«Wo aber Gefahr ist, wächst
Das Rettende»
(Но где опасность, там вырастает
И спасительное)
Фридрих Гёльдерлин, «Патмос»
Когда череду успехов сменяет полоса неудач, очень легко перейти от самоуверенного триумфализма к пессимизму и неуверенности. Такие настроения могут охватывать и большие сообщества, и казавшиеся всесильными институциональные структуры. Сегодня это происходит с объединенной Европой и ее более чем полумиллиардным населением.
Перед Европейским союзом, странами, входящими в него и из него выходящими, стоит множество внутренних и внешних вызовов в сферах безопасности, экономики, культуры и идентичности. Имея разную природу, эти вызовы накладываются друг на друга, порождая неожиданные синергетические эффекты. О неготовности европейцев отвечать на них говорят многие наблюдатели, но ответы в любом случае дать придется. И было бы ошибочно предполагать, что все они окажутся заведомо неудачными.
Вполне возможно, что спасение и новый старт европейского проекта придет с неожиданной стороны, быть может, даже от тех, кого сегодня называют популистами и евроскептиками. Провозглашенный де Голлем и поднятый на щит современными критиками брюссельской бюрократии лозунг «Европа отечеств» при всей его туманности подходит для того, чтобы провести упорядоченное отступление и перегруппировать силы, не допустив утраты достижений европейской интеграции, которые имеют общемировое значение. Европейцам (в широком смысле, не исключая из их числа и россиян, политически переориентировавшихся на альтернативный проект Большой Евразии) необходимо тщательно и беспристрастно оценить весь предыдущий опыт европейской интеграции. В этом опыте особое место занимают усилия по формированию наднациональной идентичности и обращению в этих целях к историческому прошлому стран и народов Европы.
Становление национальных государств неразрывно связано с формированием определенного восприятия исторического прошлого их гражданами либо большинством жителей территории, где происходит формирование нации. Память о прошлом становится неотъемлемой частью макрополитической идентичности формирующегося сообщества. Но как это работает в рамках наднациональных объединений? И может ли политика памяти, то есть политически мотивированное использование исторического прошлого, стать эффективным инструментом реализации интеграционного проекта, предполагающего трансфер существенной части национального суверенитета на наднациональный уровень? Настоящая статья предполагает рассмотрение концептуальных аспектов данной проблематики, а также фактической динамики политики памяти в рамках Евросоюза.
Конструируя коллективную память единой Европы
Как известно, основополагающими для современных memory studies являются исследования коллективной памяти в трудах Мориса Хальбвакса. Развивая и критически перерабатывая идеи Эмиля Дюркгейма об индивидуальных и коллективных представлениях, Хальбвакс выявил зависимость индивидуальных воспоминаний от социальной группы, к которой принадлежит соответствующий индивид, и его статуса внутри группы. Память, с точки зрения Хальбвакса, является не просто социально обусловленной, она выступает в качестве процесса, отражающего постоянно изменяющиеся репрезентации прошлого. Общество (социальная группа) формирует рамки индивидуальных воспоминаний, которые могут претерпевать существенные аберрации в зависимости от восприятия прошлого внутри соответствующей группы. Коллективная память о прошлом не совпадает с историей, а потребность в написании истории появляется в тот момент, когда затухает или распадается социальная память, когда уходит со сцены та социальная группа, которая эту память поддерживала.
Проанализированные Хальбваксом механизмы функционирования коллективной памяти имеют важнейшее значение для формирования и индивидуальной идентичности, и идентичности большого сообщества (группы). Однако в случае такого наднационального объединения, как Евросоюз, возникает вопрос – где же та группа, которая способна сформировать рамки европейской коллективной памяти? Ведь эта группа (если она вообще существует) не связана ни общностью языка, ни единой национально-государственной принадлежностью. Сама локализация в пространстве и во времени оказывается весьма проблематичной.
Несомненно, с момента подписания договора об учреждении Европейского объединения угля и стали (1951) и вплоть до наших дней происходила консолидация группы, которую с определенной долей условности можно назвать «еврократической». Эта группа объединяет людей, чья профессиональная деятельность либо профессиональная деятельность ближайших членов их семей непосредственно связана с обеспечением функционирования институтов европейской интеграции и реализацией многочисленных программ Евросоюза в самых разных областях. Еврократическая группа социально стратифицирована, в нее входят и мелкие клерки, и представители транснациональной финансово-экономической и политической элиты, имеющие множественные связи с представителями подобных элит на уровне национальных государств. Численный состав, влияние, ресурсная база, социальный и символический капиталы данной группы на протяжении десятилетий неуклонно возрастали. Нет сомнений, что устойчивая принадлежность к еврократии способствует формированию групповой идентичности, которую скорее также следует называть еврократической, но которая при этом служит естественной основой для укрепления идентичности более широкой, ассоциируемой с идеей единой Европы.
В целом, как показывают исследования Евробарометра, готовность идентифицировать себя с Европой (в меньшей степени – с Европейским союзом) характерна для большинства обществ стран – членов ЕС, но эта идентичность является сугубо субсидиарной по отношению к национальным идентичностям. К тому же значительно более высокую степень осознания своей «европейскости» демонстрируют национальные элиты, нежели массовые группы. Идентификация исключительно с Европой характерна лишь для незначительного меньшинства европейцев.
Представители еврократической группы как по призванию, так и в силу профессиональных обязанностей могут вносить значимый вклад и в «проевропейскую политику» памяти. Однако, несмотря на все влияние еврократов, нет оснований полагать, что эта группа в состоянии сформировать наднациональные рамки коллективной памяти, которая могла бы прийти на смену национальным историческим нарративам. Такая гипотеза не находит в современной Европе эмпирических подтверждений. В то же время какой-либо иной социальной группы, способной претендовать на решение подобной задачи, на европейском горизонте не наблюдается.
Возможной альтернативой поиску носителя европейской коллективной памяти в той или иной социальной группе служит теория коммуникативного действия Юргена Хабермаса. Здесь в центре внимания оказываются процессы социальной коммуникации и публичные дискурсы, а ключевая роль отводится европейской публичной сфере. В трактовке Хабермаса европейская публичная сфера – не новая социальная группа, для которой принадлежность к Европе первична, а скорее коммуникация гражданских обществ стран ЕС по принципиально важным общественно-политическим темам, в ходе которой формируется общеевропейский дискурс и становится возможным чувство общности. Такая коммуникация очень важна для формирования европейских институтов и легитимации принимаемых ими решений. Несомненно, что и проблематика исторической памяти играет важную роль в этом коммуникативном процессе.
Степень влияния европейской публичной сферы в конечном счете должна была проявиться в ходе значимых для объединенной Европы политических процессов. В 2003 г., когда по ведущим странам ЕС прокатились протесты против войны в Ираке, а оппонентами американского вторжения выступили лидеры Германии и Франции, казалось, что наднациональная коммуникация гражданских обществ становится мощной политической силой. Именно тогда Жак Деррида и Юрген Хабермас опубликовали статью «Наше обновление после войны: второе рождение Европы», в которой провозглашался окончательный выход наднациональной публичной сферы на политическую арену ЕС, а основным источником формирования общеевропейской идентичности объявлялась коммуникация акторов гражданских обществ по вопросам прошлого, настоящего и будущего Европы. Деррида и Хабермас формулировали подход и в отношении интерпретации исторического наследия как механизма конструирования европейской идентичности, считая необходимой осознанную селекцию его отдельных составляющих, полезных для укрепления единства Европы.
Рассматривая европейскую идентичность как социальный конструкт, Деррида и Хабермас внесли значимый вклад в дискуссию об основных стратегиях формирования этой идентичности. Первая из них предполагает обращение к общей истории и социокультурным основаниям конструируемой идентичности. Представители такой точки зрения апеллируют к универсалиям европейской культуры и концентрируют внимание на пространственно-временном измерении европейской идентичности. Вторая стратегия основана на том, что европейская идентичность формируется на основе совокупности сугубо политических принципов. Сторонники подобного подхода, как правило, отождествляют европейскую идентичность и идентичность ЕС, в основе которой лежат единые институты и политико-правовые принципы.
Историко-культурные аспекты идеи единой Европы привлекали внимание философов и политических мыслителей задолго до появления первых институтов и механизмов межгосударственной интеграции на европейском субконтиненте. Как отмечает исследователь Бо Строт, начиная со Средних веков образ европейского сообщества создавался при помощи отмежевания от внешнего мира, от «других», а христианство являлось наиболее мощным интегрирующим фактором. В 1464 г. в предложенном богемским королем Йиржи из Подебрад проекте «Договора об утверждении мира между христианами» принадлежность к христианству рассматривалась в качестве основания для создания лиги европейских государей и формирования общих европейских институтов. Однако Реформация и религиозные войны привели к разрыву этой «скрепы». В дискурсе Просвещения термин «Европа» служил нейтральным обозначением общего целого. Поскольку философы Просвещения закрепили за «Западной Европой» статус колыбели цивилизации, они ввели в обращение понятие «Восточной Европы» как другой ее половины. Такое концептуальное изменение карты Европы перенесло «варварские» отсталые земли с севера на восток. Налицо была двусмысленность: Восточная Европа являлась парадоксом одновременного включения в континент и вынесения за его рамки.
Тем не менее стержневым в культуралистской версии европейской идентичности является образ «другого», «внешнего». Без не-Европы невозможно представить себе Европу. Однако с началом европейской интеграции политическая динамика стала все более опережать устоявшиеся представления об историко-культурных основаниях европейской идентичности. Все большая релятивизация историко-культурных пределов Европы, связанная и с динамическими процессами в самой культуре европейских народов, и с политическими изменениями рубежа XX–XXI веков, выдвигает на ведущие позиции интерпретацию европейской идентичности как политической идентичности Европейского союза.
Социальные группы обычно определяются на основе совокупности идей, которые члены этих групп способны воспринимать положительно. Идеи могут выражаться непосредственно в способах взаимодействия и общения, либо опосредованно, путем применения общих символов, кодов или обозначений. Члены группы, таким образом, ощущают, что у них есть что-то единое, что формирует «воображаемое сообщество». В случае Евросоюза речь идет об истолковании европейской идентичности как особой политической идентичности, являющейся результатом и одновременно предпосылкой межгосударственной интеграции. В то же время культурное разнообразие – неотъемлемая характеристика ЕС, и – как полагают сторонники политико-институциональной стратегии формирования европейской идентичности – было бы неверно для достижения политических целей осуществлять селекцию и сомнительный синтез исторического наследия. Однако фактическое положение дел в Евросоюзе на протяжении последней четверти века показывало, что фактор исторической памяти слишком важен, чтобы ведущие политические акторы могли бы по доброй воле отказаться от его использования.
Роль холокоста в политике памяти стран ЕС
Оборотной стороной консолидации европейских наций, достигнутой в конце XIX века на основе осознания расовой, этнической и религиозной идентичности, оказалось культивирование представлений о национальном превосходстве, разжигание шовинизма и расизма. Результатом стали трагедии двух мировых войн. Память о них делает задачу конструирования европейской идентичности особенно сложной, поскольку необходимо акцентировать все, что может объединять нынешних и потенциальных членов ЕС, и устранить все, способное их разъединять.
Вплоть до начала 2000-х гг. формированию европейской идентичности на основе политических принципов способствовала политика памяти, ключевой темой которой была коллективная память о холокосте, а основной задачей – проработка трагического опыта Второй мировой войны и преступлений нацизма. На основе осознания коллективной вины и ответственности европейских народов (включая и население оккупированных нацистами территорий) за трагедию холокоста становилось возможным формирование консолидирующего исторического нарратива. Тем самым холокост должен был стать нитью, связывающей общеевропейский исторический нарратив XX века в одно целое.
И все же этого не произошло. Расширение Евросоюза на Восток в 2004 г. сопровождалось серией политических компромиссов, одной из жертв которых в конечном счете оказался и единый европейский исторический нарратив, где центральную роль играет холокост. В 2004 г. ЕС пополнили новобранцы, чья историческая память существенно отличается от западноевропейской. После вступления в ЕС ряда посткоммунистических стран резко усилилась альтернативная версия политики памяти, акцентирующая преступления тоталитарных режимов в отношении народов этих стран и затушевывающая участие местных сил в актах геноцида. При этом мотивация политических элит стран Центральной и Восточной Европы в значительной мере была связана с их стремлением получить признание со стороны «старых» членов ЕС в качестве равноправных партнеров, которым не следует механически «навязывать» западноевропейскую модель культуры памяти. Более того, чтобы «закрепить» равноправный статус, элиты стран Центральной и Восточной Европы вполне осознанно стремятся к трансформации подходов к политике памяти в масштабах всего Евросоюза. В результате появляется некий мнемонический гибрид, который Алейда Ассман в «Новом недовольстве мемориальной культурой» описывает в виде эллипса с двумя центрами. Одним из центров остается холокост, другим становятся ГУЛАГ и массовый террор коммунистической эпохи. Но между ними остается вопиющая асимметрия, продолжающая раскалывать Европу.
Разумеется, само видение динамики европейской политики памяти как своеобразной идеологической баталии между «старой» и «новой» Европой отчасти является упрощенным. Наряду с общей установкой на то, чтобы соответствующее государство оказалось в новейшей версии европейской политики памяти в статусе жертвы, а не палача или его подручного, усилия центрально- и восточноевропейских элит объяснялись довольно специфическими, иногда – ситуативными факторами, обусловленными национальным политическим контекстом. Например, политические элиты Эстонии, формулируя собственную версию политики памяти, стремились создать основу не только для скорейшего присоединения к НАТО и ЕС, но и для обоснования собственной политики в отношении прав русскоязычного населения и даже конкретных действий, оскорбляющих историческую память значительной части неэстонцев.
В целом в странах Центральной и Восточной Европы основными остаются национальные рамки мобилизации исторической памяти. Однако перенос трактовок исторических событий, связанных с национальной политической повесткой, в сферу общеевропейской дискуссии о прошлом, неизбежно трансформирует подходы к политике памяти на наднациональном уровне, причем сами эти подходы начинают оказывать существенное влияние на международные отношения и за пределами Евросоюза.
Европейская наднациональная идентичность: испытание политикой
Сегодня с достаточным основанием можно утверждать, что и в странах старой Европы наднациональные рамки не сумели закрепиться на господствующих позициях. Своеобразным рубежом здесь можно считать провал европейского конституционного процесса, старт которому был дан на саммите Евросоюза в декабре 2001 года. Подготовка проекта Конституции ЕС и начало ее ратификации в парламентах или путем общенациональных референдумов драматическим образом перевели дискуссию о европейской идентичности из преимущественно академической сферы в основное русло политической борьбы.
Европейский конституционный процесс был во многом беспрецедентным, поскольку речь шла о создании конституции для пространства, не обладающего ни изначально существующим единством территории, ни языковой общностью, ни целостным гражданским обществом. В частности, в ходе работы над проектом конституции острая полемика развернулась по вопросу о христианских корнях Европы. Отказ от упоминания об этом вызвал критику Ватикана и тех стран ЕС, где сильны позиции консервативного католицизма, и продемонстрировал внутреннюю противоречивость дискуссии о европейской идентичности. Ссылка в тексте преамбулы на «культурное, религиозное и гуманистическое наследие Европы» явилась попыткой подвести фиктивный культурный базис под политическую идентичность Европейского союза. Однако соображения политической целесообразности вынудили членов конституционного конвента сделать это в максимально абстрактной форме.
Конституционный процесс в ЕС мог придать новый импульс формированию общеевропейской идентичности и, соответственно, развитию общеевропейской культуры исторической памяти. Во всяком случае вплоть до 2005 г. появлялись основания для проведения определенных аналогий с конституционными процессами в государствах, потерпевших поражение во Второй мировой войне. В Западной Германии и Италии благодаря новым конституциям произошел наиболее радикальный отказ от прежних трактовок национальной идентичности, в которых культурная и политическая идентичность если не совпадают, то максимально сближаются, поскольку ядро государства-нации лежит в пирамидальной организации власти и ассимиляции ранее существовавших культур под эгидой национальной культуры. Конституции Италии и ФРГ – наиболее яркие примеры приоритета политической идентичности, основанной на ценностях либеральной демократии и четких гарантиях гражданских прав и свобод. Именно эти политические принципы и ценности выступают основой нового «конституционного патриотизма», который должен обеспечить «тесную привязку патриотизма к гражданским свободам и конституции».
Критика проекта Конституции ЕС с либеральных позиций «конституционного патриотизма» была сфокусирована на стремлении объяснить происхождение политических ценностей и соответствующих им институтов через обращение к культурному и историческому наследию Европы. Данная установка, сформулированная в конституционной преамбуле, подвергалась критике как потенциально опасное историцистское либо культуралистское заблуждение. Общая история и культура не являются основными детерминантами политической идентичности. Кроме того, критические аргументы в духе европейского «конституционного патриотизма» имели целью предотвратить обвинения в попытке создания европейской супернации и ослабления роли национального государства. Необходимо учитывать, что в Евросоюзе на общественном уровне существует множество транснациональных сегментарных сетей, отнюдь не жаждущих превратиться в структурные элементы «европейского» общества. Отсутствие единого языка делает невозможным социальную интеграцию как факт повседневной жизни. На политическом уровне именно отдельные государства играют ключевую роль, и это препятствует превращению ЕС в настоящую федерацию.
Как известно, процесс ратификации конституции странами – членами ЕС привел к обескураживающим результатам. Референдумы во Франции (29.05.2005) и Нидерландах (01.06.2005) выявили нежелание большинства голосовавших в этих ключевых странах Евросоюза поддержать конституцию. Можно сказать, что европейская общественность à la Хабермас, как будто бы показав свою силу в 2003 г., спустя два года потерпела поражение. Фиаско конституционного проекта стало тяжелейшим ударом по европейской интеграции. Если до 2005 г. евроинтеграция рассматривалась как история успеха, то после провала Конституции ЕС последовала целая серия неудач (финансовый кризис 2008 г., греческий долговой кризис, миграционный кризис, Брекзит, каталонский сепаратизм, усиление правых и левых популистов и евроскептиков), заставившая говорить о системном кризисе Европейского союза.
От общего исторического нарратива к мнемонической дивергенции
Провал проекта европейской конституции стал серьезным стимулом для активизации работы структур ЕС (прежде всего Еврокомиссии и Европарламента) в сферах идентичности и исторической памяти. К тому же, как уже отмечалось выше, расширение Евросоюза в 2004 г. привело к серьезной трансформации подходов к политике памяти. В 2007–2013 гг. запущена программа ЕС, направленная на вовлечение граждан и НПО в содействие европейской интеграции. Одна из основных задач формулировалась как развитие чувства европейской идентичности «на основе общих ценностей, истории и культуры» в целях объединения людей из различных уголков Европы ради изучения уроков прошлого и строительства будущего. В числе конкретных направлений реализации программы особое внимание уделялось «активному европейскому воспоминанию» (active European remembrance). В частности, предполагалось спонсирование проектов поддержки памяти о концентрационных лагерях, депортациях и репрессиях национал-социализма и сталинизма. Таким образом, программа явно шла навстречу установкам восточноевропейских новобранцев ЕС. Запланированные затраты обосновывались тем, что без памяти о преступлениях тоталитарных режимов невозможно в полной мере оценить значение таких принципов европейской интеграции, как свобода, демократия и уважение прав человека, а также активно участвовать в процессах евростроительства.
На этом фоне резолюция Европарламента (2005), признающая за холокостом уникальное значение как исторической референтной точки, выглядела не более чем попыткой сбалансировать слишком резкий крен в сторону политики памяти, формулируемой странами «Новой Европы». Всего лишь четыре года спустя Европарламент принял новую резолюцию, призывающую «дополнить» коммеморацию холокоста Общеевропейским днем памяти жертв тоталитарных и авторитарных режимов. Предлагалась и дата – 23 августа, то есть день подписания пакта Молотова – Риббентропа. Тем самым наиболее явно продвигалась та версия политики памяти, которую отстаивали прежде всего Польша и страны Балтии. Кроме того, эта резолюция стала несомненным вкладом в возобновившееся геополитическое противостояние России и Запада, триггером которого выступила программа ЕС «Восточное партнерство» (2008).
Стоит отметить явные логические противоречия резолюции 2009 года. С одной стороны, в документе с полным основанием констатировалась невозможность достижения «полностью объективных интерпретаций исторических фактов» и провозглашалась неприемлемость претензий на монопольное истолкование истории любой политической силы, даже если она опирается на парламентское большинство. С другой стороны, в резолюции содержится категорическое утверждение о том, что «Европа не станет объединенной, если не сумеет сформировать общее представление о своей истории, признать нацизм, сталинизм, фашистские и коммунистические режимы общим наследием и провести честные и обстоятельные дебаты о своих преступлениях в прошлом столетии». Нацизм при этом характеризуется как «доминантный исторический опыт для Западной Европы», тогда как страны Восточной Европы имели дело как с коммунизмом, так и с нацизмом. По сути, заявляя о невозможности унифицированной трактовки истории, авторы резолюции тут же принялись решать задачу идеологической демаркации «правильных» и «неправильных» интерпретаций исторического прошлого.
Так или иначе, но постепенно отходя от признания ключевой роли общей европейской ответственности за холокост и усиливая линию на самовиктимизацию и перенос ответственности на внешние тоталитарные силы, инициаторы альтернативной версии политики памяти закладывают основу для новых конфликтов и даже «войн памяти». Почва для конфликта сохраняется, прежде всего, в наличии двух концептов исторической памяти («уникальность холокоста» vs «коммунизм как зло, равное нацизму»), попытки примирить которые в конечном счете бесплодны. При формировании различных версий европейской политики памяти сохраняется крайне схематичный и телеологический взгляд на историю, предполагающий противопоставление «темного прошлого» Европы XX века «светлому настоящему» нынешнего Евросоюза, который выступает едва ли не олицетворением фукуямовского «конца истории». При таком взгляде из поля зрения наблюдателя неизбежно выпадают другие важные составляющие европейского исторического наследия, в том числе империализм и колониализм. Еще более важно, что «темное прошлое» возводится в степень негативного «мифа основания» ЕС, открывая тем самым дверь для идеологической инструментализации и морализации прошлого и уменьшая стимулы для критического изучения стереотипов и «священных коров» собственной национальной истории.
* * *
Для исследования проблем политики памяти и ее связи с политической и культурной идентичностью случай Европейского союза чрезвычайно важен и показателен. Этот случай является «предельным», поскольку по глубине и всесторонности интеграционных процессов Евросоюз не имеет себе равных среди экономических и политических надгосударственных объединений. «Предельным» случай ЕС является и в том плане, что нынешний кризис объединения с достаточно высокой степенью вероятности может привести к откату назад, к возврату части полномочий на уровень национальных правительств и парламентов, а также к признанию межстрановых политических и социально-экономических диспропорций через переход к модели разноскоростной интеграции. Масштабы европейского проекта благоприятствуют формированию наднациональной идентичности, тем более что уже на достаточно ранних этапах евроинтеграции строительство Единой Европы стало увязываться на официальном уровне с вопросами идентичности, общего наследия и культурной близости (Declaration on European Identity, 1973). Однако несмотря на системную работу по конструированию наднациональной идентичности единой Европы, эта идентичность остается вспомогательной по отношению к идентичностям, связанным с национальным государством, общим языком, культурой и историческим наследием. В качестве вспомогательной свою европейскую идентичность готовы декларировать представители самых разных сообществ и социальных групп. Но при этом в объединенной Европе нет сообществ или групп, способных на базе субсидиарной идентичности сформировать устойчивые рамки общеевропейской коллективной памяти. Вместе с тем значение публичной коммуникации о важнейших аспектах европейской идентичности, о прошлом и будущем Европы трудно переоценить, поскольку она может оказывать и оказывает значительное влияние на принятие политических решений, включая и политику памяти.
Серьезные игроки, способные формировать стратегию политики памяти или влиять на ее реализацию, действуют в Евросоюзе на национальном и наднациональном уровнях. Институты политического управления ЕС являются акторами, вносящими очень важный вклад в проевропейскую политику памяти. В официальных документах Брюсселя и Страсбурга определяются общие стратегии и конкретные действия, связанные с политикой памяти. Институты ЕС располагают серьезными ресурсами и инструментарием для реализации мер, позволяющих использовать историческое прошлое в политических целях. Однако при относительной автономии дальнейших действий определение исходной политической позиции наднациональных структур ЕС связано с нахождением баланса интересов и подходов национальных государств, входящих в Евросоюз. Трансформация стратегии европейской политики памяти показательна: если до присоединения к ЕС стран Центральной и Восточной Европы фундаментом было признание уникальной роли холокоста, то после расширения ЕС в 2004 году произошел перелом, и преступления национал-социализма стали со все возрастающей настойчивостью «уравниваться» с преступлениями коммунистических режимов. Наконец, «модифицированная» версия общеевропейской политики памяти все активнее используется и в геополитических целях для конструирования нового ментального фронтира, призванного заново разделить географическое и культурное пространство Европы, «выдавив» из него Россию, но «удержав» при этом другие постсоветские государства, включенные в программу «Восточное партнерство».
В текущих обстоятельствах влиятельные силы заинтересованы в сохранении вектора политики памяти ЕС, направленного уже не столько на формирование наднациональной идентичности объединенной Европы, сколько на приспособление трагического опыта XX века к политическим установкам этих сил. Соображения о том, что такого рода политика памяти в конечном счете нацелена на разрушение представления о цивилизационном единстве Европы, неотъемлемой частью которого являются история и культура России, мало кого останавливают. Изменение вектора возможно, но произойти это, скорее всего, может в контексте более широкой трансформации самого европейского проекта, переосмысления его задач и установления существенно нового баланса между национальным и наднациональным.
Исследование проводится в Институте научной информации по общественным наукам РАН при финансовой поддержке Российского научного фонда, проект № 17-18-01589.
