ПЕРЕМЕНА ВОСПРИЯТИЯ
История важна для всех людей, но мусульман отличают особое внимание к ней и глубокое осознание ее значимости. Деяния пророка Мухаммеда, создание и расширение исламского сообщества и государства, изложение и уточнение священного закона ислама – все эти события запечатлены в письменных документах и в исторической памяти народа, и ученые с давних времен пересказывают и обсуждают их. На исламском Ближнем Востоке и по сей день можно наблюдать за яростными спорами и даже ожесточенными раздорами по поводу того или иного события, случившегося сотни, а то и тысячи лет назад, – о его сути, степени важности и значении для современных условий. Поскольку мусульмане, особенно на Ближнем Востоке, пережили новые болезненные потрясения, изменившие как их представления о себе и мире, так и сам язык обсуждения данных вопросов, эта историческая осведомленность приобретает новое значение.
В 1798 году Великая французская революция докатилась до Египта в виде небольшого экспедиционного корпуса под командованием молодого генерала Наполеона Бонапарта. Французские войска вторглись в Египет, завоевали его и без всяких затруднений правили страной в течение нескольких лет. Как гордо заявил Наполеон, он пришел «во имя Французской Республики, основанной на принципах свободы и равенства». Это заявление, конечно, распространили как на французском языке, так и на арабском. Ведь Наполеон прибыл в Африку, имея собственных переводчиков на арабский (эту предосторожность, похоже, упустили из виду некоторые из более поздних «гостей» региона).
С равенством проблем не возникло: египтяне, как и другие мусульмане, прекрасно понимали, что это такое. Равенство среди верующих являлось одним из основных принципов ислама с момента его возникновения в VII веке, что кардинально отличает этот регион и от расположенной к востоку Индии с присущей ей кастовой системой, и от находящегося на западе христианского мира с его привилегированной аристократией. Ислам действительно требовал равенства и вполне успешно его обеспечивал. Это не значит, что реальность не порождала некоторого неравенства – прежде всего социального и экономического, иногда этнического и расового, – но оно шло вразрез с принципами ислама и никогда не достигало такого уровня, как в западных странах. Надо отметить, что в самом священном законе заложены три исключения: принцип равенства не распространялся на рабов, женщин и неверных. Но в этих исключениях нет ничего особенно примечательного: в США, сообразно с действующей на протяжении долгого времени практикой, если не нормой, «рожденными свободными и равными» считались только белые мужчины протестантского вероисповедания. Исходя из исторических источников можно заключить: вплоть до XIX или даже до начала XX века человек незнатного происхождения и без средств имел больше возможностей преуспеть в жизни на мусульманском Ближнем Востоке, чем где-либо в пределах христианского мира, включая Соединенные Штаты и постреволюционную Францию.
Таким образом, мусульмане хорошо понимали принцип равенства, но как обстояло дело с другим понятием, упомянутым Наполеоном? Слово «свобода» вызывало у египтян некоторое замешательство. На тот момент и еще в течение некоторого времени арабское хуррия (свобода) ни в каком отношении не являлось политическим термином. Оно касалось области права: свободен тот, кто не является рабом. Стать свободным значило получить свободу от хозяина; в исламском мире, в отличие от Запада, слова «рабство» и «свобода» до недавнего времени не использовались в качестве метафор для обозначения плохого и хорошего правления.
Замешательство продолжалось до тех пор, пока один из выдающихся египетских просветителей не нашел ключ к решению загадки. В начале XIX века шейх Рифаа Рафи ат-Тахтави преподавал в Университете Аль-Ажар (Каир), тогда еще не тронутом модернизацией. А когда правитель Египта счел, что пришла пора попытаться догнать Запад, и в 1826-м отправил в Париж первую группу из 44 египетских студентов, ат-Тахтави сопровождал их. Ученый прожил во французской столице до 1831 года, будучи, так сказать, духовным наставником юношей: следил за их благочестием и оберегал от соблазнов, что, учитывая время и место, оказалось весьма непростой задачей.
За эти годы шейх, по-видимому, узнал больше, чем все его подопечные, и написал поистине незаурядную работу, в которой поделился своими впечатлениями о постреволюционной Франции. На арабском языке книга увидела свет в Каире в 1834 году, а в 1839-м ее перевели на турецкий. На протяжении десятилетий этот труд оставался единственно доступным для мусульман Ближнего Востока описанием современной западной страны. В главе, посвященной французскому правительству, ат-Тахтави отмечает, что французы много говорят о свободе. Очевидно, что он, так же как и все вокруг, сначала недоумевал по поводу того, какое отношение статус нераба имеет к политике. Но потом ученый все понял и дал правильное толкование. Мол, когда французы говорят о свободе, они имеют в виду то, что мы, мусульмане, зовем справедливостью. И шейх был абсолютно прав. В то время как во Франции и на Западе в целом хорошее и плохое управление ассоциировалось со свободой и рабством, мусульмане мыслили категориями справедливости и несправедливости. Эта разница восприятия помогает пролить свет на политическую полемику, начавшуюся в мусульманском мире с вторжением французов в 1798-м и продолжающуюся в самых разнообразных формах и по сей день.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДЛЯ КАЖДОГО
Как верно сказал шейх ат-Тахтави, исламская традиция связывает хорошее правление с понятием «справедливость», представленным в арабском и других языках мусульманских народов несколькими различными словами. Самое распространенное, адль, означает «справедливость в соответствии с законом» (причем под законом подразумевается закон Аллаха, шариат, явленный Пророку и всему мусульманскому миру). Но что же есть противоположность справедливости? Что отличает режим, не соответствующий ее стандартам? В традиционной исламской системе законов и идей справедливый правитель – это тот, кто отвечает двум требованиям: он должен получить власть законным образом и обязан осуществлять ее по закону. Иными словами, он не может быть ни узурпатором, ни тираном. Возможно, конечно, что кто-то окажется либо тем, либо другим, хотя правители, как правило, совмещали обе эти «функции».
Исламское понимание справедливости, отраженное во многих письменных источниках, уходит корнями во времена Пророка. Жизнь пророка Мухаммеда, как повествуется в его жизнеописании, а также в откровениях и преданиях, делится на два основных этапа. Сначала он живет в родной Мекке и противостоит правящему режиму. Он проповедует новую веру, новую доктрину, бросающую вызов олигархам-язычникам, управлявшим Меккой. Стихи Корана, а также соответствующие фрагменты из преданий о Пророке и его жизнеописаний, относимых к мекканскому периоду, отражают идею противостояния – бунта, можно даже сказать, революции, направленной против существующего порядка.
Затем следует знаменитый переход, хиджра, из Мекки в Медину, где Мухаммед из жертвы власти превращается в ее носителя. За годы жизни он становится главой государства и выполняет все то, что полагается лидеру государства. Устанавливает законы и обеспечивает их выполнение, собирает налоги, начинает войны, заключает мир – иными словами, правит. Политические обычаи, политические принципы и политическое руководство сосредоточены в этот период (в отличие от мекканского) не вокруг того, как противодействовать или противостоять властям, а того, как осуществлять управление. Поэтому с самого зарождения исламского священного писания, мусульманской юриспруденции и политической культуры существовали две явные традиции: одна, относящаяся к мекканскому периоду, может быть названа активистской (активизм – учение, придающее большое значение деятельности. – Ред.), а вторая, мединская – квиетистской (квиетизм – этическое учение, проповедующее в том числе созерцательно-пассивное отношение к миру. – Ред.).
Например, в Коране ясно говорится о долге повиновения: «Пoвинyйся Aллaxy, и пoвинyйся Пророку, и повинуйся тем, кто правит вами». Та же идея развивается в ряде высказываний, приписываемых Мухаммеду. Но есть и изречения, жестко ограничивающие обязанность повиноваться. В этом смысле показательны два из них, приписываемые Пророку и, по всеобщему признанию, аутентичные. Одно гласит, что «нет повиновения в грехе»; это означает: если приказ правителя противоречит священному закону, подданные не просто освобождаются от долга повиновения, а обязаны не подчиняться. Это больше, чем право на революцию согласно западной политической мысли. Долгом становится сама революция или, по меньшей мере, неповиновение и противостояние властям. Другой завет: «если замыслит кто против Творца своего, не повинуйся ему» – вновь четко ограничивает власть правителя независимо от формы правления.
Эти две традиции, активистская и квиетистская, прослеживаются на протяжении всей документированной истории исламских государств и исламской политической мысли и практики. Мусульман с самого начала занимали вопросы политики и управления, такие, как получение и применение власти, правопреемство, легитимность и, что особенно важно в данном случае, границы власти.
Все это подробно отражено в обширной и разнообразной политической литературе. Она включает в себя богословские труды, юридическую литературу, которую можно назвать конституционным законом Ислама; есть практические пособия о методах повседневного управления, написанные чиновниками для чиновников. И, конечно, философская литература, испытавшая значительное влияние со стороны древнегреческих ученых, работы которых переводились и адаптировались, что привело к появлению на свет явно исламских версий платоновского «Государства» и «Политики» Аристотеля.
С течением времени квиетистская, часто сопровождавшаяся авторитарной, тенденция усилилась и стало труднее удерживать автократию в рамках, очерченных Священным Писанием и священным законом. Поэтому в литературе все больший упор делается на необходимости порядка. В дискуссиях очень часто звучит арабское слово фитна – «бунт», «волнения», «беспорядки», даже «анархия» в определенных контекстах. С неприкрытой болью люди снова и снова страстно повторяют: тирания лучше, чем анархия. Некоторые авторы доходят до утверждения, что час или даже миг анархии страшнее, чем столетие тирании. Это – одна точка зрения, но она не единственная. Такое мнение преобладало в некоторые эпохи в ряде регионов мусульманского мира, однако в другое время и в других местах оно решительно отвергалось.
ТЕОРИЯ VS ИСТОРИЯ
В том, что касается осуществления правителем руководства, исламская традиция твердо настаивает на двух моментах. Во-первых, совещательность. В Коране об этом говорится прямо. Тот же принцип часто упоминается в преданиях о Пророке. Антипод совещательности – деспотизм, истибдад – специальный термин с крайне негативной окраской. Он ассоциируется с пороком и грехом; обвинить правителя в истибдад – значит фактически призвать к его смещению.
С кем же следует консультироваться главе государства? На практике – с определенными кругами, пользующимися в обществе авторитетом. В древнейшие времена важным представлялось прислушиваться к мнению вождей племен, и это положение сохранилось и сегодня в ряде регионов, например в Саудовской Аравии и некоторых районах Ирака (но оно менее актуально в таких урбанизированных государствах как Египет или Сирия). Правители советовались также с сельской знатью, составлявшей весьма мощную группировку, и с представителями городских страт: базарными торговцами, писцами (выходцы из образованных светских классов, по преимуществу чиновники), религиозными деятелями и представителями военной верхушки, включая издавна существовавшие боевые объединения, к примеру, полки янычар в Османской империи. Эти группы играли важную роль, поскольку обладали прежде всего реальной властью. Они могли причинить (и временами причиняли) правителю серьезные неприятности, вплоть до смещения. К тому же их лидеры – главы племен и гильдий, деревенская знать, религиозные вожди, армейские командиры — не назначались правителем страны, а происходили из этих же групп.
Совещательность – центральный элемент традиционного исламского порядка, но это не единственный фактор, ограничивающий власть правителя.
Традиционная система исламского правления строится как на согласии, так и на договоре. В толкованиях священного закона обычно утверждается, что новый халиф – глава исламского сообщества и государства – должен быть «выбран». Соответствующее арабское слово иногда переводится как «избрать путем голосования», но это не означает всеобщих или даже местных выборов. Скорее имеется в виду, что «престолонаследника» выбирает небольшая группа компетентных лиц, подходящих для этой роли. В принципе юридическая традиция отвергает получение власти по наследству. На практике же верховная власть наследовалась всегда за исключением тех случаев, когда цепочку нарушали восстание или гражданская война. В прежние времена – а также и в наши дни в большинстве стран – обычным делом считалось, когда монарх или правитель иного типа сам назначал себе преемника.
И все же фактор согласия по-прежнему важен. В теории, а иногда даже и на практике власть правителя – как ее приобретение, так и удержание – зависит от консенсуса среди подданных. Основа этой власти описывается в классических текстах арабским словом байа, что обычно переводится как «присяга», т. е. присяга, приносимая народом новому лидеру. Но возможен и более точный перевод. Байа – производное от глагола, означающего «покупать и продавать», и, следовательно, оно означает взаимную «сделку», иными словами, контракт между правителем и подданными, налагающий обязательства на обе стороны.
Некоторые критики скажут, что, мол, теория теорией, а в реальности модель своевластного, тиранического, деспотического правления характерна как для всего Ближнего Востока, так и для остальных регионов мусульманского мира. Кое-кто идет дальше, утверждая, что «мусульмане всегда так живут и жили, и Западу с этим ничего не поделать». Это неверная интерпретация истории. Необходимо заглянуть немного назад, чтобы понять, каким образом ближневосточная практика правления обрела свою нынешнюю форму.
Эти изменения происходили в два этапа. Первый начался со вторжения Наполеона и продолжался в течение XIX и XX веков, когда ближневосточные лидеры, остро ощущавшие необходимость догнать современный мир, пытались модернизировать общество, начиная с собственного правительства. Эти трансформации осуществлялись не имперскими вождями, склонявшимися к осмотрительному консерватизму, а местными правителями – турецкими султанами, египетскими хедивами (титул правителей Египта в XIX и в начале ХХ века. – Ред.) и пашами, персидскими шахами, которые хотя и питали самые лучшие надежды, но привели к катастрофическим результатам.
Модернизация подразумевала введение западных систем коммуникации, западной модели ведения войн и управления, неизбежно включавшей механизмы господства и подавления. Новые инструменты контроля, наблюдения и принуждения, даже не снившиеся прежним правителям, обернулись таким ощутимым усилением государственной власти, что к концу XX века любой царек в незначительном государстве или даже квазигосударстве обладал гораздо бОльшей властью, чем могущественные халифы и султаны прошлого.
Но, возможно, еще более пагубным результатом модернизации явилось упразднение влияния промежуточных общественных сил (земельная аристократия, городское купечество, племенные вожди и пр.), эффективно ограничивавших власть государства в рамках традиционного устройства. Авторитет этих групп постепенно подрывался и был в основном сведен на нет, в результате чего, с одной стороны, государство становилось сильнее и проникало во все сферы жизни, а с другой – исчезли факторы ограничения и контроля за властью.
Этот процесс воспроизведен и охарактеризован одним из лучших авторов XIX века, пишущих о Ближнем Востоке, Адольфусом Слейдом. Будучи офицером британских военно-морских сил, он являлся советником при турецком флоте, и основная часть его карьеры прошла именно в данном регионе. Слейд ярко изображает этот процесс перемен. Он сравнивает тех, кого называет «старой аристократией» (в основном земельную знать и городскую буржуазию), с «новой аристократией» – людьми, представляющими государственную власть и получившими полномочия не от собственного народа, а от правителя. «Старая аристократия жила за счет своих имений. Имение же новой аристократии – государство», – заключает Слейд. Это – глубокое и верное наблюдение, к тому же пророческое в свете последовавших и сегодняшних событий.
Мы можем точно установить, когда началась вторая стадия политических сдвигов на Ближнем Востоке. В 1940 году Франция капитулирует перед нацистской Германией. В городке Виши формируется и учреждается новое коллаборационистское правительство, а генерал Шарль де Голль переезжает в Англию, где создает комитет «Свободная Франция». Владения французской колониальной империи находились в то время вне досягаемости немцев, и губернаторы французских колоний и зависимых территорий сами могли решать, оставаться ли им с правительством Виши или же поддержать де Голля. Большинство, в частности правители Сирии и Ливана – подмандатных французских территорий, расположенных в самом сердце Арабского Востока, выбрало Виши. Это означало, что область, охватывавшая Сирию и Ливан, была открыта для немцев, которые и ввели туда войска, превратив регион в основной плацдарм для своей оперативно-пропагандистской деятельности в арабском мире.
Именно тогда, в процессе адаптации нацистских идей и методов к ближневосточным условиям, и была заложена идеологическая основа того, что впоследствии превратилось в партию Баас. Идейная доктрина новорожденной партии делала упор на панарабизм, национализм и некую разновидность социализма. Формальное создание партии Баас пришлось лишь на апрель 1947-го, но из воспоминаний о тех годах и прочих источников очевидно: эта организация родилась в период «нацистской интерлюдии». Кроме того, находясь в Сирии, немцы и «протобаасисты» способствовали установлению в Ираке пронацистского режима во главе с печально известным Рашидом Али аль-Гайлани (правительство которого, придя к власти весной 1940 г., начало переговоры со странами «оси» о военно-политическом сотрудничестве. – Ред.).
Режим Рашида Али в Ираке пал в результате краткосрочной военной кампании, предпринятой британцами в мае – июне 1941 года. Бывший премьер-министр перебрался в Берлин и оставался в Германии в качестве гостя Гитлера (вместе ним находился друг фюрера муфтий Иерусалима Хадж Амин аль-Хуссейни). Позже британская армия и силы «Свободной Франции» захватили Сирию и передали ее под контроль голлистов. Через несколько лет после окончания Второй мировой войны британцы и французы покинули страну, и спустя недолгое время их место занял Советский Союз.
Лидеры Баас легко перешли от нацистской модели к коммунистической: потребовалась лишь незначительная корректировка. Баас не являлась партией в западном понимании, т. е. организацией, созданной для борьбы за голоса избирателей и победы на выборах. Это была партия нацистско-коммунистического типа, составная часть государственного аппарата, занятая главным образом идеологической обработкой населения, слежкой и репрессиями. Сирийская Баас и одноименная самостоятельная партия в Ираке продолжали функционировать в этом ключе.
Начиная с 1940-х, а также и позднее, после прихода советских войск, Ближний Восток в основном перенимал две европейские модели правления: фашистскую, или нацистскую, и коммунистическую. Но говорить о диктатуре как об извечном способе правления в данном регионе – значит попросту искажать факты. Подобные утверждения выдают незнание истории арабского мира, презрение к его настоящему и безразличие к будущему. Такой тип режима, который существовал при Саддаме Хусейне и по-прежнему сохраняется некоторыми другими лидерами в ряде мусульманских стран, — явление современное, возникшее на самом деле недавно и весьма чуждое принципам исламской цивилизации. Есть более древние законы и традиции, на основе которых народы Ближнего Востока могут создавать фундамент для дальнейшего развития.
«ГОРКИ И ЛЕСТНИЦЫ»
Существует, конечно, ряд очевидных препятствий на пути к становлению на Ближнем Востоке институтов демократии. Первое и наиболее явное – укоренившаяся в регионе в настоящее время модель автократического и деспотического правления. Конечно, это чуждая для местных народов модель, не восходящая ни к классическому периоду арабской истории, ни к прошлому исламского мира, но ей уже пара сотен лет, она вполне прижилась здесь и представляет собой серьезную преграду на пути прогресса.
Еще одна, более традиционная помеха – это отсутствие в классической исламской политической философии и практике понятия гражданина как свободного и активного члена гражданского сообщества. Это понятие, производное от греческого polites («член полиса»), являлось ключевым в западной цивилизации с античных времен и до наших дней. Ни оно само, ни идея участия людей не только в выборе правителя, но и в процессе управления страной не входят в систему традиционного ислама. В великую эпоху Халифата существовали могущественные процветающие города, но в этом качестве они не имели никакого формального статуса, как не имели ничего отдаленно напоминающего гражданское правительство. Города представляли собой конгломераты общин, которые сами по себе являлись для людей важным объектом самоидентификации и лояльности. Часто эти общины возникали на этнической, племенной, религиозной, сектантской или даже профессиональной основе. В арабском языке и по сей день нет слова, выражающего понятие «гражданин». В паспортах и других документах обычно используется слово муватин, буквально означающее «соотечественник». Отсутствие идеи гражданства повлекло за собой отсутствие народного представительства. Хотя в классический период различные социальные группы сами выбирали своих лидеров, концепция избрания индивидуумов с тем, чтобы те представляли сограждан в корпоративных или законодательных органах, являлась инородным элементом в мусульманской истории и практике.
Все же в исламской философии и истории есть и другие положительные моменты, способные помочь развитию демократии. Так, идея совещательного, ограниченного и основанного на договоре правления сегодня снова активно выходит на первый план. Традиционное неприятие деспотизма (истибдад) усилилось и приобрело бЧльшую актуальность: если Европа и распространила в регионе идеологию диктатуры, она же привила и связанную с нею идею народного восстания против диктатора.
Принципы неприятия деспотизма, прослеживающиеся в классических трудах и в современных работах, число которых все возрастает, уже оказывают серьезное влияние на общество. Мусульмане снова выдвигают, а в ряде случаев и воплощают в жизнь связанную с ними идею совещательного правления. В глазах правоверных этот поворот обусловлен традицией и священным законом, поскольку исламская история отмечена впечатляющей серией подобных прецедентов. Возрождение исконных принципов особенно заметно в Афганистане, народ которого в меньшей степени затронут модернизацией, в связи с чем ему более легко дается восстановление лучших традиций прошлого, особенно практики консультаций правительства с влиятельными кругами по интересам и группами лояльности. Таковы функции Лойя джирги, «большого совета», включающего представителей широкого спектра самых различных групп – этнических, племенных, религиозных, профессиональных и др. На Ближнем Востоке заметны также признаки осторожного движения в сторону представительного правления.
Имеют место и другие факторы положительного влияния, подчас принимающего неожиданную форму. Возможно, самым важным событием стало усвоение современных методов коммуникации. Печатный станок и газета, телеграф, радио и телевидение изменили Ближний Восток. Изначально технологии связи являлись лишь одним из инструментов тирании, новым эффективным оружием пропаганды и контроля в руках государства.
Но подобное положение не могло сохраняться бесконечно. В последнее время те же технологии начали давать обратный эффект, особенно с появлением Интернета, спутников телевизионной связи и сотовых телефонов. Теперь уже все очевиднее, что информационная революция послужила одной из основных причин крушения Советского Союза. Старая советская система во многом зависела от контроля над производством, распределением, а также над обменом информацией и идеями. По мере развития современных коммуникаций такой контроль оказывался уже невозможным. Информационная революция поставила перед Советским Союзом ту же дилемму, что индустриальная – перед Османской и другими исламскими империями: либо принять эту революцию и открыть дверь переменам, либо отвергнуть ее и оказаться позади остального мира, отставая все больше и больше. Попытка Советов разрешить эту дилемму потерпела провал, с последствиями которого россияне борются до сих пор.
В исламских государствах Ближнего Востока уже начинается параллельный процесс. Косвенно и невольно ему способствуют даже некоторые из тех заполонивших ныне эфир пропагандистских телепрограмм, что действуют наиболее активным и недобросовестным образом: распространяемая ими разнообразная ложь вызывает у людей сомнения и подозрения. Телевидение также дало народам Ближнего Востока возможность увидеть незнакомую прежде картину оживленных и интенсивных публичных споров и обсуждений. Кое-где молодежь даже смотрит израильское телевидение. Помимо того что молодые люди наблюдают за тем, как известные израильские деятели «стучат кулаком по столу и кричат друг на друга» (как изумленно описывал это один арабский телезритель), они иногда даже становятся свидетелями того, как израильские арабы выступают в Кнессете, обвиняя израильских министров и их политику, – и все это на каналах телевидения Израиля. Зрелище живой, кипучей и бурной демократии в действии и особенно знакомство с тем, что представляет собой непринужденная, свободная, но упорядоченная дискуссия между сторонниками конфликтующих идей и интересов, оказывают воздействие.
Внедрение современных средств коммуникации дало и другой результат, усугубив у мусульман Ближнего Востока болезненное ощущение того, насколько плохо все повернулось в их мире. Раньше они на самом деле не осознавали различий между своим и остальным миром. Они не понимали, насколько отстали не только от развитого Запада, но и от развивающегося Востока (сначала от Японии, потом от Китая, Индии, Южной Кореи и стран Юго-Восточной Азии) и практически от всех других государств по уровню жизни, прогресса и – в более общем плане – гуманитарного и культурного развития. Но еще мучительнее воспринимается социальное неравенство в самом регионе.
На данный момент вопрос развития демократии, наверное, в большей степени относится скорее к Ираку, чем к какой-либо иной ближневосточной стране. Помимо общих факторов Ирак может извлечь выгоду из двух специфических для страны особенностей. Первая связана с инфраструктурой и образованием. Из всех государств, благополучие которых основывалось в прошедшие десятилетия на выручке от продажи нефти, досаддамовскому Ираку, вероятно, лучше всего удалось распорядиться своими доходами. Средства направлялись властями страны на строительство новых дорог, мостов и развитие коммунальных услуг, но особенно на развитие системы школ и университетов, превосходящих стандарты в большинстве других государств региона. Эта система, как и всё в Ираке, подвергалась разрушительному воздействию со стороны режима Саддама, но даже при самом плачевном ее состоянии образованный средний класс все же находил возможность обучать своих детей, и сегодня в иракском обществе заметны результаты.
Другое преимущество – положение женщин, которое здесь намного лучше, чем в большинстве стран исламского мира. Нельзя сказать, что они имеют больше прав (слово «права» бессмысленно в данном контексте), – скорее, для них открыто больше дверей и имеется больше возможностей. До прихода Саддама к власти иракские женщины имели возможность получить образование, в том числе и высшее, а следовательно, и добиться успехов на профессиональном поприще, что редко случается в мусульманском мире. На Западе относительная свобода женщины стала значительным фактором развития общества в целом. Несомненно, в демократическом будущем Ближнего Востока женщине суждено сыграть важную и, более того, неотъемлемую роль.
ОПАСНОСТИ ФУНДАМЕНТАЛИЗМА
Главная угроза развитию демократии в Ираке и в конечном итоге в других арабских и мусульманских странах – не в исконных социальных свойствах или особенностях региона, а в очень настойчивых усилиях с целью не допустить победу демократии. Противники демократизации мусульманского мира являются выходцами из самых различных кругов, имеющих абсолютно противоположные идеологии. Но между группировками с расходящимися интересами существует альянс на основе выгоды.
Одна из них объединяет представителей тех двух слоев, которым продвижение демократии нанесло максимальный непосредственный ущерб, – пособников тиранического режима Саддама в Ираке, а также деятелей, связанных с оказавшимся под угрозой тираническим правлением в других странах региона; защищая эти параллельные интересы, данная группа стремится восстановить первое и сохранить второе. При этом внешние силы (правительственные, коммерческие, идеологические и др.) из Европы, Азии и других регионов оказывают ей по меньшей мере негласную поддержку, с практической или эмоциональной точки зрения желая ей успеха.
Наибольшую опасность представляют так называемые исламские фундаменталисты, для которых демократия – часть бЧльшего, надвигающегося с Запада зла, проявляющегося либо в устаревшей форме имперского гнета или в более современном обличье культурного проникновения. Согласно Корану, Сатана – «вероломный искуситель, нашептывающий в человеческие сердца». Деятельность сторонников модернизации, ориентированная на женское население и большей частью на молодежь, рассматривается как удар в самое сердце исламского порядка – как атака на государство, образование, рынок, даже семью. В глазах фундаменталистов Запад и его сознательные или одурманенные им сторонники – вестернизаторы не только препятствуют предназначенному движению к окончательному торжеству ислама во всем мире, но и угрожают ему в его родных пределах. В отличие от реформаторов фундаменталисты видят беду мусульманского мира не в недостаточной, а в чрезмерной модернизации или даже в модернизации, как таковой. Демократия для них – чуждая система, насильственно насаждаемая неверными и являющаяся частью более сильного и более пагубного влияния со стороны Великого Шайтана и его пособников.
Реакция фундаменталистов на западное правление и еще в большей степени на социальное и культурное влияние Запада набирала силу в течение долгого времени и нашла выражение в литературе с ее усиливающимся влиянием на общество, а также в устремлениях ряда активно функционирующих движений (наиболее заметное из них – «Братья-мусульмане», основанное в Египте в 1928 году). Политический ислам впервые проявил себя как серьезный фактор международной жизни во время иранской революции в 1979-м. На Ближнем Востоке слово «революция» слишком часто употребляют некорректно: им нередко оправдывают любое насильственное свержение существующей власти. Что же касается событий в Иране, то они представляли собой настоящую революцию, коренные изменения в стране наряду с весьма значительной сменой идеологии; это был сдвиг основ общества, оказавший огромное интеллектуальное, моральное и политическое воздействие на весь мусульманский мир. Процесс, начавшийся в Иране в 1979 году, являлся революцией в том же смысле, что и французская, и российская революции. Подобно своим предшественницам, революция в Иране прошла различные стадии внутреннего и внешнего конфликта и трансформации и сейчас, кажется, вступает в бонапартистскую или, пожалуй, правильнее было бы сказать, в сталинистскую фазу.
Теократический режим в Иране победил на волне народной поддержки, порожденной неприятием старого режима, его политики и всего, что с ним было связано. С тех пор популярность его стремительно падала по мере того, как находившиеся у власти муллы выказывали себя столь же коррумпированными и деспотичными лидерами, как и правители в других странах региона. Есть много признаков нарастающего недовольства в Иране. Некоторые стремятся к радикальным переменам в форме возврата к прошлому; однако значительно большая часть населения связывает надежды с приходом подлинной демократии. Таким образом, иранские правители с тревогой следят за демократическими переменами в Ираке, тем более что большинство иракцев – шииты, как и иранцы. Самим своим существованием шиитская демократия на западной границе Ирана стала бы вызовом, на самом деле – смертельной угрозой для режима мулл, которые поэтому делают все, чтобы предотвратить ее возникновение или помешать ей.
Но на сегодняшний день гораздо большее значение имеет деятельность суннитских фундаменталистов. Важный элемент суннитской священной войны – подъем и распространение, а в ряде регионов и преобладание ваххабизма. Ваххабизм – течение ислама, возникшее в провинции Неджд (Центральная Аравия) в XVIII веке. В то время он доставил некоторые неприятности мусульманским правителям, но в конце концов его удалось подавить и обуздать. В XX столетии ваххабизм опять поднял голову и приобрел новый статус, когда дом Саудов – местные племенные вожди, исповедующие ваххабизм, – захватил священные города Мекку и Медину и основал саудовскую монархию. Это привело к совпадению двух важнейших факторов. Во-первых, как правители священных городов, ваххабиты из дома Саудов контролировали ежегодно совершаемое мусульманами паломничество, что намного подняло их престиж и усилило влияние в исламском мире. Во-вторых, обнаружение и разработка нефтяных месторождений приносило им колоссальные средства. Таким образом, то, что могло бы быть экстремистской акцией в малозначительном государстве, оказало огромное влияние на весь мир. Сегодня силы, взращенные, взлелеянные и выпущенные на свободу ваххабитскими властями, представляют угрозу даже для самого дома Саудов.
Первым большим триумфом суннитских фундаменталистов стал крах Советского Союза, что они – и не без оснований со своей точки зрения – считали собственной победой. В их понимании СССР потерпел поражение не в холодной войне, которую вел Запад, а в результате исламского джихада, начатого вооруженными отрядами в Афганистане. По выражению Усамы бен Ладена и его приспешников, они уничтожили одну из двух оставшихся мировых империй неверных – причем наиболее сильную и опасную. Мол, справиться с американцами – неженками и дегенератами – гораздо проще. Эту их уверенность иногда подрывали, а иногда укрепляли действия и риторика Вашингтона.
В условиях подлинно свободных выборов фундаменталисты имели бы некоторые ощутимые преимущества по сравнению с умеренными и реформаторами. Одно из них состоит в том, что они говорят на языке, понятном мусульманам. Демократические партии продвигают идеологию и используют терминологию, по большей части чуждые «мусульманской улице». Напротив, и критикуя существующий авторитарный светский строй, и предлагая альтернативу, фундаменталистские партии используют знакомые слова и апеллируют к знакомым ценностям. Свои идеи фундаменталисты распространяют, опираясь на сверхэффективную сеть своих пособников, которые собираются, общаются и проповедуют в мечетях. Ни одна из светских партий не располагает сопоставимыми возможностями. Религиозные революционеры и даже террористы тоже пользуются поддержкой в обществе, поскольку стремятся – и зачастую искренне – облегчить тяготы простого народа. Такое отношение с их стороны нередко заметно контрастирует с черствым и своекорыстным безразличием нынешних обладателей власти и влияния на Ближнем Востоке. Пример иранской революции, вероятно, покажет, что, оказавшись у руля, эти борцы за религию ведут себя ничуть не лучше, а иногда и хуже тех, кого они свергли и кому пришли на смену. Но до тех пор фундаменталисты смогут извлекать выгоду и из восприятия людьми настоящего, и из их надежд на будущее.
И наконец, по-видимому, самое важное: идеология демократических партий требует от них предоставления фундаменталистам свободы действий. Для фундаменталистов же это не проблема; напротив, когда они получают власть, искоренение инакомыслия и неверия становится их задачей.
Но, несмотря на все сложности, основания для надежды есть, и прежде всего это всеобщие выборы в Ираке в январе 2005 года. Миллионы иракцев пришли на избирательные участки, выстояли очередь и проголосовали, зная, что каждую минуту рискуют жизнью. Это было поистине весомое достижение, и его эффект уже ощущается в соседних арабских и других странах. Арабская демократия выиграла битву, но не войну, и впереди еще много опасностей, исходящих как от упорных, беспощадных врагов, так и от нерешительных и ненадежных друзей. Тем не менее это была важная битва. Иракские выборы могут оказаться поворотным моментом в истории Ближнего Востока, не менее важным, чем приход в Египет Наполеона и Великой французской революции более двух столетий назад.
ПРИРОДА СТРАХА
Установление демократического общественно-политического строя в Ираке или любой другой стране Ближнего Востока – задача непростая, но осуществимая, и сегодня все больше появляется признаков того, что этот процесс уже начался. С возможностью формирования демократии в Ираке связаны в настоящее время два опасения. Одни боятся, что демократия не сработает: подобное утверждение часто звучит в США, в Европе же оно принимается почти как догма. Другие, особенно в правящих кругах ближневосточных стран, боятся того, что демократия состоится. Совершенно очевидно, что подлинно свободное общество в Ираке будет представлять смертельную угрозу для многих правительств региона, включая как противников Вашингтона, так и некоторых из тех, кто считается его союзниками.
С завершением Второй мировой войны для стран – бывших держав «оси» открылись пути к демократии. Окончание холодной войны дало некоторую степень свободы и импульс развитию демократии в большинстве стран, прежде входивших в сферу интересов Советского Союза. Не исключено, что сегодня, вооружившись терпением и упорством, можно будет наконец принести настрадавшимся народам Ближнего Востока и свободу, и справедливость.
Данная статья опубликована в журнале Foreign Affairs №3 за 2005 год.
