Существует ряд причин, по которым Украина и Россия вряд ли в ближайшие десятилетия договорятся по вопросам «общего прошлого». Некоторые из них определяются текущей политической конъюнктурой, позволяющей сближаться или расходиться во мнениях и репрезентациях прошлого. Многое зависит от интересов, амбиций и уровня общей и политической культуры правящего класса, культурных и политических элит, региональных и геополитических раскладов, состояния дел в экономике и социальной сфере и т.п. А некоторые имеют фундаментальный характер, определяемый обстоятельствами, не зависящими от желаний и мнений участников процесса, например, задачами построения нации и хоть в чем-то суверенного государства. Именно о них и пойдет речь далее.
«Национализация» прошлого
В конце 1980-х – начале 1990-х гг. на Украине коллективными усилиями историков, политиков и культурных элит был создан (или воссоздан) стереотипный вариант национальной истории, характерный для любого европейского национального проекта идентичности, знакомого нам из истории последних двухсот лет. Сверхзадачей, технически достаточно простой, было превращение нации в субъект истории.
Для этого нужно было изъять и узаконить «свою» историю из ранее общего воображаемого и реального культурно-исторического пространства, сформированного в советское время. Территориальные рамки такого пространства были обозначены политическими границами 1991 года. Что касается временных – исходной точкой стала Киевская Русь (как начало государственности), однако и догосударственные времена не игнорировались как предыстория. В качестве коллективного Я, собственно того самого субъекта истории, выступила украинская нация. Процесс отделения от ранее общего прошлого означал и его передел. «Национализация» означала присваивание пространственных и временных сегментов, оказавшихся на политически суверенной территории. Впрочем, соседи занимались тем же.
С задачей, «поставленной самой жизнью», справились достаточно быстро и легко. Была написана и узаконена в школьном курсе, в академических трудах, публицистике, медиапроектах «биография нации», предполагающая по меньшей мере тысячу лет непрерывного ее существования когда в культурных, когда в государственных формах. Украина получила свой миллениум непрерывного существования и присутствия как субъекта европейской истории.
Государство этот проект одобрило. С обществом ситуация оказалась сложнее. Учитывая разнообразие и неравномерность исторического и цивилизационного опыта разных регионов современной Украины, окончательно соединившихся в политическое целое в 1954 г., идея одного, объединяющего или объединительного исторического нарратива сталкивалась с разным прочтением «единой» истории в разных регионах. В начале 1990-х гг. даже звучали предложения писать разные учебники истории для разных частей Украины, вполне ожидаемо отвергнутые политическим центром.
Проблема заключалась не только и не столько в самой идее общеукраинской истории, сколько в способе ее «упаковки». Рамкой общей, объединяющей истории стал этнонациональный нарратив, представляющий прошлое Украины как историю этнических украинцев, в свою очередь представляемых как сообщество языка, культуры, а в некоторых случаях даже как кровное сообщество. В результате приблизительно четверть населения Украины оказалась в роли исторических гостей, которым предлагалось чувствовать себя как дома, но не забывать о своем статусе людей пришлых – конечно, не столько в тексте, сколько в контексте.
К концу 1990-х гг. для некоторой части общества, способной к рефлексии и анализу, стало очевидно, что такая версия биографии нации содержит потенциально опасные составляющие.
Во-первых, некоторые из «гостей» вполне могли претендовать на статус автохтонного населения: евреи, крымские татары, поляки, русские, греки. Более того, у некоторых из них существовали вполне сформированные представления о своей роли в истории Украины, нередко не совпадающие с официальным нарративом. Во-вторых, такой вариант «общей» истории содержал элементы культурно-этнической эксклюзивности, ксенофобии, культурной нетерпимости. Способы репрезентации исторической роли Другого (например, поляков или крымских татар) вызывали вопросы, не только связанные с политической корректностью и соответствием «европейским стандартам», но и с перспективами интеграции. В-третьих, ареал исторического и нынешнего компактного обитания некоторых из «гостей» совпадал с внешним политическим периметром: Крым (крымские татары и русские), Юг–Восток (греки, русские, немцы), Закарпатье (венгры, русины), Бессарабия и Буковина (румыны). Более того, несовпадение региональных версий прошлого с предлагаемой и продвигаемой «общенациональной» довольно скоро стало предметом политической инструментализации и мобилизации региональных элит.
Эти проблемы присутствовали в повестке дня не только политических акторов, заинтересованных в их утилитарном использовании, но и у той части общества, где вопрос о единстве прошлого ради единства настоящего рассматривался в контексте диалога, а не идеологического администрирования. Уже почти двадцать лет с разной степенью интенсивности на Украине обсуждается проблема интеграции Другого в (обще)украинский национальный нарратив. Происходит постепенное смещение в сторону понимания украинской истории не как культурно-эксклюзивного нарратива титульной нации, а как пространства взаимодействия и взаимопроникновения культур, что не сбрасывает со счетов их противоречий и конкуренции. Впрочем, такое понимание пока является приятным, но маловлиятельным дополнением к рамочному этно-эксклюзивному нарративу, который не только доминирует, но и радикализируется в связи с территориальными потерями и войной в Донбассе.
До середины первого десятилетия третьего тысячелетия региональные версии истории и памяти соприкасались только с упомянутым рамочным «общенациональным» нарративом, достаточно спокойно уживаясь с ним. Конфликтный потенциал пребывал в фазе неглубокого сна. В Донбассе и Крыму, и в значительной мере на юго-востоке без особых проблем культивировалась советско-ностальгическая версия памяти, в Галиции – националистическая. В Центральной Украине вполне комфортно сосуществовала доминантная версия и советско-ностальгическая.
Начиная с 2005 г. наблюдается эскалация исторической политики, направленная на укрепление и радикализацию этно-эксклюзивной версии украинской истории. По инициативе президента Виктора Ющенко в стране и за ее пределами была развернута масштабная кампания, призванная представить голод 1932–1933 гг. (Голодомор) как акт геноцида украинцев тоталитарным режимом. Параллельно под предлогом очищения символического пространства страны от памяти об организаторах Голодомора предпринята попытка «декоммунизации» – ликвидации памятников деятелям «коммунистического режима», впрочем, довольно вялая.
Эти действия сопровождались интенсивным продвижением исторических сюжетов, связанных с героической борьбой против внешних поработителей. В официальной исторической политике выстроился фактографический ряд, объединяющий в одну смысловую линию битву под Конотопом (1659 г.), уничтожение гетманской столицы Батурин (1708 г.) и переход гетмана Ивана Мазепы под руку Карла XII, ликвидацию Гетманщины в конце XVIII века, бой под
Крутами 29 января 1918 г., деятельность Организации украинских националистов (ОУН) в 1929–1954 гг. и Украинской повстанческой армии (УПА, 1942–1950). Нетрудно заметить, что в этой галерее портреты внешних поработителей представлены Россией и Польшей.
Вообще-то эта линия уже существовала в школьных и вузовских программах, акцентирование именно националистического сегмента истории было свежей вишенкой на торте. Оно обеспечивалось как официальной политикой памяти (различными формами публичного чествования), так и публичными хеппенингами. Например, с 2008 г. националистические партии проводят в Киеве 1 января факельные шествия в честь дня рождения Степана Бандеры. В 2005–2010 гг. звания Героя Украины удостаиваются главнокомандующий УПА Роман Шухевич и вождь ОУН Бандера, выпускаются марки и памятные монеты с их портретами, 65-ю годовщину УПА пытаются отметить на общенациональном уровне и уравнять в правах ветеранов УПА с ветеранами Второй мировой войны.
Усиление националистической составляющей национального исторического нарратива и его Drang nach Osten натолкнулось на противодействие сторонников советско-ностальгического нарратива истории и памяти. Эпоха относительно мирного сосуществования закончилась. Борьба за прошлое стала важной частью борьбы за власть и умы избирателей. Конфликтующие версии прошлого, используемые и радикализируемые политиками в интересах борьбы с оппонентами, вовлекали в схватку население и вычерчивали все более четкую линию разделения и непримиримости, совпадающую с региональными политическими предпочтениями. Любая карта парламентских и президентских выборов 2004–2014 гг. почти идеально накладывается на карту разных представлений о прошлом. Активные и пассивные сторонники «национализированной» истории Украины сосредоточились в западных и центральных регионах, противники – в восточных и юго-восточных. Здесь историей управляли Партия регионов и коммунисты.
При Викторе Януковиче, в общем, не претендовавшем на особое мнение в «вопросах истории», конфликт продолжался, иногда в насильственных формах (достаточно вспомнить уличные потасовки во Львове, Тернополе, Киеве, Одессе, участившиеся случаи вандализма, взрыв бюста Сталина в Запорожье). Были предприняты не слишком убедительные попытки нейтрализовать националистическую составляющую национализированной истории – Бандеру и Шухевича суды лишили звания Героя Украины, несколько отредактированы тексты школьных учебников.
После 2014 г. «вопросы истории» превратились в ответы. Территориальные потери, война на востоке и роль России в этих процессах трансформировали ее из учредительного Другого в главного врага. В последнюю субботу ноября 2015 г., выступая с традиционной ежегодной речью в День памяти жертв Голодомора, президент Петр Порошенко назвал голод 1932–1933 гг. проявлением «многовековой гибридной войны, которую Россия ведет против Украины». В марте 2017 г. на торжественном заседании Верховной рады, посвященном столетию украинской революции 1917–1921 гг., глава Украинского института национальной памяти Владимир Вятрович сообщил, что в настоящее время продолжается «наша столетняя война за свободу». Война с Россией.
Эти высказывания – лишь два примера, иллюстрирующих общее понимание нынешним правящим классом смысла и содержания истории украинско-российских отношений и их «исторических предпосылок». Это не только понимание, но и вполне осмысленная дискурсивная стратегия: Россия – исторический Другой, в прямом и переносном смысле. Это хищный, опасный и коварный Alien с кислотой вместо крови, ядовитой слизью, сочащейся из зубастой пасти, главная задача которого – пожрать Украину.
Процесс «декоммунизации», запущенный специальными законами в апреле-мае 2015 г., помимо намерения изъять из символического пространства советское прошлое, имел выразительную антироссийскую составляющую. Самый впечатляющий пример – настойчивость власти в переименовании Кировограда. Местный референдум показал, что подавляющее большинство жителей города хотят вернуть его историческое название – Елизаветград, однако оно оказалось категорически неприемлемым. Императрицу декоммунизировали, город переименовали в Кропивницкий, по имени драматурга, родившегося здесь в XIX столетии.
«Декоммунизация» сопровождается интенсивным продвижением националистического нарратива памяти. Везде, где только возможно, националистические партии, представленные в местных выборных органах власти, маркируют символическое пространство именами и названиями из своего уже прикосновенного запаса. За последние два года в Центральную Украину перебрался Бандера: улицы и проспекты его имени появились в Белой Церкви, Киеве, Сумах, Броварах, Житомире, Коростене, Хмельницком, Шепетовке, Полтаве, Бердичеве, Кременчуге и Умани. В Черкассах и Хмельницком без согласия местных властей установлены памятные знаки вождю ОУН.
Продолжаются попытки превратить в общенациональный символ Украинскую повстанческую армию, обычно упоминаемую в связке с ОУН. В октябре 2014 г. президент Порошенко учредил новую памятную дату – День защитника Украины – 14 октября, символический день создания УПА. В государственной пропаганде культивируется героический миф об «армии непокоренных», сражавшихся с двумя тоталитаризмами (нацистским и московским). Разумеется, он не включает нежелательные для огласки страницы истории УПА (например, массовое истребление поляков на Волыни в 1943 г.). Само собой, главный вектор этого мифа – борьба с русским/российским империализмом, актуализируемая войной на Востоке (Верховная рада на четвертом году войны официально признала Россию государством-агрессором и оккупантом).
«Украина – не Россия», Россия – не Украина
Содержание и направленность описанных выше процессов определяется не только логикой построения национального нарратива или интересами разных сегментов политического класса и общества Украины. Достаточно серьезную роль в них играла Россия.
Здесь нетрудно заметить некоторые общие с Украиной проблемы в разработке и реализации исторической политики. Во-первых, необходимость создания общего, рамочного, объединительного нарратива, склеивающего в единое целое политическую нацию, то сообщество, которое Борис Ельцин называл «россияне», а Владимир Путин – «российской нацией». Во-вторых, необходимость разобраться с советским наследием, с «тоталитарным прошлым». В-третьих, решить проблему региональных или этнонациональных нарративов прошлого, сформировавшихся или восстановившихся в 1990-е годы.
Российский правящий класс избрал инклюзивную модель истории и коллективной памяти, в качестве объединительной рамки вполне ожидаемо выступила «история государства российского». Советский период был интегрирован в объединяющий нарратив с центральным мифом о «Великой Победе» как общем деле всех народов России. Более того, если говорить о государственности, советский период вполне успешно соединился с имперским. Региональные нарративы остались «при своем», над ними по крайней мере на уровне школьной истории преобладает федеральный стандарт, продвигающий «общую историю», где в контексте доминирует идея особой роли русских в прошлом и настоящем.
Если во внутренней исторической политике инклюзивная модель предполагает смазывание, нивелирование этнонационального компонента, то во внешней наблюдается совсем другая картина. С середины 2000-х гг. все более активным принципом становится этнокультурный и конфессиональный ирредентизм. Одним из компонентов идеи «Русского мира» оказывается «общая» история русских в России и русских в ближнем и дальнем зарубежье. В силу исторической, интеллектуальной культурной традиции в эту общую историю включают не только собственно этнических русских, но и украинцев.
Для подавляющего большинства представителей российского правящего класса, культурных элит и способного к рефлексии населения украинцы не являются радикально Другим. Украинцы – это те же русские, решившие отделиться по странному капризу судьбы или же вследствие происков или обмана внешних сил (в XIX–XX веках – немцев или поляков, в XXI веке – «Запада»). Факт украинской государственности воспринимается как злая шутка истории, недоразумение, особенно в контексте «общей истории», где украинцы всегда были частью единого культурного, политического и государственного пространства, за исключением, может быть, Западной Украины («галичан» в общем готовы признавать коллективным Другим).
Именно эти «особенности восприятия», легко транслируемые в конкретные действия, вызывали, вызывают и будут вызывать раздражение и противодействие как правящего класса, так и значительной части политических и культурных элит Украины, а к настоящему времени – и большинства части активного населения страны. Любые попытки объединения в рамках «общей» истории, обычно сопровождающие другие интеграционные проекты (единое таможенное или экономическое пространство, православие и т.п.) обречены на противодействие. И в это противодействие включаются не только этнические украинцы, но и значительная часть этнических русских, в том числе тех, кто может не соглашаться с «внутренней» исторической политикой Украины.
С середины 2000-х гг. интеграционные устремления российского политического руководства осуществлялись с помощью «мягкой силы»: культурных проектов, сотрудничества в гуманитарной сфере, расширения контактов. Эта политика, по крайней мере на уровне исполнения, не выглядела хорошо продуманной стратегией. В значительной мере она адресовалась той части населения, которая и так была вполне лояльна к России и русской культуре. Такой подход, особенно когда он приобретал региональное воплощение, реализуясь в русскоязычных регионах, во-первых, вызывал подозрения в попытках создать «пятую колонну», во-вторых, нередко осуществлялся достаточно топорными методами, демонстрирующими неуважение и пренебрежение к чувствам сторонников и носителей национализированного нарратива украинской истории. В-третьих, он слишком уж явно вписывался в поддержку внутриукраинских политических сил (Партии регионов, коммунистов) и таким образом способствовал политической поляризации Украины и опять-таки был примером вмешательства.
Если же говорить о других сегментах, то, например, сторонниками культурного и политического суверенитета на Украине это воспринималось как вмешательство во внутренние дела и экспансия, своего рода культурный «неоимпериализм». «Общая история» как предложение, от которого нельзя было отказываться, воспринималась особенно болезненно, поскольку именно своя история наряду с языком считалась и была фундаментом отдельной идентичности, коллективного Я. Достаточно вспомнить ряд неудачных попыток создания общего учебника или общего пособия по истории для учителей – даже исключительно академические проекты вызывали недовольство политически активной общественности, видевшей в них посягательство на суверенитет идентичности.
Усугублению противоречий способствовала и внутрироссийская политика, особенно заметная на уровне медиа, представляющая украинский исторический нарратив и его публичные репрезентации почти исключительно как фестиваль звероподобных националистов.
Войны памяти 2007–2010 гг. между Россией и Украиной, где инициатором выступала Россия, только радикализировали украинский национальный исторический нарратив и усиливали то, что Aлександр Астров, говоря о странах Балтии, назвал онтологической озабоченностью, которой страдали элиты обеих стран. В России она проявлялась в страхе навсегда «утратить» Украину, основанном на мифе о том, что Россия может быть мировой державой или империей только имея Украину как часть «себя» (о геополитических соображениях, расширении НАТО и пр. я сейчас не рассуждаю). На Украине – в страхе утратить самодостаточность под давлением «большого брата», объятия которого обещают быть настолько крепкими, что могут привести к удушению.
Эта озабоченность могла только обостриться в связи с экскурсами высшего политического руководства в историю. Алармистские ожидания впервые проявились после обращения Владимира Путина к вопросам истории украинской государственности и территориального формирования на саммите НАТО в Бухаресте в 2008 году. Уже в 2014 г. эти ожидания оправдались: обращение к истории Украины представителей правящего класса России, как оказалось, имело вполне утилитарный смысл: обоснование создания нового федерального округа на полуострове с помощью российских ЧФ/ВС, «поплывших совсем в другом направлении», «проекта “Новороссия”», российского «неформального» присутствия в непризнанных ДНР/ЛНР. История стала частью информационной и горячей войны, что только усугубило радикализацию национального и националистического нарратива истории и памяти на Украине. Потеря Крыма и война на востоке страны служат отличным подтверждением той части этого нарратива, которая представляет Россию извечным врагом, поработителем и эксплуататором украинцев.
Что дальше?
Нынешняя ситуация в украинско-российских отношениях (можно ли их назвать отношениями?) не предполагает каких-либо изменений исторической политики двух стран. История пошла на фронт, возможно, в большей степени на Украине, чем в России. В последней история Украины как некое самостоятельное явление признается разве только в академических трудах. На уровне школьной истории, формирующей историческое сознание, Украина как субъект практически отсутствует.
Украине теперь нужно не только доказывать право на самостоятельное существование с помощью исторических аргументов, но и использовать историю для мобилизации. Один из популярных проектов, призванных просвещать и наставлять на путь истинный русскоязычное население страны, называется «Ликбез. Исторический фронт». Нынешний правящий класс безусловно будет использовать «вопросы истории» для политической и военной мобилизации. Лучшим свидетельством является прямая и негласная поддержка героического культа УПА и ОУН, пропаганда тех эпизодов истории, которые связаны с «борьбой Украины против России», – вплоть до тех времен, когда стран с таким названием не существовало.
Стоит ли ожидать изменений в исторической политике Украины в случае смены власти? Прежде всего, заметим, что «смена власти» на Украине – скорее метафора, чем понятие, отражающее реальные сдвиги. Украинский правящий класс превратился в своего рода эрзац советской номенклатуры: все топ-деятели, появляющиеся то в центральных офисах, то в тюрьме, то опять в офисах, рекрутируются из обоймы, существующей уже почти двадцать лет. Нынешний президент начинал политическую карьеру как один из основателей Партии регионов. Наиболее ожидаемый кандидат на место в кабинете на Банковой начинала свой драматический путь в политике почти двадцать лет назад.
Даже два масштабных массовых восстания, названных революциями, не поколебали эту систему: меняются (становятся толще) лица и кошельки, могут варьироваться названия, пошив костюмов и способность к владению языками, но не обновляется кадровый состав правителей, их привычки, инстинкты, мировосприятие. Часть этого мировосприятия – наличие государства Украина. Этот факт предопределяет способ исторического обоснования любой украинской власти. Президент, успешно справлявшийся с проблемами российско-украинских отношений, был автором книги «Украина – не Россия». Наиболее «пророссийский» президент, нашедший убежище в России, не посягнул на классический национальный нарратив, сделав уступку только в вопросе о признании Голодомора геноцидом.
Самостоятельная (в смысле физическом) Украина возможна только при наличии своей, отдельной биографии. В этой биографии обязательно должен присутствовать Другой, которому Украина будет противопоставляться.
Исторически эту роль играли Польша и Россия. С Польшей, несмотря на нынешние острые противоречия именно по вопросам прошлого, рано или поздно удастся договориться. Во-первых, сегодняшний конфликт – стычка между двумя взаимоисключающими националистическими нарративами, которую ее участники, особенно на Украине, пытаются представить как межгосударственный и даже межнациональный конфликт. Во-вторых, в отличие от России, польские элиты не испытывают трудностей в признании за Украиной права на самостоятельное существование. Украина для Польши – хоть и близкий, но все-таки Другой. И здесь мы имеем дело не столько с противопоставлением, сколько с сопоставлением, причем с обеих сторон.
В случае с Россией ситуация гораздо сложнее. Главная проблема – скорее мировоззренческого характера: признание за Украиной и украинцами права на историческую и политическую субъектность, реализуемую в самостоятельной, отдельной истории и государственности. Не столь заметная, но не менее важная проблема: репрезентации образа Украины и украинцев в российском медийном и публичном пространстве. Ни портрет заблудившихся или обманутых Западом исторических кровных братьев, ни картинка клинических ксенофобов, подпрыгивающих под речевку и молящихся на вышиванку и Бандеру, ни образ идиотов, искренне верящих в то, что их предки выкопали Черное море, представляемые российской публике, никак не способствуют «историческому взаимопониманию». Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что удельный вес респондентов в России, отрицательно относящихся к Украине и украинцам, значительно превышает те же показатели отношения к России на Украине.
На Украине после событий, начавшихся «русской весной» 2014 г. и продолжающихся по сей день, исторический образ России как угнетателя и агрессора получил практическое обоснование. Даже при «смене власти» вряд ли можно будет говорить о радикальной смене курса исторической политики. Можно ожидать разве что снижения интенсивности расширения националистического нарратива истории и памяти и более взвешенной политики в сфере «переосмысления» советского опыта. Какой-либо диалог о прошлом с Россией возможен разве что на академическом уровне, и то лишь на нейтральных площадках, и вряд ли в Минске.
Отталкиваясь от российского берега, украинский правящий класс, часть элит и поддерживающие их в этом отношении граждане по логике вещей должны были бы двинуться в сторону противоположного Другого – «Запада», если точнее – «Европы». Однако и здесь все не так просто. Нетрудно заметить двойственность в отношении к этому воображаемому «Западу», определяемую не только наличием части общества, настроенной пророссийски, или сторонников «славянского единства». Двойственность обнаруживается и в явном или скрываемом восприятии этого «Запада» и Европы как некой высшей инстанции и субстанции, к которой и хочется быть поближе, и не хочется испытывать комплекс неполноценности.
Здесь «нативисты», с одной стороны, пытаются отыскать и привести в качестве исторических аргументов принадлежность к «европейской истории» – тут и Киевская Русь как крупнейшее восточноевропейское государство, и Anna Regina, королева Франции, и участие казаков в европейских войнах середины XVII столетия, и «первая в Европе конституция» Пилипа Орлика, и Мазепа, выбравший европейского короля, и многое другое. С другой, «Европа» нередко представляется и воспринимается как ненадежный союзник, склонный к предательству украинских интересов, пораженный вирусом русофилии. Тут украинская версия вполне вписывается в известный восточноевропейский сценарий, прошедший путь от нареканий на кундеровскую «украденную Европу» до подъема этнонационализма и популизма 2000-х гг., четко совпавших с периодом вступления в Евросоюз. В исторической политике Украина повторяет сценарий западных соседей: по мере приближения к «Западу/Европе» в стране радикализируется этнонациональный нарратив, в котором все более значительными становятся деятели и организации, явно противоречащие ценностям «объединенной Европы».
Как и своим ближайшим западным соседям, украинскому правящему классу нужно сочетать, например, признание Холокоста неким мерилом «европейскости» и частью общей памяти и ответственности – и воспевание на государственном уровне лиц и организаций, политические программы и практические действия которых имели откровенно антисемитский характер. Более того, эти организации были причастны к преступлениям против человечности. И здесь «Европа» оказывается раздражающим и докучливым ментором, которого, впрочем, можно игнорировать, хотя бы потому что «входной билет» в Евросоюз не только не прокомпостирован, но еще и не куплен. Сам ментор занят более животрепещущими, по его мнению, вопросами и даже не может развести руками: их всего две, и нужно что-то делать с непробиваемой коррупцией, имитацией финансируемых им реформ, сопротивлением бюрократии, анархией, ростом преступности, едва дышащей экономикой, массовым обнищанием и т. п. В лучшем случае можно пожать плечами, но и на это нет сил. И возможно, желания.
Цицерон считал историю учительницей жизни, Гегель ему возражал, утверждая, что уроки истории состоят в том, что они ничему не учат. Может быть, когда-нибудь в этом заочном споре победит римлянин, но пока прав немец. По крайней мере в российско-украинской истории с историей, происходящей, кажется, в Европе.
