Бурные изменения, происходящие на постсоветском пространстве, то есть в зоне, где влияние Москвы традиционно не подвергалось сомнению, со всей остротой ставят перед Россией – и перед ее властями, и перед обществом – вопрос о ее собственной самоидентификации. Как отмечает Андрей Кокошин, «одной из слабостей нашего общества и государства является проблема отсутствия не только в народе в целом, но даже и у интеллектуальной, политической и деловой элиты понимания того, что именно представляют собой наш народ и наше общество».
Идейная сумятица, в которой пребывает отечественная элита после крушения советской и горького разочарования в постсоветской либеральной модели, заставляет в очередной раз задуматься о фундаментальных характеристиках российской цивилизации. Без учета типичных особенностей, во многом определявших формы существования и Российской империи, и Советского Союза, и нынешней Российской Федерации, невозможно спроектировать и новую модель, необходимую для приспособления к реалиям современного, стремительно меняющегося мира.
Каковы же специфические черты «ядра» традиционной российской ментальности?
МЫСЛИТЬ ПО-РУССКИ
Согласно мнению социолога Игоря Яковенко, российской ментальности присущи следующие особенности:
- установка на синкрезис, идеал синкрезиса;
- манихейская интенция;
- мироотречная установка;
- раскол в культурном сознании.
(См.: И.Г. Яковенко. Доклад на «круглом столе» «Цивилизацион ная специфика России: каким аршином мерить?» / Никитский клуб. Цикл публичных дискуссий «Россия в глобальном контексте». Выпуск 12. М., 2003.)
Синкрезис – состояние общества и культуры, для которого характерны всеобщее слияние, невыделенность элементов. Таково первобытное общество, в котором не выделены ни социальные роли, ни профессии, отсутствуют институты семьи, частной собственности. В синкретическом обществе знания о мире, нормы поведения, художественная культура, религия, умения и навыки существуют в слитном, нерасчлененном виде. Вся история человечества есть процесс бесконечного дробления начального синкрезиса. Причем на Западе этот процесс развивался быстрее и энергичнее, чем на Востоке, где его блокировала и замедляла культура. Фундаментальная особенность русской ментальности состоит в том, что она фиксирует достигнутый уровень дробления синкрезиса как окончательный, противостоит его дальнейшему дроблению, а в качестве абсолютного идеала видит возврат к его исходному состоянию. В любой ситуации русский традиционалист из двух альтернатив выберет ту, для которой характерен более высокий уровень синкрезиса. Поэтому в России так популярны идеи всеобщего равенства, а в идеальном – коммунистическом – обществе, согласно концепции советских теоретиков, отсутствуют различия между городом и деревней, физическим и умственным трудом, происходит сближение социалистических наций вплоть до образования новой единой общности людей. И разумеется, нет деления на богатых и бедных. Легко заметить сходство подобной идеологии не только с представлениями о христианском рае, но и с народным видением идеального царства, воплощенным в многочисленных сказаниях и легендах.
Не случайно в свое время коммунистические идеи быстро нашли себе в России массу сторонников. И именно по этой причине столь трудно идет здесь процесс становления гражданского общества. Ибо формирование гражданского общества – это замена ограниченного числа жестких, вертикально интегрированных политических и общественных конструкций множеством самоуправляемых образований, находящихся в процессе сложного взаимодействия друг с другом и с органами власти. Гражданское общество соответствует более высокой стадии дробления синкрезиса.
Манихейская интенция. Понятие манихейства связано с иранским религиозным реформатором Мани (III век), который подвел итоги грандиозного процесса, последовавшего за распадом первобытного мифо-ритуального синкрезиса. Усложнение как деятельности человека, так и его представлений об окружающем мире привело к выделению культуры, а между внутрикультурными, субъектными полюсами, маркированными семантикой добра и зла, пролег фундаментальный водораздел. В манихейском сознании мир предстает как арена извечной борьбы двух сил – света и тьмы, Добра и Зла. Противоборствуют такие силы, как «мы» и «они». «Мы» всегда на стороне света, а «они» – на стороне тьмы. Носителю манихейского сознания необходим «враг» – либо реальный, либо искусственно созданный. В качестве врага может выступать кто угодно – от соседа по квартире до инородца, иноверца, идеологического противника, конкурента по бизнесу. В контексте межгосударственных отношений типичными для манихейства образами врага становятся враждебное окружение, империалистические круги, мировая закулиса или просто «темные силы», стремящиеся «уничтожить, расчленить, оторвать кусок пожирнее».
Мироотречная установка базируется на том, что реальный мир погряз в пороке, а все попытки его исправить и усовершенствовать обречены на провал. Идеи мироотречности глубоко укоренены в русских традициях: они имеют отношение, например, к монашеству, идеалам нестяжательства и различным современным вариантам системного «пофигизма». Мироотречная установка генерирует множество асоциальных комплексов – от упаднических настроений и ощущения безнадежности до оправдания в массовом сознании провала в реализации любой идеи, любого начинания (от построения социализма или внедрения демократии до монетизации льгот): мол, все равно ничего не получится – ведь мир неисправим.
Раскол в культурном сознании. Коротко эту особенность традиционной российской ментальности можно охарактеризовать как возникновение в обществе по любому значимому вопросу двух полярных мнений. В их основе – несовпадающие системы понятий и аргументации, разные ценности и способы языкового выражения. Между носителями этих позиций не может быть диалога. Вместо него реализуется система монологов. К тому же стороны, придерживающиеся противоположных точек зрения, испытывают по отношению друг к другу чисто манихейские комплексы. В такой ситуации доминирующим является стремление подавить, а если представится возможность, то и уничтожить оппонента. Еще одним из следствий подобной ситуации является неэффективность принимаемых решений, что вызвано не недомыслием, а глубоко заложенными культурными стереотипами.
Указанные элементы лежат в основе ядра российского культурного и ментального пространства. (При этом культурное ядро представляет собой системную целостность: указанные элементы существуют в нем не изолированно и реализуются не каждый сам по себе, а лишь в системной связи. Они поддерживают, взаимодополняют друг друга, и в этом – одна из причин их общей устойчивости.) Среди прочих компонентов стоит отметить сакральный образ власти, причем всех ее уровней (в глазах большинства россиян государство во все времена является единственным субъектом, к тому же всегда противопоставленным своим подданным, и любое «первое лицо» неизменно схватывает проблему быстрее и понимает ее глубже, чем какой бы то ни было специалист или эксперт). Важную роль играет и примат экстенсивности, который всегда связан с насилием (над природой, людьми или соседями) ввиду того, что вовлечение новых ресурсов без насилия невозможно. Русской ментальности присущ и комплекс ресурсорасточительности и человекорасточительности, вытекающий из приматов экстенсивности и сакральности власти.
Следует отметить, что традиционная русская культура, возникшая одновременно с русским централизованным государством в XIII–XVI веках, неоднократно подвергалась (и подвергается доныне) модернизационным влияниям, в связи с чем в нее привносились иные черты и идеи. При этом традиционные черты не размывались, а как бы отодвигались на периферию, продолжая действовать во многих случаях просто на подсознательном уровне.
Тем не менее, даже не будучи рационально осознанными, эти фундаментальные черты культурного ядра моделируют проявления духовной, общественной и государственной жизни на всех уровнях – от бытового до сферы государственного управления. Не может эта «цивилизационная специфика» не влиять и на проводимую внешнюю политику.
ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО И ДРОБЛЕНИЕ СИНКРЕЗИСА
Человеку, который руководствуется, быть может сам того не сознавая, ценностями российской цивилизации, конечно же, более комфортно и уютно живется в мире, устроенном «правильно». Например, таком, который разделен противостоящими союзами на блоки. Лучше на два блока. Скажем, Антанта – Союз центральных держав или Варшавский договор – НАТО. Здесь все понятно и привычно, ясно, кто «свой», а кто «чужой». Причем «свой» всегда прав, «своих» не сдают. Для защиты «своей» Сербии в 1914 году можно было пойти на риск быть втянутыми в общеевропейскую войну (и таки втянулись). Так же, как, защищая «свою» Кубу в 1962-м, Москва пренебрегла опасностью возникновения ракетно-ядерного конфликта с США (которого, к счастью, в последний момент удалось избежать). Кроме того, «своему» помогают, что Советский Союз и делал в отношении стран социалистического лагеря, выделяя на эти цели колоссальные суммы.
В подобной картине мира любое государство необходимо отнести либо к «своим», либо к «чужим». Если, к примеру, Египет или Сирия – «свои», то, значит, нужно поставлять им на миллиарды долларов оружия, хотя очевидно, что оно никогда не будет оплачено и даже освоено. А Израиль – «чужой», так что следует, во-первых, его заклеймить как проводника реакционной сионистской идеологии, во-вторых, прекратить с ним всякие отношения и, в-третьих, максимально затруднить советским евреям эмиграцию в эту страну (а то, что при этом можно противопоставить себя остальному миру, – не так уж и страшно).
Характерна стремительность, с какой некоторые трансформируются из «своих» в «чужие». Так, в 1948 году Иосип Броз Тито за несколько месяцев превратился из национального героя в «гестаповского выкормыша». Уже на наших глазах Виктор Ющенко из прагматичного политика, с которым можно иметь дело, стремительно преобразился в «людину, яка на чужi грошi провела гучну передвиборну кампанию й, продавши свою незалежнiсть, готова продати незалежнiсть УкраХни» (Из предвыборной листовки, подписанной заместителем председателя правления Союза землячеств Украины в РФ В.Б. Христенко). «Уж на что пророссийским казался новый президент Молдовы – русский коммунист Воронин. Теперь он, оказывается, прозападный и проамериканский», – иронизирует, подмечая эту тенденцию, политолог Андрей Пионтковский.
Между тем концепция «правильно» устроенных международных отношений стремительно теряет позиции в современном мире. Взрывной рост числа государств делает неэффективным и неудобным основной механизм международных отношений, приспособленный под «блоковое» устройство мира.
Потребность в глобальной координации породила новые механизмы, привела к созданию во второй половине ХХ века новых международных организаций. «К середине 80-х годов в мире насчитывалось 365 межправительственных и 4 615 неправительственных международных организаций (в два с лишним раза больше, чем в начале 70-х)» (А.А. Пелипенко. «Кризис экономической цивилизации в контексте макрокультурных процессов»). Как раз сюда и сместился центр тяжести в процессе принятия решений по вопросам международной координации и международного сотрудничества.
Это и есть дробление синкрезиса применительно к системе международных отношений. Место «простой и понятной» конструкции, в которой все связи определяются парой десятков договоров и ясно, кто «свой», а кто «чужой», занимает замысловатая схема взаимодействия, где все связано сложной, многослойной системой соглашений и протоколов, где каждый каждому «и не друг, и не враг», а партнер, формулирующий и отстаивающий свои интересы. То есть жесткая иерархическая конструкция заменяется гибкой и мобильной сетевой структурой, и в этом заключается главное содержание сегодняшнего этапа исторического развития.
Аналогичные процессы коснулись и внутренней структуры международного терроризма, что весьма важно для современной России. Международный терроризм представляет собой мобильную и гибкую сеть взаимодействующих, но автономных структур, не имеющую единого центра управления. Этим он и силен; оттого-то с ним так сложно бороться. И именно поэтому не стоит надеяться на то, что с ним будет покончено, как только антитеррористическая коалиция схватит полумифического Усаму бен Ладена или разгромит совсем уж мифический штаб «Аль-Каиды». Сеть бьет иерархию.
Размышляя о трех веках российской политики (от Смутного времени до 1917 года), Александр Солженицын делает вывод об «упущенных возможностях внутреннего развития и о безжалостной растрате народных сил на ненужные России внешние цели: заботились о европейских интересах больше, чем о своем народе». Но какой оценки заслуживает внешняя политика нашей страны после 1917-го? Сначала подготовка мировой революции, затем братская помощь странам социалистического лагеря и странам, «ставшим на некапиталистический путь развития», потом, уже в наши дни, помощь бывшим братским республикам – ныне самостоятельным суверенным государствам. Что это, как не бессмысленно затраченные усилия?
Таким образом, несмотря на различные исторические условия, воспроизводятся сходные внешнеполитические парадигмы и механизмы. Ведь в них так или иначе проявляются фундаментальные цивилизационные черты культурного ядра, влияющие на выработку доктринальных внешнеполитических концепций. В случае с Россией решающую роль играет установка на синкрезис, выражающаяся в стремлении свести все многообразие международного взаимодействия к противостоянию небольшого числа союзов или блоков, определить «полюса» влияния, зафиксировав при этом зоны своих особых интересов.
МЕНТАЛИТЕТ И ГЛОБАЛИТЕТ
Как и всякая научная теория, концепция цивилизационной специфики России, решая целый ряд проблем, ставит множество новых вопросов. Главный из них, быть может, в том, как вскрытые механизмы цивилизационной специфики соотносятся со стратегией модернизационного развития.
Часто можно услышать сетования на то, что «до сих пор не преодолены» ментальные установки, мешающие встраиванию России в современную мировую экономику, в системы международного разделения труда и современных международных отношений. Но, во-первых, любая стратегия развития не может игнорировать цивилизационную специфику, как фундаментальный объективный фактор. Конечно же, можно ставить вопрос о целенаправленной коррекции специфических черт нации, затрудняющих приспособление к модернизационным реалиям. Однако в любом случае речь идет о чрезвычайно длительном и болезненном процессе.
Во-вторых, правомерна и другая постановка вопроса. Действительно ли все базовые характеристики российской ментальности требуют преодоления, делая бесперспективными в России любые модернизационные проекты? Нет ли среди них таких, которые, напротив, могут быть с успехом использованы для целей модернизации?
Конечно же есть. Например, способность русской культуры, не изменяя своей природе, вбирать в себя различные черты других культур и другого сознания. Эту особенность, также вытекающую из русской установки на синкрезис, подметил еще Фёдор Достоевский: «Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций… умея инстинктом… различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже высказали готовность и наклонность нашу… ко всеобщему общечеловеческому воссоединению». (Кстати, Достоевский же предвосхитил оценку российской политики, которую спустя сто лет даст Солженицын: «..Что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило».) Таким образом, приверженность синкрезису может играть позитивную роль. Это особенно важно в эпоху глобализации, когда все более значительную роль в развитии страны начинает играть ее «глобалитет», т. е. способность к «всемирной отзывчивости».
Другой пример. Когда в 1945 году американская оккупационная администрация во главе с Дугласом Макартуром взяла курс на превращение Японии в страну, приверженную демократическим и рыночным ценностям, многие эксперты указывали, что традиционная установка японцев на общинные отношения станет естественным препятствием на этом пути. Но вот через 30 лет один из лучших российских знатоков Японии Владимир Цветов, исследуя механизм японского «экономического чуда», приводит слова руководителя крупнейшей японской судостроительной компании: «Нам повезло. Общинные отношения господствовали в Японии вплоть до 1945 года, и за сравнительно короткий промежуток растерянности, последовавший после окончания войны, общинный дух не успел выветриться».
Здесь важны два обстоятельства. Во-первых, «представитель монополистического капитала», как его представляет Цветов, утверждает, что общинные отношения оказались вовсе не тормозом, как предсказывали американские эксперты, а одним из главных двигателей модернизации японской экономики. Но еще важнее то, что период после окончания войны назван «промежутком растерянности». А ведь речь идет о периоде, когда американская администрация проводила наиболее радикальные преобразования, затрагивавшие все стороны жизни японского общества. В те годы происходили не только демократические выборы, принятие новой Конституции, ограничение деятельности военно-промышленных корпораций, но и лишение синтоизма государственного, а императора Хирохито божественного статуса, бесплатное распространение 10 миллионов экземпляров Библии, чистка школьных учебников и т. д.
Макартур вспоминал, что «получил абсолютное право контролировать жизнь 80-миллионного народа» и при этом должен был «перестроить нацию, заполнить образовавшийся политический, экономический и духовный вакуум». Однако через три десятилетия вся эта кипучая деятельность оценивалась как «короткий промежуток растерянности». А там, где генерал Макартур видел только разные виды «вакуумов», сохранились, «не успев выветриться», фундаментальные, базовые сущности культурного ядра, которые и обеспечили впоследствии столь впечатляющую динамику развития японского общества.
Еще один пример заимствован у политолога Алексея Зудина. В 1950-е многие авторы объясняли причину экономического застоя в странах Юго-Восточной Азии конфуцианской этикой: мол, человек ориентирован на созерцательное отношение к жизни, пассивность и т. п. Через 20 лет в этих регионах возникли очаги исключительно быстрого экономического роста, появились «азиатские тигры». И теперь специалисты заявляют: этому способствовала как раз конфуцианская этика. Она ориентирует человека на самодисциплину, сосредоточенность, и как только появятся благоприятные возможности, индивид реализует свою энергию.
Между тем в ходе исторической трансформации общества может происходить и принципиальная перенастройка ментальных установок. Глубокие перемены, произошедшие в Турции в 1920-х годах, касались не просто формы правления – они затронули отношение к религии и к империи. В результате «революции младотурок» во главе с первым президентом Турции Мустафой Кемалем Ататюрком изменению подверглись базовые элементы культурного ядра, фактически была сформирована новая нация.
Современный мир диктует свои требования. Но так или иначе, возможности преобразований, способных обеспечить необходимую историческую динамику, безусловно, ограничиваются системообразующими культурными характеристиками. Поэтому вопрос об их продуманной целенаправленной коррекции ставится в повестку дня самим императивом исторического развития.
«ТЕОРИЯ ХАОСА»
Вся история России показывает, что «силовые» методы изменения менталитета, попытки его «корректировки сверху» контрпродуктивны. Единственно возможный стратегический путь, способный дать позитивный результат в течение относительно короткого времени, – это модернизация образования. Комплекс общественных дисциплин советской высшей школы заимствовал многие традиционные установки российской ментальности. Современное гуманитарное образование также не дает ответов на вопросы, связанные с самоидентификацией нации. Между тем даже их постановка невозможна вне широкого общемирового контекста, понимание которого подразумевает включение в систему гуманитарного образования в обязательном порядке таких системообразующих курсов, как история культуры, история религии. Уже накоплено достаточно научных знаний для создания учебных курсов, которые условно можно было бы обозначить как теория цивилизаций или цивилизационный анализ.
Большое значение имеет формирование у современных гуманитариев способности к аналитической работе. Аналитика в каком-то смысле противоположна синкрезису. Для русского традиционалиста мир распавшегося синкрезиса представляет собой пугающий хаос. Преодоление хаоса он видит в упрощении ситуации и установлении порядка – в регулировании в экономике, вертикали власти в обществе, новом поляризованном миропорядке.
Между тем построение аналитических моделей сложных систем уже давно стало предметом исследования. Существует специальное направление в математике – «теория хаоса». Любому гуманитарию по силам усвоить хотя бы тот факт, что для построения моделей произвольной сетевой структуры и анализа процессов, в ней происходящих, существует адекватный математический аппарат. Вообще, совершенно необходимо знакомство студентов-гуманитариев с математикой для того, чтобы путем построения математических моделей исследовать текущее состояние объектов или явлений и предсказывать перспективы их развития.
Гуманитариям необходимо и умение ориентироваться в современном информационном пространстве. Ведь для принятия эффективных решений во все более усложняющемся мире еще на уровне проработки проекта требуется проанализировать все сложные и многообразные связи объекта или явления, просчитать последствия. А подобного рода анализ нельзя провести без привлечения и обработки огромного объема информационных ресурсов.
И конечно же, при решении столь масштабного вопроса необходимы цельная стратегия и ее заинтересованное обсуждение в обществе. Ведь речь идет ни много ни мало об изменении системообразующих сущностей культуры.
