместо двух чётко определённых лагерей возникли взаимозависимые аморфные группы неравномерно развитых и оснащённых заметными военно-стратегическими потенциалами держав, при этом удельное влияние прежних лидеров неуклонно падает, а целый ряд бурно развивающихся государств, в прошлом прочно относимых к «третьему миру», получает всё новые и новые возможности влиять на международную безопасность (в том числе и посредством ядерного фактора);
- транзитный характер миропорядка и обострение конкуренции за ресурсы внутри единой глобальной системы подтачивают жизнеспособность долгосрочных военно-политических союзов, основанных на общем видении будущего и ценностей, и провоцируют создание ситуативных гибких коалиций. Последние, конъюнктурно разрешая частные проблемы, в долгосрочном плане негативно влияют на институциональное закрепление миропорядка (холодная война всех против всех);
- структура, численность и боевые возможности развёрнутых группировок наступательных вооружений по-прежнему задают логику центрального сдерживания на оси Россия – США, однако горизонтальное распространение ядерного оружия, начавшееся ещё во второй половине холодной войны, перешло из количества в качество. Возникли системы регионального ядерного сдерживания, совершенно не учитываемые классическими уравнениями стратегической стабильности;
- снижение почти до нуля вероятности начала большой мировой войны и глубокое сокращение ядерного оружия вдохнули новую жизнь в концепции ограниченного его применения – либо в форме стратегии контрраспространения, либо в виде идеи сигнальных ударов и демонстрационных действий в интересах завершения конфликта на благоприятных условиях;
- трансформация облика вероятных военных конфликтов привела, с одной стороны, к снижению роли ядерного оружия на поле боя (за счёт бурного развития высокоточных средств поражения в обычном оснащении в сочетании с ростом возможностей разведки, целеуказания и ситуационной осведомлённости), а с другой – к предельному усложнению картины ведения боевых действий за счёт переплетения ядерных и неядерных компонентов военной машины (ударных и информационно-управляющих); многосферных доктринальных принципов, способствующих быстрой эскалации локальных конфликтов, в частности через космический домен и кибердомен; и появления принципиально новых вооружений и военных технологий, не учитываемых существующими соглашениями.
«Постбиполярный» мир носит гибридный характер: в нём по-прежнему сочетаются как отдельные элементы прежнего миропорядка, так и принципиально новые действующие факторы и взаимосвязи. Поэтому необходим комплексный и в то же время гибридный характер подхода к контролю над вооружениями.
От ядра до края
Логика военно-технического развития асимметрична. Отдельные исторические эпохи могут наступать в том числе в связи с освоением определённого пакета технологий (как это было с «империями пороха» на Востоке или с колониальной активностью европейских держав в самом конце XIX века). При этом смена эпох сама по себе не способна аннулировать действующие военно-технические факторы.
Ядерное оружие – особый феномен, полностью подчинивший себе после 1945 г. и международные отношения, и взгляды на ведение войны. И оно не избегло упомянутой логики.
Основные уравнения стратегической стабильности холодной войны – принципы примерного паритета наступательных потенциалов во всех трёх формах их боевого применения (упреждающий, ответно-встречный и ответный удары), устойчивость сил ответного удара к нападению противника, устранение воронки «запускай-или-потеряешь» в кризисах, дестабилизирующее влияние массового развёртывания оборонительных вооружений – сейчас нередко считаются самоочевидной данностью. Но были времена, когда и эти «краеугольные камни» вызывали ожесточённые споры и протесты.
Холодная война закончилась, но, несмотря на глубокие сокращения, остались унаследованные от неё ядерные силы, связанные этими уравнениями. Военно-стратегические потенциалы более устойчивы и живучи, чем породившая их эпоха, создавшие их политические режимы и даже владевшие ими государства. Та же логика применима и к механизмам контроля над ними.
В текущих условиях (при минимуме политического доверия между Москвой и Вашингтоном) отказ от имеющихся режимов вернёт стороны к задачам, которые они уже решали на переговорах с конца 1960-х гг., подтолкнёт гонку вооружений и, что ещё важнее, повысит вероятность непреднамеренной эскалации в кризисе. Однополярная же асимметричность мирового порядка после холодной войны, которую приводят в пример как причину отсутствия у Запада мотивации развивать контроль над вооружениями, в значительной степени потускнела в 2010-х гг. на фоне возвращения к логике «противостояния великих держав».
Дефицит доверия усложняет достижение обязывающих соглашений с верификацией и одновременно повышает их ценность в сравнении с более либеральными форматами (по формуле Рональда Рейгана – «доверяй, но проверяй»). Это мотивирует сохранить «классическое» ядро контроля над вооружениями, сконцентрированного на снижении ядерных рисков и предотвращении гонки вооружений на центральном сдерживании. Идеологической базой такого ядра является ДНЯО. Практической же базой, в условиях распада прежней системы соглашений, должен служить в первую очередь прямой наследник Договора СНВ-3, касающийся стратегических наступательных потенциалов, а также, возможно, группа перспективных параллельных соглашений по конкретным ключевым проблемам стратегической стабильности.
Вопрос компоновки таких соглашений выходит за рамки настоящей статьи. Отметим лишь, что дальнейшее сокращение объёмов оперативно развёрнутых стратегических ядерных боезарядов уже не столь актуально в сравнении со взаимным интересом сторон к значительному расширению сферы охвата. США хотели бы поставить под контроль все виды ядерных боезарядов (включая нестратегические и неразвёрнутые) и новые виды стратегических вооружений России, в то время как Россия более заинтересована в ограничении высокоточных вооружений большой дальности во всех типах оснащения и в уступках Соединённых Штатов по ПРО. Скорее всего стороны будут пытаться сблизить формат расширенного соглашения о стратегических вооружениях с расширенным соглашением о ядерных вооружениях.
На таком сложном материале крайне трудно формировать жизнеспособные договорённости. Чрезмерная сфера охвата превратит переговорный процесс в драму устроителей Вавилонской башни, говорящих на разных языках и не понимающих друг друга, с неясными перспективами, а радикальность архитектуры такого одного-единственного соглашения вызовет проблемы с парламентской ратификацией (пусть даже только в США). Возможный выход состоит в делении переговорного процесса по корзинам – например, в форме достижения отдельного соглашения по ПРО, не связанного напрямую с тематикой СНВ, но влияющего на общее улучшение обстановки. Такое соглашение могло бы включать дополнительную транспарентность в виде обмена данными по планам развития программ ПРО, в том числе демонстрацию противоположной стороне испытаний перехватчиков, а также запрет тестирования и развёртывания определённых перспективных систем – например, перехватчиков космического базирования – на определённый срок (10–15 лет) с возможностью продления.
При попытке придать таким соглашениям многосторонний характер ситуация осложняется. Особенно явственно это проявляется там, где стороны не имеют ни соответствующего опыта подобных договорённостей в прошлом, ни развитой практики обмена мнениями по чувствительным вопросам безопасности. Без накопления подобного опыта невозможно продвижение вперёд как на многосторонних треках (например, в треугольнике «Россия – США – КНР» или в составе «ядерной пятёрки» ДНЯО), так и на треках за пределами центрального сдерживания («Индия – Пакистан», «Индия – КНР»). Однако высокая неопределённость перспектив и опасения за собственную безопасность порождают обострённое восприятие рисков и угроз (нередко они преувеличиваются, но это неочевидно внутри процесса, а понятно только постфактум).
В эпоху раннего Средневековья монастыри, помимо прочего, выполняли миссию сохранения, осмысления и передачи письменных знаний, которые пригождались на следующих этапах подъёма европейской цивилизации. В нашем случае речь идёт прежде всего о спасении культуры перманентного стратегического диалога как одного из важнейших завоеваний советско-американского контроля над вооружениями – желания и умения слышать озабоченности контрагента (необязательно – следовать им), смотреть на ситуацию его глазами и анализировать то, как он воспринимает угрозы своей безопасности[2]. Это снижает вероятность просчётов в планировании из-за неверных трактовок намерений и действий контрагента и способствует поискам жизнеспособного компромисса. Мы видим, что эта культура и без того понесла серьёзные утраты в 2010-е гг., когда стороны практически перестали вести полномасштабные переговоры по существу вопроса, ограничиваясь политико-пропагандистскими заявлениями для прессы и социальных сетей.
Подобный институт тем более важен для подготовки к расширению числа участников переговоров с их особыми, сильно различающимися стратегическими культурами. Даже узкий советско-американский опыт показывает: прежде чем стороны научатся слышать друг друга, могут пройти годы непрерывного «чтения лекций» за столом переговоров. Без этой взаимной подстройки языка общения интрузивные юридически обязывающие соглашения возникнуть не могут. Тем более они не появятся одним рывком в многосторонней форме без поэтапной подготовки.
Вполне вероятно, что длительное время придётся кропотливо выстраивать весьма либеральные по нормам, но при этом широкие многосторонние форматы, позволяя им существовать за счёт «опорных конструкций» ядра, обеспеченных двухсторонними юридически обязательными соглашениями. Например, задачу непроверяемого декларирования или даже «замораживания» общего числа ядерных боезарядов можно попытаться решать с помощью политических деклараций в составе «ядерной пятёрки» (с возможным последующим расширением за счёт неофициальных ядерных держав). При этом более сложные и взаимосвязанные вопросы стратегической стабильности имело бы смысл обсуждать в узком составе треугольника «США – Китай – Россия».
Некоторые многосторонние юридически обязывающие соглашения достались нам по наследству от эпохи прошлой глобальной «оттепели»; далеко не все из них в хорошей форме. Было бы преждевременно требовать их сохранения и эффективного функционирования в прежнем виде, без учёта изменения обстановки – хотя, конечно, и хотелось бы. В таких случаях стоит говорить о политическом перезакреплении намерений сторон в новых условиях – возможно, с отказом от части прежних обязательств и процедур, если они очевидно препятствуют конструктивной практической работе по снижению опасности.
Этот путь перспективен и логичен, но сложен в управлении и отягощён рисками. Подобные предложения в последние годы, например, делались в отношении трансформации режима Конвенции 1972 г. о запрещении биологического и токсинного оружия в сторону более либеральной трактовки её норм по принятию решений консенсусом в интересах интенсификации практической работы заинтересованных сторон. Однако мы видим и то, что подобные действия далеко не всегда приводят к позитивным результатам – примером может служить нарастающий паралич Конвенции 1993 г. о запрещении химического оружия, продолжающаяся политизация Организации по запрещению химического оружия и её использование в качестве арены и инструмента борьбы великих держав в вопросе об атрибуции нападений с применением отравляющих веществ. Результатом их работы может быть (а в определённой степени так и есть) откат и ослабление режимов. Таким образом происходит снижение эффективности процедур их реализации. Однако если выбор стоит не между более или менее жёсткими режимами контроля, а между наличием хоть каких-то согласованных ограничений и полным их отсутствием, ситуация видится совершенно иной.
Возьмём, скажем, гибель договора ДОВСЕ. Уже к моменту ратификации он нёс в себе мину замедленного действия в виде презумпции продолжения существования двух военных блоков в Европе. На данный момент договор, по большей части по-прежнему исполняемый сторонами де-факто, «эффективно мёртв» как система юридических мер, и говорить о возможности его скорого и безболезненного восстановления в прежней форме не приходится. Однако сам процесс контроля над обычными вооружениями и обеспечения предсказуемости военной активности в европейской зоне от Атлантики до Урала (КОВЕ) насущно необходим. Поэтому, как бы ни хотелось решить проблему методом «всё или ничего», реалистичным способом выглядит более гибкая и свободная схема работы через восстановление доверия на практике и постепенное создание условий для заключения нового регионального соглашения, адекватного изменениям военно-политической обстановки.
Логичным отправным пунктом такого движения могло бы стать политическое подтверждение положения Основополагающего акта Россия – НАТО 1997 г. о неразмещении «существенных боевых сил» с той или иной формой конкретизации зон размещения и количественных потолков «существенности», а также усилия по линии деконфликтинга в зонах соприкосновения, особенно в Балтийском и Причерноморском регионах. Важную роль сыграли бы и меры доверия в отношении новых высокоточных неядерных потенциалов большой дальности (бурное развитие которых уже после заключения ДОВСЕ серьёзно изменило военно-стратегический баланс на континенте) и связанной с этими потенциалами военной активности. Последнее, в свою очередь, может потребовать и серьёзной модернизации Венского документа 2011 года.
Другим характерным примером служит судьба Договора РСМД. Он регулярно критиковался обеими заключавшими его сторонами за «реликтовый» характер, не учитывающий горизонтальное распространение ракетно-ядерных технологий. Но каков результат? Роспуск режима и формирование серой зоны наступательных вооружений, которая и ранее влияла на стратегическую стабильность, а теперь будет влиять в ещё большей степени – из-за бурного развития высокоточного оружия большой дальности и гиперзвуковых систем как в ядерном, так и в обычном оснащении.
В качестве возможного решения проблемы предлагается создание на первом этапе более свободных и гибких региональных режимов. Важную роль отправной точки способен сыграть практически реализуемый отказ (в том числе в форме политических деклараций или обязательств) от размещения в Европейском регионе средств средней дальности того или иного класса. На этот сценарий играют и последние официальные предложения России о моратории на развёртывание средств средней дальности в Европе в сочетании с мерами доверия по отношению к спорным объектам и системам вооружений (крылатым ракетам 9М729 и пусковым установкам системы ПРО Aegis Ashore).
Одной из важнейших задач контроля над вооружениями является поддержание кризисной стабильности за счёт ограничения создания и развёртывания вооружений, негативно влияющих на потенциал эскалации в ситуации военного кризиса. В условиях умножения новых военно-технических факторов кризисную стабильность, по сути, следует не столько укреплять, сколько собирать заново. Это особенно важно в недавно возникших предметных областях, совершенно не затронутых не только каким-либо контролем, но даже и мерами транспарентности и доверия (например, в сфере кибервойны).
В определённой степени это означает, что фазы переговоров и подготовки договорённостей, которые СССР и США уже успешно прошли с конца 1960-х гг. в области наступательных вооружений, теперь нужно повторять – в отношении более широкого состава участников, более обширных сфер охвата (кибервооружений, космических вооружений, нестратегических ядерных вооружений, высокоточного оружия большой дальности), а также на руинах частично либо полностью утраченных соглашений.
(Такие настроения без того сильны, достаточно посмотреть полемику 2019–2020 гг. вокруг ДРСМД и продления Договора СНВ-3.) При этом «диалог без обязательств» хоть и способен предоставить интеллектуальный задел для заключения соглашений, но не сможет их заменить – как диалог по стратегической стабильности на «втором треке» не мог заменить соглашений ОСВ/СНВ.
Поэтому перспективным выглядит процесс развития стратегического диалога, принятия и поэтапной трансформации политических обязательств в «неосвоенных» либо «заброшенных» областях с целью подготовить фундамент для заключения более жёстких интрузивных соглашений. Одновременно это позволило бы не раздувать чрезмерно сферу охвата переговоров по заключению следующего договора о СНВ, сфокусировав его на критически важных вопросах.
* * *
В качестве метафоры, описывающей контроль над вооружениями современной эпохи, больше всего подошла бы матрёшка. Жёстко выстроенное ядро юридически обязывающих соглашений, идеологически связанное с обязательствами официальных ядерных держав по 6-й статье ДНЯО (Договор СНВ-3 и его наследники, а также все иные, которые удастся заключить в юридически обязывающей форме). Необходимо, чтобы привычная за долгие годы стратегическая стабильность центрального сдерживания и дальше оставалась естественным атрибутом международных отношений. Замена устойчивого, чётко определённого состояния на аморфный процесс проблемного диалога не создаст новых благ в обозримом будущем, зато лишит мир значительной части благ имеющихся, которые за последние тридцать лет начали восприниматься как некая естественно присущая ему устойчивость, не вызывая воспоминаний о военных тревогах и уровне ядерных рисков конца 1970-х – начала 1980-х гг., а также о том, какие потребовались усилия, чтобы снизить этот уровень до современных значений.
А вот параллельное развитие такого диалога на периферийных зонах «матрёшки», наоборот, могло бы оказать благотворное влияние на всю систему контроля над вооружениями – как при вертикальном расширении (по сфере охвата), так и при горизонтальном (по составу участников). Здесь с очевидностью возникает пространство для творческого комбинирования всех возможных подходов, схем, форматов и площадок. Этот процесс инфраструктурно связан с укреплением доверия (при регулярном обмене мнениями о приоритетах и озабоченностях) и с поддержанием в де-факто рабочем состоянии распадающихся или погибших режимов (например, ДРСМД и ДОВСЕ). Из этого процесса в ядро могут выноситься рабочие схемы для заключения соглашений по отдельным вопросам международной безопасности – в случае, когда развязки органически сформируются в ходе стратегического диалога.
Таким образом, гибридный подход к контролю над вооружениями подчёркивает значимость горизонтального и вертикального развития периферийных зон, но как средства обеспечения дополнительной стабильности базовых соглашений ядра в условиях усложняющейся военно-политической и военно-технической обстановки. Сами периферийные зоны с их аморфными форматами и отсутствием проверяемых обязательств не смогут взять на себя роль несущих конструкций, которые потребуется сохранять и модернизировать отдельно, однако способны внести значительный вклад в эту модернизацию, поддерживая стратегический диалог и поставляя созревшие решения для юридической фиксации в ядре.
Шансы на то, что ситуация выправится и вернётся к привычному образу действия в виде универсального и юридически обязательного процесса разоружения, есть. Но определяться они будут тем, насколько система международных отношений способна преодолеть турбулентность и вернуться в упорядоченное состояние. Трудно сказать, как долго может продлиться «безвременье» – аварийное решение может сохраниться на десятилетия. Но в конце концов, нет ничего более постоянного, чем временное.
[1] Schelling T., Halperin. M. Strategy and Arms Control. New York: The Twentieth Century Fund, 1961. P. 2.
[2] Широко распространённая шутка времён поздней холодной войны гласила, что опытные советские и американские переговорщики настолько хорошо знали позиции и аргументы друг друга, что могли поменяться местами и продолжить «играть» переговоры за противоположную сторону.
