Навсегда ли нынешний «развод» России с Европой? Стоит ли бояться «поворота на Восток»? Какое место могла бы занять Россия в необратимо меняющемся мире? Об этом главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» Фёдор Лукьянов рассказал в интервью проекту «После» и его ведущим, Дмитрию Ицковичу и Ивану Давыдову. Читайте стенограмму, смотрите видео.
Видеозапись можно посмотреть по ссылке.
…и девичья фамилия
Все разговоры о «разводах», которые кажутся необратимыми и окончательными, связаны с совершенно понятным человеческим восприятием, переносящим собственный жизненный опыт на историю.
Всегда надо помнить, что Европа в наших разговорах – это не понятие географического пространства, а понятие – даже трудно сказать, какое. Оно культурное, историческое, метафизическое, символическое, нечто, к чему мы тянемся. Является ли настоящая Европа таковой, как мы её видим, – это отдельный вопрос, но мы тянемся к тому, что мы ей считаем.
На нашу активную жизнь выпал совершенно уникальный период тяготения к Европе. Чем он отличался от других исторических моментов, когда Россия в разных своих инкарнациях устремлялась в направлении того, что описывалось как Европа? Тем, что, пожалуй, впервые эта обобщенная символическая Европа имела абсолютно чётко определённую институциональную структуру: политико-административную (институты европейской интеграции) и идеологическую – те самые европейские ценности, не совокупность культурных и интеллектуальных достижений Старого Света, а кодифицированный набор норм, которым надо соответствовать. Он тоже не статичный, менялся даже за то по историческим меркам короткое время, которое мы наблюдали, но всё-таки это совершенно не та Европа, не та степень жёсткости конструкций, к которой стремились западники 150 или 200 лет назад или наши прогрессисты и модернизаторы 300 лет назад.
Мы пережили период, когда стремление к Европе, свойственное нам как нации, подразумевало подчинение совершенно чёткому набору законодательных и нормативных установлений. Не просто «давайте мы будем меняться, чтобы соответствовать», а если вы хотите соответствовать, вы обязаны делать вот это, вот это и вот это. Отдельная тема – и я думаю, что её не надо касаться и уходить в частности, – это то, что нас, строго говоря, никто никогда туда не приглашал. Весь период с конца 1980-х и особенно с 1991-го до середины 2010-х гг. – время, когда Россия вроде как интегрировалась в некую Европу, но только не совсем в ту Европу, которую Европа сама для себя строила, а в какую-то такую «расширенную Европу». Утверждалось, что когда-нибудь эта расширенная Европа в каком-то виде будет существовать, и Россия в ней должна быть, но как это будет устроено и что это будет собой представлять – пока неясно, потом выяснится. Мы должны меняться, точнее, «вы должны меняться» – фактически говорили они нам, а там посмотрим.
Почему я это подчёркиваю? Потому что такого никогда не было. Одно дело – это интеллектуальное, культурное, ценностное стремление соответствовать неким европейским идеалам, как их понимали русские аристократы, русская интеллигенция и русское государство. И другое дело – взаимодействие с очень хорошо оформленной и прописанной системой норм и правил, жёсткой в отношении внешних игроков, с чем мы столкнулись в 1990-е, нулевые и 2010-е.
Россия на политической карте мира появилась 25 декабря 1991 г., Европейский союз формально был создан и начал работу в феврале 1992 года. С одной стороны, и то, и другое – продолжение того, что было раньше, и, конечно, это не что-то принципиальное новое, а с другой стороны – сильно изменённая форма.
Возвращаясь к теме «развод/не развод». Если смотреть на этот период, для нашей жизни большой, а дли жизни мира и континента очень короткий – то да, конечно, случился развод, который надолго. Но если смотреть исторически, сквозь всю толщу отношений России со своим окружением – не только с Европой, – чего только не было за истекшие века. Развод, который случился с Октябрьской революцией и созданием СССР, – это что, не был необратимый слом? Конечно, был, но потом всё возвращалось к каким-то не то чтобы привычным формам, но к другим. Поэтому исторически, наверное, бессмысленно говорить о том, что мы развелись, и всё. Опять же, если возвращаться к временны́м рамкам нашей жизни, то здесь, я думаю, мы можем говорить, что люди моего поколения, те, кому сейчас 50–60 лет, – могут и не увидеть нового сближения, тем более сближения такого порыва и такой тесности, какие мы предполагали 15–20 лет назад. А что будет потом – никто не может предсказать.
Просто изменился общемировой контекст, хотя мы по инерции продолжаем воспринимать Европу как ориентир. Между тем совершенно не факт, что именно Европа может в таком качестве рассматриваться в перспективе. Мы впервые попадаем в ситуацию, когда наиболее динамичным и напористо развивающимся элементом мира в следующие годы и десятилетия будет не то, что к Западу от нас, а то, что к Востоку и к Югу. Хорошо это или плохо, пока не знаем, но это совершенно другое, и вот это, я думаю, наложит довольно сильный отпечаток на то, будем ли мы через какое-то время, когда изменятся исторические обстоятельства – не очень скоро, но тем не менее – пытаться вернуться к евроориентации и евроцентризму мышления, которые нам были свойственны очень долго. Либо, что мне кажется более а) вероятным и б) желательным, мы как раз будем более диверсифицированно смотреть на мир и на своё место в нём.
Самодостаточность как идеал
При этом, строго говоря, нас никто не заставлял выполнять какие-то нормы и требования, директивы и императивные указания Европейского союза или «коллективного Запада». Мы сами туда стремились. А поскольку мы сами туда стремились (с позднего Горбачёва и уж точно после распада СССР), то ставился, естественно, вопрос: «Раз вы хотите к нам, тогда есть определённые условия, и эти условия вы должны выполнять. Ах, у вас специфика? Ну извините, либо тогда вам не сюда, либо уж меняйте вашу специфику». Мне кажется, это такой муторный, отчасти культурно-политический, отчасти психологический процесс, в утрированном и ускоренном виде (как быстрая перемотка плёнки), повторявший терзания, которые русская интеллигенция испытывала на протяжении столетий перед лицом Европы, а Европа – перед лицом России. Но в условиях формализации Европы как набора ценностей, ценностей не идейно-метафизических, а директивных, политических и политико-административных, это всё сильно усугубилось.
Иногда говорят, что происходящее является «поворотом петровского масштаба», но с обратным знаком. Я как человек, довольно малосведущий в истории, стараюсь избегать аналогий. Раньше любил, а теперь понял, что это только сбивает с толку. Есть точка зрения, и её, например, высказывает Дмитрий Витальевич Тренин, мой нынешний коллега по Высшей школе экономики, что происходящее ныне – это не поворот траекторий последних тридцати-сорока лет, а именно окончание петровской эпохи. Честно говоря, я не рискну так рубить с плеча, слишком серьезное обобщение.
Вне зависимости от того, подтверждает она это или отрицает, борется она с этим или радуется, неважно. Наше мироощущение сформировано под влиянием Европы и под влиянием восприятия Европы как ориентира. Это не означает, что сформировалось то же самое, что и там, мы это прекрасно понимаем и видим. Дальше начинаются многочисленные нюансы, которые в совокупности меняют картину, тем не менее это не азиатское пространство. Андрей Николаевич Ланьков тоже об этом постоянно говорит: мы можем пытаться думать о себе как угодно, но Азия нас своей не воспринимает и не воспримет.
Возникает вопрос: что означает быть страной европейской культуры и европейской традиции в мире, который перестаёт быть европо- и западоцентричным? Для тех, кто сам себя считает и воспринимает ядром Запада, естественным Западом, довольно очевидно, что в мире, где Запад перестаёт быть безусловным центром, их задача – укреплять свои позиции. Скажем, Соединённые Штаты как часть этого коллективного Запада нацелены на то, чтобы укрепить и вернуть центральную роль, или, говоря терминами теории международных отношений, гегемонию. Европа, я думаю, на центральную роль уже не претендует, но она, судя по всему, рассчитывает быть «любимой женой господина», а господин, который обеспечит прежние позиции Запада, не обидит и своего культурно-цивилизационного партнёра. В общем, они заинтересованы в том, чтобы либо вернуть доминирование, либо, если, допустим, это не получится, превратиться в прочное консолидированное мировое меньшинство, но очень устойчиво стоящее на всех своих конечностях и оказывающее максимально возможное влияние на ход мировых событий.
А что с теми, кто внутрь этого ядра не попал и никогда не попадёт? Здесь один очевидный пример – Россия, а другой пример, чрезвычайно интересный и крайне иллюстративный сейчас, – Турция, которой тоже свойственна схожая история психологических отношений с Европой, то есть стремление туда попасть, активное участие в европейской политике на протяжении столетий и постоянное понимание того, что мы не там и не часть этого тесного круга.
Впрочем, Турция – отдельная ситуация, а что касается России, то исходя из тех тенденций, которые мы сейчас видим, разрыв, который сейчас произошёл прежде всего в вопросе морально-этического осмысления происходящего, – диаметральный. Тот факт, что мы друг друга почти одинаково обвиняем в фашизме, показывает, что мы на двух полюсах спектра. В этом смысле отделение от Европы и отсутствие на сколь-нибудь обозримую перспективу варианта объединения с ней в какую-то новую общность, плюс к этому непринадлежность к азиатской культуре и цивилизации ставит вопрос о цивилизационной самодостаточности.
Для Турции это сложнее, потому что она просто намного меньше – и ресурсно, и человечески, и во всех смыслах. А в случае с Россией это, на мой взгляд, в общем-то, реализуемо при проведении разумной, продуманной и, главное, спокойной и неистерической политики. Мы с коллегой и давним другом Алексеем Миллером лет семь-восемь назад породили такой текст/доклад, призывая – это было после Крыма, когда казалось, что всё как-то утихомиривается, – к спокойной отстранённости: не надо стремиться туда, не надо стремиться в другую сторону, Россия в состоянии некоторого баланса, опираясь на собственные возможности и развивая отношения и с теми, и с другими, способна формировать свой мир на долгое время. Если бы это было возможным и по внутренним (если бы мы были способны на такую внутреннюю рефлексию), и по внешним причинам (есть если бы нам дали возможность этим заниматься), то я по-прежнему уверен, что это было идеальным вариантом.
Но на практике мы видим, что не получается. Физическое и экономическое отделение от Европы произошло обвально и вопреки здравому смыслу для обеих сторон.
Год назад, в январе и даже начале февраля 2022 г., когда ситуация уже нагнеталась и было понятно, что дело идёт к чему-то довольно серьёзному, невозможно было представить себе, что экономические и энергетические связи России и Евросоюза, России и Германии, на которых всё базировалось более полувека (и политика, и экономика, и безопасность) и всем это было чрезвычайно выгодно, будут обрублены в один момент. Тенденции к размежеванию имелись, но все думали, что рано или поздно будет пересмотр, хотя это очень тяжело.
И вдруг оказалось, что это можно сделать просто по мановению волшебной кувалды. И расхождение показало, что, в принципе, это возможно, и железный занавес можно строить с двух сторон, причём в большей степени он сейчас строится с противоположной стороны. Наверное, мы потом догоним в процессе этого строительства, но на данный момент нас отделяют активнее, чем мы отделяемся сами.
Я думаю, что любой нормальный человек происходящее сегодня спокойно воспринимать не может, это чудовищная трагедия для всех. Но важно понимать, что вне зависимости от действий тех или иных игроков – наших ли действий, американских ли, украинских, польских – весь мир, в том числе та его часть, в которой мы живём, подошёл к моменту, когда прежняя модель его устройства исчерпана по целому ряду, по огромному списку объективных причин. И распад привычного мира происходит не потому, что случилась кампания России на Украине или началась кампания по вооружению Украины Западом, а наоборот: это всё есть проявление осыпания и обрушения прежней системы, которая работала на протяжении долгого времени не только после, а самое главное, и во время холодной войны.
Наша с вами жизнь до недавнего времени выпала на достаточно редкий и чрезвычайно благоприятный период мировой политики, который можно назвать, используя прежние формулировки, прочным миром. Прочный мир – это не отсутствие конфликта, это конструкция, в которой конфликт не приводит к обвалу, к большой войне и прочему. В этом смысле холодная война, особенно после начала 1960-х гг., гарантировала прочный мир в целом. Локальные войны и конфликты были, но они не влияли на устойчивость общей ситуации. Можно как угодно к этому относиться, но после холодной войны период американской гегемонии до какого-то момента, до конца нулевых – начала 2010-х гг., обеспечивал прочный мир, а потом перестал. С момента, когда прежняя система ушла вместе с концом холодной войны, система, пришедшая ей на смену, продержалась столько, сколько, собственно, и предсказывали её идеологи. Чарльз Краутхаммер первым написал в 1990-м г. про «американский однополярный момент», про то, что наступает период, когда Соединённые Штаты будут способны делать в мире всё, что они считают нужным, – это уникальный момент в истории. И в той же статье он писал, что период не будет вечным – он отводил на него 25–30 лет, и он почти угадал, так примерно и было. И больше не будет.
А вот как будет дальше и чем будет Европа, будет ли она по-прежнему самоценной частью мира или, чем черт не шутит, может, это действительно будет, как некоторые у нас призывают, «западной оконечностью» Евразии? Западной, но при этом, в общем-то, периферийной. Неизвестно, может быть и так.
Но следующий вопрос: эта Евразия, периферийной оконечностью которой будет Европа, она будет чья? Она будет китайская? Она будет под совместным контролем? Она будет российская? Дальше открывается целый ряд вопросов, на которые мы узнаем ответы, может быть, до конца нашей жизни, а может, даже и нет.
Опыт сосуществования
Какими бы ни были культурные корни народов, населяющих Российскую Федерацию, всё равно то, о чём я сказал вначале, – что мы формировались в европейской традиции, этого не отменяет – даже очевидные представители азиатской цивилизации в России выросли в этом.
Да, наверное, в Татарстане больше читают турецких авторов хотя бы даже потому, что это родственная языковая и культурная группа. Во всяком случае, они эту сопричастность чувствуют. То же самое можно сказать о Кавказе, обращённом к Большому Ближнему Востоку, который тем более сейчас кипит, клокочет, и его роль в мире тоже повышается. Но при этом рамка-то у нас всё равно общая, и я при всем понимании огромного количества проблем, которые есть и в национальном, и в культурном, и в этническом устройстве России, думаю, что их не надо преувеличивать.
Проблемы есть, но они не носят сейчас и не имеют потенциала в ближайшее время перерасти в какие-то разрушительные и деструктивные тенденции, которые прямо угрожают единству, – это первое. Второе – а во Франции, в Австрии или в Италии через двадцать лет, если бы мы перенеслись туда и провели опрос среди тех, кто там живет или будет жить в этот момент, кого больше читают? У меня есть подозрение, что мы тогда обнаружили бы, что там тоже читают очень много турецкой, арабской или ещё какой-то литературы, которая не европейская просто потому, что доля выходцев из этих культур растёт, и, исходя из того, что будет происходить в Европе, в Африке или на Востоке, процесс будет усугубляться. Европа не сможет закрыться. Так же, как и Соединённые Штаты – что бы ни делал Трамп, что бы ни делал Байден или любой другой, кто придёт им на смену, – они могут построить миллион стен со всех сторон, как на мексиканской границе, но мы видим, что приток мигрантов-то нарастает. И в Америке, и в Европе к середине века белые будут меньшинством по сравнению с выходцами из других культур.
К чему я это говорю? Не к тому, что надо рвать на себе волосы и оплакивать европейскую судьбу, это не наше дело, они как-нибудь там сами разберутся.
Кто лучше, кто хуже – не будем спорить, но главное, что уходит монотонность обществ. И этого будет всё меньше и меньше по объективным причинам. Все прогнозы говорят, что в Пакистане и в Бангладеш через сорок лет будет невозможно жить, потому что там не будет воды. Куда денутся эти сотни миллионов людей? Ну, куда-то денутся, и это и нас касается, и Европы касается, и Соединённых Штатов касается – всех территорий, где чисто физическая и климатическая способность к жизни будет сохраняться.
Поэтому мы действительно стоим на пороге какой-то совершенно новой эпохи, когда этнический, культурный и религиозный состав стран, не привыкших к многообразию, будет меняться в сторону поликультурности, полиэтничности и многорелигиозности. Отдельный вопрос, кто и как с этим справится. Это будет такой тест на выживание у всего мира, какой из подходов – либеральный ли, националистический ли, ассимиляционный победит. Вот сейчас, допустим, ассимиляция – это бранное слово, хотя лет сто назад было совершенной нормой: приехал в страну – ассимилируйся. Сейчас нельзя, а как будет дальше, я не знаю.
Возвращаясь к разговору про Россию. Как ни странно, у нас есть некоторое преимущество, потому что мы к этому привычны. При всех наших «чудесных» зигзагах отношений, проявлениях национализма и ксенофобии, с одной стороны, и сепаратизма – с другой, мы с этим живём давно. А в условиях, когда России в силу объективных обстоятельств придётся переориентироваться во все стороны – не только на Запад, но на Юг и на Восток, – тогда как раз наоборот, наличие тех, кто и так ориентирован в этих направлениях, будь то Кавказ, будь то татары, будь то буддисты на Дальнем Востоке и в Сибири, это скорее преимущество, чем недостаток.
«Поворот на Восток»
Вот что у нас сейчас происходит? Мы на Восток поворачиваемся? Я бы сказал, что нет, всё ровно наоборот.
Сейчас по понятным причинам все прочие темы оказываются в тени главной, приоритетной, связанной с Украиной, а это ну никак не Восток, вообще ни разу. Это Запад, это наши отношения с Западом, это наше выстраивание чего-то нового с Европой, и пока непонятно, что выстроится.
Представим себе, что цели спецоперации реализованы, «анти-Россия», против которой мы выступили, исчезла и там тоже стала Россия или что-то нам подходящее. На какой период после этого максимум имеющегося будет направлено на то, чтобы обустроить это пространство? Я не знаю, но, опять же, думаю, что на нашу жизнь хватит. Какой тут поворот на Восток? Когда и чем?
Говорить о рисках «поворота на Восток», о чём некоторые охотно рассуждают, просто пока нет оснований, он только-только наметился. Есть, правда, стимул, заключающийся в том, что – в силу разрыва прежде всего экономических и логистических отношений с Европейским союзом и с Западом – пути, которые раньше вели туда, теперь туда не ведут, они упираются в стенку. Либо требуют каких-то тропинок и заимок, для того чтобы никто не заметил, что мы туда на самом деле ходим, но это просто очень сложный и филигранный процесс.
Отношения со странами к Югу и к Востоку для нас в этом смысле в основном легче. Там есть препятствия, связанные с тем, что Соединённые Штаты внимательно следят и стараются добиться, чтобы эти страны с нами тоже не сотрудничали, но у них не очень получается. Это очень интересный феномен минувшего года, когда американцам не удалось присоединить к своей антироссийской коалиции никого, кроме тех, кто связан с ними формальными обязательствами. Запад – да, Японию, Сингапур, Корею, то есть те страны, которые прочно привязаны в том числе договорными отношениями к Соединённым Штатам. Весь остальной мир – избегает. Это не значит, что они все нас приветствуют и за Россию, но они категорически не хотят делать то, что им предписывают США, потому что всё, хватит. И, в общем, Соединённые Штаты особенно ничего с этим сделать не могут. Это важный признак того, как меняется мир. Опять-таки, вопрос не в том, что они все вдруг полюбили Россию, там очень разное отношение к тому, что мы делаем, но чего они точно не хотят – это чтобы вашингтонский дядя или его европейские родственники что-то такое предписывали. «Мы сами разберёмся».
Это необходимо и это абсолютно никак не связано с тем, что будет или не будет на Украине и что там произойдёт с Европой. Вне зависимости от всего вышеперечисленного это нужно для России в эпоху, когда Азия – центр мирового развития. К сожалению, все предыдущие усилия по повороту на Восток давали минимальный результат, и ментально – это к вопросу о том, как мы настроены, – мы, конечно, смотрим в другую сторону. Причём западоцентризм – необязательно про-, это и антизападность. Две стороны одного и того же процесса. Мы на этом пока сидим, хотя нас уже ногами выпихивают с Запада, а мы никак не поверим, что обустраивать отношения с Востоком – это всерьёз и надолго.
Из этого вопроса далее вытекает то, что мы любую переориентацию политики сразу переносим на культурно-идеологическую и этическую сферу. Но, вообще говоря, почему? Оттого, что Россия будет интенсивно взаимодействовать со странами Азии, она что, должна стать как они? Во-первых, она не станет, потому что не может, а во-вторых, а почему должна? Понимать эту часть мира надо, мы её очень плохо понимаем, но не более. Так же, как и Запад, с которым когда-то надо было хорошо разобраться, понимать его, даже холодную войну, и был период, когда разобрались. А потом всё стало меняться, и мы думали, что понимаем, а на самом деле не очень понимали. Так что мне кажется, что поворот на Восток на данном этапе никаких рисков не несёт, лишь бы он происходил. Вот если он не произойдёт – то это очень большой риск.
Страна здравого смысла
Очень банально, уныло и противно это говорить, но всё зависит от того, чем закончится нынешняя военно-политическая коллизия. Совсем примитивно – состояние дел на фронте сейчас и в обозримом будущем, собственно говоря, и определит то, о чём можно мечтать.
Если это вынести за скобки и предаться безответственным фантазиям, надеясь, что оно будет так, как нам бы хотелось, мне кажется, будет происходить следующее. Мир действительно становится гораздо более фрагментированным. Эпоха развитой либеральной глобализации, когда в большей или в меньшей степени, но всё было подчинено определённому набору правил, которые более или менее соблюдались, прежде всего в экономике, ну, и в политике тоже, закончилась. И закончилась она не из-за СВО России и не из-за того, что делал Китай или Иран, она просто исчерпала себя. Прежде всего это почувствовали страны, которые, собственно, и являлись инициаторами этой системы. Дональда Трампа избрали американцы, за Брекзит голосовали британцы, и вот это, собственно, и было симптомами, что прежнее заканчивается.
Если так, то мир не перестает быть взаимосвязанным, но он перестает быть целостным и подчиняющимся единому своду правил, установок и норм. Будут нарастать эгоистические, что ли, тенденции к самоопределению в том смысле, что мы сами решим, что делать, чтобы добиться того, что мы считаем нужным. Это будет касаться всех. И в этом смысле ведущую и очень существенную роль Запада в мировой системе, естественно, никто не отменит, хотя бы в силу накопленной форы – прежде всего, у Соединённых Штатов. Но Запад постепенно перестанет быть доминантой, силой, которая способна определять всё остальное. Запад будет так же, как и остальные, гораздо более нацелен на реализацию собственных интересов без каких-либо иллюзий, без того, чтобы прикидываться, что «мы не за себя, а мы за всех». Соответственно, уже сейчас мы видим выделение целого ряда игроков, которые влияют на международные события весьма существенным образом. Про Китай понятно, даже говорить не надо. Россия при всей специфике, безусловно, тоже. Индия – существенно выросла в последний период, значимость Индии как элемента международной системы 2022 г. подчеркнул жирной чертой. Турция, которая в своём современном виде никогда не была державой, которая оказывала бы влияние на все мировые события, сейчас это делает. И так далее, то есть мы можем найти целый ряд игроков, влияние которых существенно больше, чем можно было предположить ещё десятилетие назад. Арабские страны, кстати говоря, обретают субъектность такого уровня, какой раньше у них никогда не было, – Саудовская Аравия и так далее.
К чему это всё ведёт в глобальном масштабе?
Для такой среды, вообще говоря, у России есть много преимуществ, потому что мы во многом самодостаточны, нас очень трудно обойти – вот сейчас пытаются, но со скрипом, тяжело это дается. У нас достаточно ресурсов – что бы сейчас ни говорили, что «ха-ха, вот думали, что без российского газа и нефти нельзя, а, оказывается, можно найти замену». Через какое-то время всё расставится по своим местам: да, можно, но уж больно невыгодно, нерационально и так далее. В общем, как-то всё утрясется и станет понятно, что без той доли мировых ресурсов, которые контролирует Россия, плохо. Соответственно, надо налаживать новый тип взаимосвязей, чтобы продолжался товарообмен. И если мы, грубо говоря, успокоимся и перестанем сами себя всё время накручивать тем, что весь мир только и смотрит на то, как бы у нас что-нибудь подорвать, ограбить и так далее… Кстати говоря, я не утверждаю, что это не так, просто то, что мы воспринимаем как некую системную мировую русофобию, на самом деле – норма международных отношений, в которых, естественно, каждый выступает за реализацию своих интересов, но происходит это, как правило, за счёт кого-то другого.
Глядя со стороны, трудно понять, почему Россия такая нервная, ведь, казалось бы, всё есть – и ядерное оружие, и всё – ну, кто вам что может сделать? Но здесь уже включаются всякие другие факторы, а чувство небезопасности, которое у нас исторически присутствует, дальше уже определяет очень многие внешние реакции, и прогноз становится самосбывающимся, как это часто бывает. Ну, и внутренние рефлексии, часто саморазрушительные.
Так вот, в этом новом мировом устройстве, если мы будем видеть меньшую консолидацию окружающего мира, спокойствие России будет глубже, потому что страх, что все остальные объединятся против нас, во многом определяет реакции. А будет понятно, что, если и объединятся, то только очень ненадолго и по конкретной необходимости. Мне кажется, это будет мир, где все альянсы и объединения станут ситуативными. То есть НАТО не будет моделью – это уникальный союз уникального периода, кроме как в холодную войну он возникнуть не мог. Но поскольку мы живем в шлейфе холодной войны, он сейчас пока и существует. Всё равно потом будет иначе. Уже сейчас мы видим, с одной стороны, беспрецедентную консолидацию, с другой – настолько неравномерно распределяются издержки и выгоды вот этого конфликта внутри Запада, что это рано или поздно вызовет довольно серьёзные внутренние трения.
Мне кажется, Россия может оказаться в роли такого важного диспетчера, не определяющего мир, но являющегося неотъемлемой его частью. Мы, кстати, эту роль недавно довольно эффективно играли на Ближнем Востоке, где-то между операцией в Сирии и последним временем, сейчас просто другие приоритеты. А так все только поражались, как это Россия ухитряется без особых затрат состоять в конструктивных взаимоотношениях со всеми, в том числе и с теми, кто друг с другом вообще за стол не сядет. Но как-то это работало, и в идеале могло бы стать моделью поведения, которую Россия должна избрать. Не мировой лидер, а просто на самом деле то, как это ни противно, как Мадлен Олбрайт в 1990-е гг. охарактеризовала Соединённые Штаты – indispensable power, незаменимая держава, без которой никак и никуда. Вот это то, что на самом деле надо нам, только госпожа Олбрайт имела в виду, что Америка будет активно всё менять, и именно поэтому всем потребуется её помощь. А в нашем понимании этой незаменимостью должно быть то, что мы есть и мы обеспечим то, чтобы мы были, устойчивость и всё такое, и с нами придётся иметь дело – пожалуйста, мы готовы.
В некотором смысле это похоже на то, как позиционирует себя сейчас Индия, но не потому, что она так хочет, а потому что так получается. Разговоры о каком-нибудь мессианизме или о том, что России нужна какая-то большая идея, чтобы опять её куда-то нести – честно говоря, я не вижу, откуда бы она взялась, эта большая идея, потому что в тот период, когда она у нас была, как мы знаем, она была заимствована, она была не наша. Её очень сильно «одомашнили», так сказать, придали ей другой вид, но тем не менее изначально она была заимствована как раз таки из Европы.
Но дело даже не в этом, а в том, что, на мой взгляд, никакой большой объединяющей идеи, всё равно чьей, миру не нужно будет в обозримые годы и десятилетия, наоборот – хватит уже. От Китая никто не ждёт, что он придёт и принесёт свою идею и свою модель, чтобы все делали как он. Соединённые Штаты со своими мессианизмом тоже всем сильно надоели, просто утомили. Европа, которая всех поучает, как жить, не получает того ответа, как раньше, и так далее. Поэтому, на мой взгляд, русский мессианизм никому не нужен, а вот Россия как страна здравого смысла, которая обеспечивает определённый баланс в мире и много чего может дать тем, кто к ней хорошо относится, – вот это было бы очень здорово. Но это та самая бурная фантазия, которая пока основана только на моих желаниях.
Полит.ру
