Россия в глобальной политике

В апреле информационные агентства стали сообщать о странных на первый взгляд событиях, которые происходили на занятых российскими войсками территориях Украины. В нескольких городах было декларировано, а в некоторых осуществлено восстановление памятников Ленину и советской символики.

Весь мир обошли фотографии из небольшого городка Геническа Херсонской области. Статуи также вернулись на постаменты в Мелитополе[1] и Новой Каховке[2]. Сообщалось о планах восстановить соответствующий памятник в Скадовске[3]. Согласно решению глав ДНР и ЛНР от 12 марта 2022 г., ранее «декоммунизированные» названия возвращены на территории Донецкой области, находящейся под контролем войск ДНР и России.

Что означает эта символическая ресоветизация? Есть несколько мнений. Политолог Эндрю Финк, автор правоконсервативного онлайн-журнала The Dispatch, заметил, комментируя события в Геническе: «Некоторым это может показаться немного странным, поскольку Владимир Путин заявил, что ленинская революция предала интересы русского народа. В 2016 г. он прямо назвал Ленина угнетателем, уничтожавшим священников и убившим царя, а также осудил его за то, что он заложил “бомбу замедленного действия” под Российское государство, допустив внутренние “этнические” регионы в составе Советской империи. В предвоенной речи 21 февраля Путин особо назвал Ленина главным виновником существования Украины»[4]. Правда, в другом тексте Финк приходит к иному выводу относительно российского руководства: «Марксизм, может быть, и отбросили, но ленинизм сохранили. Холодная война давно закончилась, но не в головах российского руководства, за российской пропагандой прячется советская идеология»[5].

Автор не замечает вопиющего противоречия в своих суждениях (не говоря о том, что его отрицание агрессивной политики НАТО, также присутствующее в тексте, противоречит фактам, но трудно ждать иного от американского правоконсервативного издания). И далеко не только Финк не замечает данного противоречия. Люк Хардинг из The Guardian также заявляет: «В Геническе и других оккупированных районах сейчас происходит насильственная “рекоммунизация”. Или, другими словами, возвращаются в СССР»[6].

Как ни парадоксально, с оценкой западных консерваторов и либералов совпадает мнение российских крайне правых. Так, националист Михаил Назаров написал заметку под красноречивым заголовком «Как окончательно дискредитировать “спецоперацию” по освобождению Украины», назвав возвращение советских названий и памятников (наряду с «зацикленностью» на «националистах» – ещё бы) «патриотической разновидностью преемственной “совецкой” тупости», приправив рассуждения толикой антисемитизма[7]. В правом лагере такая точка зрения вообще довольно популярна.

Действительно ли речь идёт о попытке символически возродить СССР в год столетия с момента его создания? Безусловно, очень трудно из Москвы (да и из Лондона, Нью-Йорка и даже Киева) рассуждать, что сейчас происходит в головах людей, живущих на территориях, перешедших под российский контроль. Трактовка событий в условиях продолжающегося военного конфликта по определению отличается неполнотой. И пока невозможны серьёзные социологические исследования этой темы. Однако, опираясь на опросы в самой России и исследования идеологий и исторической памяти, можно сделать несколько осторожных предположений.

Изобретение преемственности

Во время «ленинопада» после киевского майдана Богдан Короленко из Украинского института национальной памяти разъяснил Politico.com задачи декоммунизации. По его словам, главная – «не снести памятник или переименовать улицу, а изменить идентичность украинцев» и не допустить повторного укоренения подобной идеологии. Украинцы, добавил он, «должны понять, что коммунизм был подавляющим режимом. К сожалению, многие до сих пор не усвоили этот урок»[8]. Нарастающее по мере ожесточения боевых действий стремление украинских властей избавиться от русского культурного влияния (сносы памятников, массовые переименования всего подряд, запреты на музыку и книги) может рассматриваться как продолжение выстраивания образа Украины в качестве жертвы колонизации (сначала со стороны Российской империи, затем СССР) и – в перспективе – шаг в сторону скорейшей ассимиляции русскоязычного населения по прибалтийскому образцу.

Но борьба с советским наследием, даже если она подаётся как «антиколониальная» и «антиимперская», на практике оказывается борьбой с идеологией социальной справедливости.

Интересно, что и в ряде стран постсоветского пространства, и, например, в Латинской Америке позитивное отношение к России часто опирается на представление, что Россия – это почти СССР. Мне приходилось быть свидетелем, как разочаровываются латиноамериканские знакомые, когда сталкиваются с капиталистической реальностью современной России.

Очевидное противоречие, отмеченное процитированным выше Финком, присутствует. С одной стороны, помянутый выше антиленинский и по большому счёту антисоветский посыл Владимира Путина, с другой – восстановление советских памятников, символики и т.д. Попытки интерпретировать его как метод выстраивания российским руководством (или его частью) колониальной политики России неубедительны по нескольким причинам. В первую очередь, потому что идеологическая позиция российских властей противоречива. С одной стороны, она опирается на победу в Великой Отечественной войне, с другой – на культивирование наследия Российской империи. Это приводит к парадоксальным сочетаниям, когда, например, прославление Победы в Великой Отечественной войне не исключает присутствия в пантеоне важных для российского руководства авторов Ивана Ильина, который не просто сотрудничал с гитлеровцами, но уже и после 1945 г. был не против ядерных бомбардировок СССР. О таких противоречиях идеологической модели современной России уже приходилось говорить[9]. И хотя сейчас эта модель окрепла, она не застрахована от неминуемых сбоев в дальнейшем.

Распространено мнение, согласно которому современная российская политика памяти основана на «доктрине тотальной преемственности»[10]. Ольга Малинова утверждает: «“Доктрина тотальной преемственности”, несомненно, знаменовала новый подход к политическому использованию прошлого: вместо решения дилемм, с которыми неизбежно связано конструирование целостного нарратива, был взят курс на выборочную “эксплуатацию” исторических событий, явлений и фигур, соответствующих конкретному контексту».

Преемственность – да, но говорить о тотальности не приходится, скорее её можно назвать дискретной. Для государственной исторической политики/политики памяти (а если точнее – для процесса конструирования идеологии) в центре преемственности находится государство. Всё, что способствует сильному государству, – хорошо. Всё, что ослабляет государство, – плохо. Есть некоторые оговорки (особенно относительно ельцинского периода и роли самого Ельцина), но в целом упор на государство является точкой сборки для эклектичного сочетания двуглавого орла с советским гимном, лежащего в основе современной российской идеологии. Малинова указывает: «В новом официальном дискурсе именно государство (вне зависимости от менявшихся границ и политических режимов) стало представляться в качестве ценностного стержня, скрепляющего макрополитическую идентичность»[11]. Несмотря на внедрение концепта «Великой российской революции», призванного снять специфику именно Октября, вытеснение собственно революционной составляющей истории России остаётся особенностью исторической политики российских властей с начала 1990-х гг. до наших дней, какие бы колебания ни происходили в отношении к сталинскому периоду и советскому периоду в целом[12].

Восприятие революции и Гражданской войны сравнительно недавно оформилось в идею примирения, символическим воплощением которой стал памятник в Крыму. Но даже сам он получился неудачным именно с символической точки зрения: золотая (почему золотая?) фигура, олицетворяющая Родину-мать, стоит на стеле над своими детьми, столкнувшимися в Гражданской. Не обнимает красноармейца и белогвардейца, не примиряет их, а стоит над ними! Символизируя, на самом деле, не Родину, а именно государство.

Модель примирения через государственничество, государственную преемственность, заявленная в памятниках и в официальной идеологии консерватизма, отрицает фигуру Ленина – «разрушителя» государства, врага империи, «пораженца» в Первой мировой войне, к тому же создавшего Украину.

Ленин совсем не вписывается в идеологическую модель государственнической преемственности.

Константин Пахалюк справедливо отмечал: «Именно возмещение ценностного дефицита, т.е. выработка собственно моральной аргументации, на наш взгляд, является основной причиной обращения политиков и дипломатов к прошлому»[13]. Но и для обычных людей история становится источником ценностей и смыслов, передаваемых не только идеологическим аппаратом государства, но и с помощью «низовой» трансляции в семье, и эта передача ценностей вполне может контрастировать с официальным идеологическим запросом. Пахалюк замечает: «Обращение к прошлому во внешней политике предстаёт в виде национально ориентированного нарратива с акцентированием позитивных страниц. История нужна как некая репрезентация, как некое однозначное свидетельство, из которого изгнаны любые противоречия. <…> Сложные страницы истории оказываются неудобными, а апелляция к ним начинает рассматриваться как покушение на моральный статус»[14].

Следует отметить, что в негосударственной исторической памяти, в обыденном сознании эти противоречия присутствуют, и эклектичность официальной идеологии не способствует их устранению.

С точки зрения современной исторической политики Российского государства восстановление памятников Ленину (а не двуглавых орлов) в занятых российскими войсками городах – идеологически неудобно и с внутри-, и с внешнеполитической точки зрения. Очередное подтверждение этому – недавнее заявление одного из военачальников ДНР Александра Ходаковского, о котором речь ниже.

Воображаемая справедливость

Так почему же это происходит? Первый и самоочевидный ответ – просто, потому что после Майдана в 2014 г. эти памятники на Украине сносили. Их восстановление – доказательство реванша. Но поощряется ли оно российскими властями? В этом большие сомнения. Скорее, здесь (и пока) тема отдана на откуп местной инициативе – пророссийски настроенным группам населения и властям ДНР и ЛНР. Важно уловить символический смысл происходящего: восстановление лениных, советских названий и эмблем убедительно свидетельствует о том, что у людей, особенно старшего возраста, Россия ассоциируется именно с советским наследием. И одно из возможных позитивных ожиданий от неё – восстановление советской стабильности и большей социальной справедливости, а не только защита интересов русскоязычного населения. Такое же отношение к советскому прошлому присутствует у значительной части населения России.

Насколько реально такое соотнесение – отдельный вопрос. Конечно, уровень социального неравенства в СССР был в несколько раз ниже, чем в постсоветской России, даже с учётом недостатков официальной статистики и особенностей функционирования советской экономики дефицита[15]. Страна разрушилась прежде всего по причине внутренних экономических противоречий и особенно – управленческого коллапса, так что идеализация тогдашнего государства может быть только продуктом идеологического вакуума.

Идеализация и мифологизация советского прошлого, особенно позднесоветского периода – следствие травмы постсоветского периода.

На какую часть «советской памяти» опирается идеология в современной России? Советская память живёт скорее не благодаря, а вопреки, она отталкивается от травмы 1990-х гг., фрустрации, вызванной не просто развалом советского государства, но прежде всего – чудовищным падением жизненного уровня населения и отсутствием уверенности в завтрашнем дне. Фрустрация питает ностальгию (хотя термин не вполне точен в данном случае) по советскому прошлому и его идеализацию. А травму испытали на себе жители не только России, но и почти всего постсоветского пространства. Одним из способов её преодоления стала консолидация на основе политизации этничности[16] и формирования националистических идеологий в бывших советских республиках. Немалую роль в идеологическом преодолении советского наследия играли религии и церкви. Именно для этого выстраивались концепции народов-жертв, которые в течение советского периода якобы подвергались эксплуатации, голодали и лишались национальной идентичности. Хотя во всех союзных республиках дело обстояло наоборот – при всех противоречиях и колебаниях политики союзного центра национальная идентичность формировалась именно в советский период. И несмотря на значительное укрепление националистических идеологий в разных странах, советское наследие (в том числе символическое) остаётся основной центростремительной силой постсоветского пространства. Отчасти и в экономическом плане (сохранение остатков советской инфраструктуры и связей долго не давало разорвать контакты), но прежде всего – в культурно-идеологическом. Это происходит вопреки воле правящих классов, которые выстраивали идеологии, как было сказано выше, на отрицании и демонизации советского периода (за частичным исключением Белоруссии).

Конечно, упомянутое наследие само по себе уже во многом является идеологической конструкцией, которая вызвана к жизни травмой 1990-х годов. А последняя переживается значительной частью населения как следствие прихода в страну (особенно в провинцию) «дикого капитализма». Травма становится объединяющей в рамках «патриотизма отчаяния», описанного Сергеем Ушакиным[17].

Подавляющее большинство населения бывшего СССР (и бывшей Российской империи) преодолело неграмотность и получило возможность пользоваться лифтами социальной мобильности именно в советский период, поэтому память о той стране имеет объединяющую силу, а апелляции к досоветским временам для всех бывших республик – при всём различии и особенностях – таковой не имеют. Конечно, важен и поколенческий фактор: для людей старше 45 лет, принадлежащих к средним и низшим по уровню достатка социальным слоям, советское наследие остаётся актуальным. Но не только для них – по крайней мере в России симпатии к советскому растут и среди молодёжи[18].

Другого объединяющего стимула в России за весь постсоветский период не найдено – идеология Русского мира неминуемо либо отрицает советский опыт и тогда лишается большей части содержания, либо включает его в себя, особенно для значительной части русских диаспор в постсоветских странах. Социологи обращают внимание, что самоидентификация «русский» для значительной части населения обозначает не этнический статус, а именно принадлежность к политической нации, корни которой уходят в советский период[19].

Отрицательные оценки роли Ленина в национальном строительстве СССР не изменят ситуацию. Нужно вспомнить исторические факты: развитие и апогей украинизации 1920-х – начала 1930-х гг. пришлись на период после смерти Ленина, борьбы Сталина за власть и именно Сталиным поддерживались до перехода к политике руссоцентризма в 1932–1934 годах[20]. Реальная история советской национальной политики – тема крайне сложная и требующая продолжения серьёзных исследований (прежде всего следует вспомнить работы Терри Мартина[21], Франсин Хирш[22], Тамары Красовицкой и Дины Аманжоловой[23]), но в современном идеологическом контексте она имеет вторичное значение.

В важной для понимания многих идейных процессов в постсоветской России работе «Патриотизм снизу» Карин Клеман отмечает: «Развитие патриотизма, в кремлёвском ли варианте или каком-либо ином, отвечает стремлению к солидарности, исходящему снизу»[24]. Она ссылается на Эрика Хобсбаума: «Национальные феномены имеют… двойственный характер: во многом они конституируются “сверху” и всё же их нельзя постигнуть вполне, если не подойти к ним “снизу”, с точки зрения убеждений, предрассудков, надежд, потребностей, чаяний и интересов простого человека, которые вовсе не обязательно являются национальными, а тем более националистическими по своей природе»[25].

На основе интервью, проведённых в разных городах России (включая и столицы, и провинцию), Клеман выявила наиболее распространённый тип патриотизма – «патриотизм, настроенный критически либо в отношении государственной пропаганды патриотизма, либо даже в отношении политического курса в целом. Наиболее распространена социальная критика, то есть критика неравенства между бедными и богатыми, а также критика приватизации, в результате которой национальное достояние оказалось в руках узкого круга собственников»[26]. Исследование Клеман показало отсутствие связи между патриотизмом и ресентиментом – у людей с понижающейся социальной траекторией уровень патриотизма значительно ниже, чем у тех, чей статус скорее стабилен или повышается. Исследование не подтвердило также наличия связи между патриотизмом и ксенофобией[27].

Особенно важно, что исследование Клеман – качественное, построенное не на опросах общественного мнения, а на анализе интервью. Согласно ему, большинство россиян, в мировоззрении которых патриотизм играет существенную роль, не принимают его в официальной форме. Они ставят на первый план социальную несправедливость, склонны к критическому мышлению и противопоставляют «трудящихся людей» «богатым» ненастоящим патриотам. Такой комплекс взглядов Клеман называет «негосударственным патриотизмом». Этот «патриотизм снизу», позволяющий россиянам преодолевать травму распада СССР и разрушения привычных институтов в 1990-е и 2000-е гг., имеет отчётливо левый характер. Он не оформлен идеологически, стихиен, но факты показывают, что отождествление состояния массового сознания с той картинкой, которую предоставляют государственные СМИ и опросы общественного мнения (сугубо количественные, не использующие качественных методов анализа), ведёт к заблуждению.

Восстановление советских символов, с одной стороны, действительно, заигрывание с той частью населения занятых российскими войсками территорий, которая по-прежнему отождествляет себя с СССР. С другой, это – по крайней мере отчасти – может быть проявлением того самого низового стремления к социальной справедливости, ассоциируемой с советским прошлым.

Спасительная «отжившая идея»

Ещё одна причина «живучести» советской составляющей исторической памяти в современной России и на части постсоветского пространства – слабость идеологических структур, которые были призваны разрушить и сменить советскую идеологию. В России провалом стала попытка символического замещения советского праздника 7 ноября Днём народного единства 4 ноября. Это просто привело к возникновению ещё одного выходного с неясным для большинства населения историческим описанием. Примеры можно множить. Но главная проблема не в исторической мифологии и не в идеологии.

Неминуемо возникает вопрос: насколько справедливо применять выводы исследования Карин Клеман к ситуации в других постсоветских странах – и прежде всего на Украине? Сложность проведения социологических исследований очевидна, а в настоящий момент они просто невозможны. Механическая экстраполяция некорректна. Известный украинский историк Георгий Касьянов отмечал: «Юго-восток (прежде всего Донбасс) и Крым оставались почти нетронутым заповедником советского, имперского и советско-ностальгического нарративов. С 2014 г. наблюдается катастрофически быстрое вытеснение советско-ностальгического и частично имперского нарратива из Центральной, Восточной и Южной Украины, здесь усиливается влияние эксклюзивной модели национального/националистического»[28]. Насколько вытеснение было успешным – сейчас сказать трудно, но факт существования заметной, пусть и пассивной оппозиции этому вытеснению, на мой взгляд, неоспорим.

Социологи Владимир Ищенко и Олег Журавлёв опубликовали в 2021 г. важную статью, которая описывает политический процесс, общий для большинства постсоветских стран, обозначив его как «кризис представительства»[29]. Об этом феномене по отношению к России политологи говорили не раз, но в данном тексте проблема рассматривается как общая для всего постсоветского пространства. Речь об уменьшении «способности правящих элит успешно претендовать на представительство интересов более широких социальных групп и тем более всей нации». Кризис проявляется в снижении доверия и участия в институтах представительной демократии (таких как выборы), сокращении членства в политических партиях и организациях гражданского общества, нарастающем отрыве народных масс от традиционных политических элит, воспринимаемых как «всё те же коррумпированные». Авторы считают (на мой взгляд, обоснованно), что «постсоветские элитарные политические партии не могли опираться ни на какие другие партийные традиции, кроме брежневской Коммунистической партии Советского Союза. Таким образом, они воспроизвели и усугубили некоторые из его худших черт: патернализм, бессмысленную идеологию, оппортунизм и слабую активистскую мобилизацию».

Так, на Украине националистическая мобилизация как до, так и после «Евромайдана» не уменьшила, а усугубила традиционный раскол между западом и востоком страны.

Главной альтернативой в условиях кризиса представительства стала консервативная модель стабильности с авторитарным лидером (Россия и Белоруссия), но и тут кризис оказался только законсервирован (осмысленная в данном случае тавтология), а не преодолён. В условиях этого кризиса продолжается воспроизведение старых символических моделей – просто за отсутствием новых.

…24 июля 2022 г. политик и военачальник ДНР Александр Ходаковский написал в Телеграме о восстановлении советской символики: «У меня коллектив преимущественно молодой, и я не припомню никого, кто рисковал бы своей жизнью в бою, являясь при этом последователем Ленина. Тогда для кого мы возрождаем умирающий культ? Идея коммунизма проиграла эгоистичной природе человека, которая оказалась сильнее – идея социальной справедливости жива, но механизм её реализации в материальном мире отсутствует. Тогда повторю вопрос: для кого заигрывание с отжившей идеей?»[30]

Насчёт «отжившей идеи» можно было бы всерьёз поспорить, но главная проблема в ином: иных идеологических и символических форм, которые могли бы объединить и вдохновить массы (и не только старшее поколение!) за пределами мобилизации в рамках текущего военного конфликта, так и не создано. Эгоистической природой человека, тезисами Айн Рэнд и Фридриха Хайека, да и фашиствующим «народным монархизмом» Ивана Ильина людей можно вдохновить в ещё меньшей степени.

* * *

Изучение исторической политики, идеологических трансформаций сейчас может казаться не слишком важной темой. Однако непонимание этих процессов или представление идеологии и исторической памяти как целиком и полностью конструируемых политтехнологами приводит к принципиальным ошибкам. Недооценка низового патриотизма как в России, так и за её пределами вызывает политические провалы и научные казусы.

В 2022 г. вышла книга научного руководителя «Левада-центра» (включён в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента) Льва Гудкова «Возвратный тоталитаризм», в которой автор фактически приходит к выводу об обречённости российского общества на авторитаризм и атомизацию: «Ядро коллективных представлений составляют значения силы и самоценности “великой державы”, являющейся синонимом или псевдонимом бесконтрольной власти. Насилие в этом случае становится высокозначимым и ценимым кодом социального поведения, признаком высокого статуса и уважения»[31]. Ещё одна цитата: «Дело в том, что предполагаемые или воображаемые мнения и взгляды рабочих оказываются “нормой большинства” (хотя рабочие и не составляют самую большую социально-демографическую категорию опрошенных), на которую мысленно ориентируются другие группы населения как на референтную категорию общественно-приемлемых представлений. Поэтому ни интеллигенция, ни тем более давно исчезнувшая аристократия как высшие и привилегированные страты, воплощающие в себе высшие ценности данной культуры, идеальные возможности жизни (в любом случае – ни какая-то другая категория общества, авторитет и значимость которой основаны на демонстрации высших достижений), сегодня не выступают в качестве даже воображаемых или условных референтных групп или источников авторитета, подражания или частичных заимствований образа жизни, морали или поведения. Напротив, пролетариат (то есть идея инструментального действия, исполнителя, массового государственного человека) оказывается в данной системе координат образцом для сравнения и снижающей оценки других ценностных образцов, прежде всего – форм автономной субъективности. Рабочие, как отмечают все социологи и историки, занимавшиеся рабочим классом, в силу своей роли и социальной специфики как раз отличаются антиинтеллектуализмом и недоверием к высоким значениям культуры»[32].

Совсем не все социологи и историки, занимавшиеся рабочим классом, говорили об «антиинтеллектуализме» рабочих (достаточно вспомнить классическое исследование Эдварда Томпсона[33], работу Джорджа Рюде[34] или взгляды Пьера Бурдьё[35]). Перед нами классический элитизм, если не социальный расизм, который приписывает низшим классам изначальную порочность и склонность к практикам насилия и тоталитаризма. Цитированное выше исследование Клеман развенчивает подобные взгляды. Проще говоря, такая убеждённость в «антиинтеллектуализме» рабочих означает, что постсоветское общество населено «совками» и поэтому обречено на тоталитаризм. Ситуация на деле намного сложнее.

Действительно, немалая часть населения постсоветских стран хотела бы возобновления в той или иной форме советских стабильности и равенства (но без советского дефицита), однако в этой надежде на преодоление сохраняющейся травмы куда больше протеста против социальной несправедливости, чем ностальгии или ресентимента. В условиях указанного выше «кризиса представительства» на всём постсоветском пространстве сохраняется значительный потенциал социального протеста, у которого пока нет новых организационных и идеологических форм, только апелляции к советскому прошлому.