«Народ собрался в дорогу…» Этой фразой русский историк Сергей Соловьёв, который жил и работал в XIX столетии, определил социально-политическое и духовное состояние России в конце XVII века. Он полагал, что страна, осознававшая необходимость перемен, жила в предчувствии их и в ожидании вождя-реформатора, который не замедлил явиться в образе Петра I. Соловьёв был не первым и не последним русским мыслителем, обращавшимся к теме специфики исторических переломов в России, но, пожалуй, никто до него не ставил эту проблему столь глубоко и остро.
С тех пор не прекращается спор о том, существует ли такой феномен, как «реформы по-русски», и в чем их уникальность? Насколько естественно и органично связаны они со «всем ходом предшествующего развития»? Почему именно на верхних, самых благополучных социальных этажах концентрируются наиболее пассионарные силы, не желающие жить по-старому, а народ предпочитает либо роль ведомого, либо «бессмысленный» бунт? Чем объяснить неизбежный разрыв между реформаторскими замыслами и конечными результатами? И отчего преобразования «сверху» заканчиваются революцией «снизу», а вместе с ней – и непомерными жертвами?
Сергей Соловьёв считал, что «народ, собравшийся в дорогу» – это отнюдь не гарантия движения вперед: успех преобразованиям обеспечивает только великий человек, умеющий глубоко проникнуть в народное сознание, обуздать массовую энергию в одних случаях и подчиниться ей в других, ясно осознавать цели и искусно распорядиться средствами. В руках же заурядных людей реформирование оборачивается катастрофой.
«Человек властвующий» – самая загадочная тема российской истории. Кому не везло чаще – России на правителей или правителям на Россию? Марксисты говорят: когда в обществе возникает нужда в великой личности, то жизнь порождает ее незамедлительно и заставляет делать то, что предписывают «объективные законы бытия». Эта формула находит подтверждения в истории. Но всегда ли? Двадцатилетие советской перестройки, о котором много говорили весной нынешнего года, – один из поводов задуматься над этим.
ИНОГО НЕ ДАНО?
В новейшей историографии почти непререкаемым стал тезис о неизбежности радикальных реформ 1980-х годов – ведь для них созрели (и даже перезрели) все необходимые внутриполитические и внешнеполитические условия. В результате стечения объективных и субъективных обстоятельств в советской интеллектуальной и политической среде возобладало убеждение в принципиальной невозможности реформирования существующей системы: только ее слом и замена новой! Источником этой, в сущности, глубоко деструктивной энергии явились интересы различных корпоративных групп с мощным социально-агрессивным потенциалом.
В 1985-м, пожалуй, единственным «общим знаменателем» в обществе являлось стремление «жить лучше». Там же, где речь заходила о способах достижения этой цели, начинались проблемы. Абсолютное большинство вообще не задумывалось над данным вопросом, по привычке делегируя верховным властям право и обязанность принимать судьбоносные решения. (Почти как у славянофилов: «Народу – авторитет мнения, правителям – свободу презирать его».) Драма заключалась в том, что, пока одни обсуждали, чего они хотят, другие уже давно сообразили, как нужно действовать.
Роль международного фактора не стоит ни абсолютизировать, ни преуменьшать. Изоляция СССР от внешнего мира всегда была относительной. Информация о том, как обстоят дела на Западе, давала поводы и для гордости, и для зависти, и для тягостных раздумий. Здравый смысл требовал отказа от нигилистического отношения к Западу. Сравнения побуждали к соответствующим выводам, расколовшим советскую политическую и интеллектуальную элиту, условно говоря, на обновленцев и радикалов.
Первые считали, что социализм с человеческим лицом – это капитализм, лишенный его бесчеловечных крайностей. Они не видели принципиальных препятствий для счастливого союза между достижениями обеих систем. Вопрос о том, которой из них придется пройти бЧльшую часть пути навстречу друг другу, по их представлениям, должен был решаться на основе компромисса. По сути, это старый рецепт, предлагавшийся западными конвергенционистами еще в 1960-е годы.
Радикалы же настаивали на полном уничтожении и социалистического «базиса», и советско-коммунистической «надстройки», ссылаясь на имманентную обреченность этих институтов. За ними стояли определенные внутренние и внешние силы. Уже почуяв вкус победы и запах добычи, они отвергали всякого рода компромиссы.
Сегодня, оглядываясь назад, проще доказывать закономерность, чем случайность падения советского колосса. Довольно бессистемное нагромождение событий второй половины 1980-х «легко» выстраивается в один логический безальтернативный ряд. Но существовала ли в реальности такая «необратимость» эволюции, или она лишь плод нашего лукавого сознания, всегда склонного к упорядочиванию уже случившегося? Выживи Советский Союз в какой-либо форме, мы нынче столь же убедительно разъясняли бы, почему «иное не было дано».
Историк и философ Эрик Хобсбаум следующим образом описывает глобальное состязание между Востоком и Западом в 60–80-е годы ХХ века. Борьба между двумя системами, принявшая воистину вселенско-мессианский размах, являлась в основном игрой с нулевой суммой. В этом состояла вся внутренняя логика холодной войны, питаемая страхом, недоверием, фобиями, трагическим опытом прошлого. Дело усугублялось тем, что великое противостояние развивалось с переменным успехом, возбуждавшим у одной стороны надежду на «чистую» победу, а у другой – реваншистские устремления, выражавшиеся порой в нервических и асимметричных контрвыпадах. Ход состязания обуславливался сложной мировой конъюнктурой с ее многочисленными составляющими: региональными и локальными, экономическими и военно-технологическими, политическими и дипломатическими, идеологическими и культурными, объективными и субъективными.
По мнению Хобсбаума, к началу 1980-х и тот и другой «бегун» на длинную историческую дистанцию начали выдыхаться, о чем свидетельствовали кризисные процессы по обе стороны «железного занавеса». В этих условиях Запад решил из последних сил сыграть ва-банк. И выиграл – но не потому, что был «объективно» обречен на победу, а потому, что у кремлевской геронтократии не нашлось трезвого, интеллектуально емкого, системного ответа на блеф противника. В продолжение мысли Хобсбаума можно добавить: на партийно-советском «престоле» не оказалось личности, способной к упреждающему анализу и принятию нестандартных решений.
НЕОТРАБОТАННЫЙ ЗАПАС ПРОЧНОСТИ
Допустим, у Советского Союза, как геополитической и цивилизационной реальности, сохранились резервы для выживания. Кто и как мог бы их реализовать? Только государство и только «сверху», ибо в России революционная инициатива «снизу» всегда нацелена на разрушение, а не на преобразование.
Разумеется, обстановка к середине 1980-х годов сложилась непростая, особенно в экономике. Недовольство в массах постепенно возрастало, но ни о каких революционных настроениях или предреволюционной ситуации говорить не приходилось. Народ, в общем-то, «в дорогу не собирался», жил буднично и размеренно – без войны, голода, потрясений да еще и с целым набором социальных гарантий, которых никто не замечал, как не замечают само собой разумеющееся. Люди верили в завтрашний день и надеялись на патерналистское государство, не задумываясь о том, чем измеряется «народное счастье».
В трудностях, которые приходись испытывать, не было ничего нового и непривычного, и огромный запас народного терпения не вызывал сомнений. Интеллигенция шепталась на кухнях и почитывала запрещенную литературу, горстка правозащитников совершала акции протеста и т. д. Власти не давали этим явлениям выйти из традиционных ниш, позволяя и даже поощряя дозированное инакомыслие, но пресекая на корню всякое посягательство на основы.
Все это в том или ином виде существовало всегда и представляло собой норму жизни, а не предсмертный синдром. Кризисное состояние советской экономики и коммунистической идеологии, отрицать которое бессмысленно, не являлось фатальным. Ведь кризис – это органичная составная часть процесса развития и обновления, вызов человеческому разуму и воле. Неспособность адекватно ответить на него трансформирует кризис в катастрофу и ее разновидность – революцию, хотя и они по большому счету являются звеньями исторической эволюции.
В гонке на выживание Западу сопутствовало скорее субъективное, чем объективное, везение. Там, в условиях колоссальных системных напряжений и, казалось бы, роковых внешнеполитических провалов, едва не приведших к социальному взрыву, нашлись люди, точно понимавшие природу кризиса. Наглядные примеры – усвоенные уроки вьетнамской войны, расовых волнений, студенческих революций и нефтяных шоков 1970-х годов.
В результате Запад относительно благополучно вышел из периода смуты, продемонстрировав способность к самообновлению без апокалипсиса. А советское коммунистическое руководство, получившее краткосрочные выгоды вследствие мировой экономической конъюнктуры 1970-х, уверовало, что Советскому Союзу с его богатейшими ресурсами и стабильной социальной системой остается лишь извлекать из чужих несчастий материальные и моральные дивиденды, инвестируя их не в реорганизацию экономики, а во внешнеполитическую экспансию с опорой на экстенсивное развитие военно-промышленного комплекса. И ждать скорого окончания «третьего (последнего) этапа общего кризиса капитализма».
«Явление народу» Михаила Горбачёва, признавшего в 1985 году ошибки и обещавшего неустанно трудиться над их искоренением, казалось добрым предзнаменованием. До поры до времени конкретную программу действий успешно замещали общие положения «нового политического мышления».
Однако во второй половине 1980-х общество мало-помалу приходит в состояние нетерпеливого, порой даже раздраженного возбуждения: позитивных изменений нет, зато появились явно негативные. Взбаламученные «низы», терявшие веру и не знавшие, куда и за кем идти, оказывались благодатным объектом манипулирования со стороны групп и кланов, быстро формирующихся в элите. К концу 1980-х кризис начал перерастать из конъюнктурного и управляемого в структурно-обвальный. Вместо того чтобы сплотиться перед лицом надвигавшейся катастрофы и выдвинуть проект общенационального спасения, разнородные политические силы и рекрутированные ими интеллектуальные кадры принялись еще жестче и циничнее эксплуатировать стихийную энергию народа, его растерянность, иллюзии и фобии. Началась безумная фаза мобилизации на «последний и решительный бой» всего общества, которое соблазняли заведомо несбыточными обещаниями.
Вновь приходит на память историк Соловьёв. Когда «колесница реформ», писал он, несется под гору, поводья должны находиться в твердых руках возницы, иначе – крушение. У перестройки не нашлось ни твердых рук, ни провидческих умов, ни чувства великой исторической ответственности. Но зато в избытке имелось всего остального: хищнических инстинктов и обслуживавшей их стяжательской идеологии, изощренной воровской смекалки и моральной разнузданности, фанатичной одержимости «властью-целью» и готовности щедро проливать за нее чужую кровь.
Историческая заслуга Горбачёва состоит в том, что на краю гражданской войны Человек победил в нем Политика. В 1991 году это явилось таким же спасением для народа, каким в 1985-м могла бы стать победа Политика над Человеком.
Борис Ельцин, в отличие от Михаила Горбачёва, куда более страстно и последовательно стремился к власти. Он стал символом другого Проекта, и пока народ разбирался, в чем его суть, сработал механизм, разваливший горбачёвский социалистический Союз ради ельцинской капиталистической России.
ПРОВАЛИВШИЙСЯ ПРОЕКТ
Самое существенное отличие перестроечных и постсоветских реформ от всех предыдущих преобразований – в беспрецедентно негативных для России геополитических результатах.
Пётр I использовал реформы как средство строительства империи. Он приспособил европейские новшества к сугубо российскому Проекту – державному по смыслу, методам осуществления и соответствующим издержкам. В нем отразилась извечная для Киевской, Удельной и Московской Руси идея выживания, принуждавшая к поиску надежных (естественных) защитных барьеров в условиях враждебного окружения, равнинного ландшафта и отсутствия выхода к морям. Пётр I радикально переосмыслил данный императив, перейдя от обороны к экспансии и переоснастив инструментарий этой «оборонительной экспансии» по последнему слову западной военной, политической и дипломатической технологии. Преклонение царя перед достижениями европейской цивилизации не мешало ему подходить к ним в высшей степени утилитарно. (За это его позже критиковали русские либералы, в частности Павел Милюков в конце XIX – начале XX столетия.) Беспощадно перекраивая импортированные идеи под российскую действительность, Пётр I поставил их на службу имперским основам – политической (самодержавие, опиравшееся теперь уже на вестернизированную бюрократию и дворянство), военной (огромная и, благодаря своему сословному характеру, непропорционально дешевая армия) и социально-экономической (крепостничество, представлявшее, по мнению известного американского историка Уильяма Фуллера-младшего, почти неисчерпаемый ресурс для эффективного решения внутренних и внешних задач).
Реформы Александра II – вторая волна модернизации Российской империи, обусловленная необходимостью преодолеть «крымский синдром» 1853–1856 годов, восстановить статус и престиж страны на международной арене, обеспечить безопасность и конкурентоспособность России в условиях обострявшейся борьбы за раздел и передел мира.
В противоположность проводимым «сверху» петровским и александровским преобразованиям реформы 1917–1936 годов проистекали из гигантского социального бунта «низов» в ситуации полного хаоса. Был брошен небывалый вызов самомуЂ существованию России. Так случилось, что ответить на него не смог никто, кроме большевиков. Их версия модернизации России, при всем своем эклектизме и революционности, отличалась глубокой исторической преемственностью – если не по форме, то по сути. Это тот же большой российский цивилизационный проект самосохранения перед лицом жестоких реалий международной и внутренней среды. Проект с очевидной имперско-геополитической и мессианской составляющей.
1917-й положил начало длительному периоду глобального переустройства мира в направлении его упрощения до такого уровня, который позволял бы достичь хотя бы элементарной управляемости и защититься от угрозы хаотизации. Вселенское противоборство двух общественно-политических систем до неузнаваемости изменило картину мировой политики и характер прежних идеологических войн именно потому, что впервые дихотомный принцип был распространен практически на все человечество. В рамках двухполюсной сверхдержавной модели обе стороны развернули невиданное по масштабам состязание за торжество во всем мире собственного видения «смысла и назначения истории».
Однако столь острое соперничество не вылилось в вооруженное противостояние, как это случилось в 1914 и в 1939 годах. Итог оказался иным: заметное повышение регулируемости мировых процессов, укрепление механизмов ослабления международной напряженности, одновременное ужесточение и облагораживание правил глобальных игр и, как следствие, осуществление в некоторой степени мечты европейских и русских просветителей о «долгом мире».
В 1991 году всему этому пришел конец. В истории человечества, как в 1917-м и в 1945-м, наступила новая эпоха, в которой ничего нельзя ни загадывать, ни исключать и которая уже переполнена драматическими событиями.
В самой же России реформа для всех незаметно обернулась реформой для избранных. Развалившийся Советский Союз, разваливающаяся Россия, напряженность в странах-соседях стали нашей геополитической реальностью. В такую действительность народ доперестроечной России уж точно не собирался…
