Согласно общепринятому взгляду, русские отличаются от европейцев; но не надо забывать, что французы и итальянцы тоже отличаются от англичан. Поэтому нам следует поставить вопрос: в чем же именно заключаются подлинные, самобытные черты русского и европейца, в какой мере указанные самобытность и неповторимость присущи другим народам?
Мы видели, насколько по-разному трактуется и оценивается своеобразие русских, как сравнивают русских с остальными народами Европы. Все эти суждения мы приняли с критической осторожностью, поскольку часто это были всего-навсего краткие и поверхностные замечания. Социологии и истории многое еще предстоит исследовать в этом плане. Например, были ли уже достаточно строго, с должной критичностью установлены греческие и римские культурные влияния на галлов, германцев, южных славян и другие народы? В чем оригинальны сами греки и римляне? Удалось ли уже объективно определить специфические признаки англичан, немцев, французов и т. д.?
Для того чтобы со всей ответственностью решить эту проблему. следует увидеть историю в новом философско-историческом ракурсе.
Влияние Европы на Россию было, безусловно, большим, но, несмотря на то что такое влияние остается до сих пор, Россия в не меньшей мере развивалась независимо и аналогично остальным европейским странам, о чем мы не должны забывать. Рассматривая историю России с древнейших времен, мы не можем с достаточной степенью точности установить, до какой степени в политическом и культурном плане русские разделяли с другими индоевропейскими народами общие обычаи, идеи и институты и как все это возникло. Распространение христианства заложило одинаковые или во многом похожие основания для России и западного мира, на этом фундаменте здесь могли развиться идеи и институты, аналогичные тем, которые существовали в Византии и на Западе. То же можно сказать о позднейшей европеизации России и о воздействии на нее западных влияний.
[…] Само усвоение внешних импульсов носит весьма различный количественный и качественный характер. Может происходить чисто механическое заимствование (в литературе — плагиат) или же подражание; может также наблюдаться большая или меньшая степень осознанного отбора (например, такого, как у Чаадаева), конгениальность поисков мысли.
Осознанная переработка чужих идей может вылиться в креативный синтез, в ходе которого некая целостная личность испытывает муки в связи с рождением идеала будущего. Такой синтез присущ Киреевскому и вообще всем наиболее талантливым русским мыслителям.
В этом смысле большую роль сыграло то обстоятельство, что русская философия является по преимуществу философией истории и философией религии; куда идти? и что делать? — вопросы, постоянно тревожащие русских.
Я не верю, что критически мыслящий русский удовлетворится ответами, которые предлагают ему отечественные философы истории. Например, когда Хомяков, говоря о железных дорогах и многих других вещах, советовал русским всего лишь собирать зрелые плоды чужого труда, то, хотя это достаточно справедливо с чисто технологической точки зрения, вряд ли следует ограничиваться лишь такой позицией, поскольку она чревата опасностью. Мысль и энергия тех, кто попадает во все большую зависимость от других, весьма склонны к ослаблению. Указанная опасность проявляется, когда тот же Хомяков утешает себя тем, что русским не надо тратить силы на эксперименты, истощать фантазию решением трудных задач. Равным образом мы должны отказаться от мысли Чаадаева и других, что отсталость России является-де условием ее спасения.
Белинский как-то говорил, что России нередко приходится в пять лет делать то, на что Запад затрачивал пятьдесят. Это сомнительное утверждение, но если бы оно было верным, то просто указывало бы на недостаток усердия и постоянства. Славянофилы слишком часто и с чрезмерной настоятельностью обращали внимание на половинчатый характер западничества и либерализма, на их преклонение перед «трактирной цивилизацией». Но ведь именно России свойственна такая опасная половинчатость, чрезмерное упование на результаты работы мысли, осуществляемой в Европе. Детальный анализ мог бы показать различные варианты такой тенденции. В своей биографии Грановского востоковед В.В. Григорьев охарактеризовал один из таких вариантов, говоря, что это было стремление «хватать вершки». […] Не стоит в этом плане следовать Герцену и другим мыслителям, убежденным, что Россия может перепрыгнуть некоторые стадии исторического развития, продвинуться без переходного периода от низшей стадии к гораздо более высокой. Ведь нельзя забывать, что против наследственного греха пассивности надо постоянно бороться, проявляя постоянство и усердие.
Задача критически мыслящей России — обеспечить достижение желаемых целей в процессе органического развития, начиная с того состояния, которое уже наличествует. По достижении этих целей можно отчасти руководствоваться примером других народов, в силу того что будущее России во многом предопределено настоящим и прошлым Запада. Но в то же время русские, опираясь на знание своего народа и его истории, должны постоянно стремиться к самостоятельному и самобытному развитию, вырабатывая для него собственные идеалы.
Я убежден, что мы можем извлечь из анализа русской философии истории следующий урок: критика и России, и Европы должна быть обновлена на основе углубленного знания указанных двух объектов сравнения. Подобный критический подход должен касаться и внешней и внутренней жизни, должен охватить моральный, религиозный и духовный аспекты жизни в целом. Только тогда может быть достигнут великий синтез, только тогда станет возможной успешная реформистская революция.
Такого рода философского критицизма мы ожидаем от русских, которые должны вернуться к Юму и Канту, отбросив нигилизм, отрицание чего-либо лишь потому, что оно старо; отбросив некритический революционизм, а также легкодоступное заимствование чужого опыта и подражательность.
Указанную критическую ревизию мы должны основывать — я еще раз подчеркиваю, подводя итоги, — на социологическом и философско-историческом признании весомости как европейской, так и русской цивилизации. Вопрос не может быть поставлен так: какие элементы старой Руси можно считать приемлемыми, пригодными для сохранения и дальнейшего развития? Подобным же образом мы должны спросить: являются ли пригодными все элементы старой Европы?
[…] Еще в царствование Екатерины II Болтин попытался доказать, что недостатки, открываемые европейцами среди русских, наличествуют и у обитателей Запада. Занимаясь изучением России, я сам не раз обращал внимание на множество аналогичных примеров в истории Запада, которые хотя и не уменьшают русских недостатков, но должны предостеречь русского от излишнего доверия к Европе. Тот, кто знаком с документами о состоянии цензуры в Австрии вплоть до 1848 года, вряд ли будет склонен к сильному удивлению жестокостями цензурного ведомства при Николае I. Опять-таки тот, кто прочитал о тратах императрицы Жозефины на свои платья — двадцать пять миллионов франков в течение шести лет, — в меньшей степени будет поражен экстравагантностями «Семирамиды Севера».
Это, конечно, только детали. Европейские философы истории уже подвергали основательной критике развитие и нынешнее состояние различных западных народов, стремясь сформулировать новые идеалы. И Ницше — с его призывом к переоценке ценностей — не первый в этом ряду.
Мало жаловали Европу Герцен, а также многие его последователи, утверждая, что она не стоит на той высоте, на какую вознесли ее их предшественники и западники; правда, их оценки надо воспринимать с оговорками, ибо речь идет об изгнанниках, которые так и не смогли пустить крепкие корни на европейской почве. В некоторых случаях — что особенно верно по отношению к Герцену — это мешало указанным писателям критически относиться к русским предрассудкам. Человек ко всему привыкает, даже к виселице, — эта пословица применима и к русским, и к европейцам. Поэтому наши суждения относительно Европы и России должны опираться скорее на социологические, философско-исторические основания.
В Европе все еще существует средневековый католицизм и папство, чьи философские основания давно уже подорваны; здесь мы можем отыскать оцерковленный протестантизм, хотя и он философски преодолен; в Европе все еще находится место для абсолютистских монархий, которые, пережив революцию, сумели превратить в инструменты своей власти конституционализм и парламентаризм (царизм успешно придерживается подобного же курса!); в Европе господствует монархический милитаризм, господствует капитализм — следовательно, демократия здесь все еще не защищена, а политические силы теократии все еще предстают как достаточно внушительные. В принципе европейская теократия больше не имеет достаточных философских оснований для своего существования, а политически она столь ослаблена, что просто вынуждена идти на компромисс с демократией. Говоря в общем, Европа — родина компромиссов, полумер, свидетельствующих о переходном состоянии. Философ истории уже может рассматривать демократию как достижимый идеал и как наследницу теократии.
Многие русские считают, что их страна к такой демократии непригодна, а это – опасное мнение.
Европа встретилась с проблемой роста самоубийств, которые угрожают человеку и человечеству; здесь много внимания уделяется декадансу и вырождению; вопрос о декадансе и вырождении (не только во Франции) стоит в повестке дня. И всюду в Европе ощущается живая потребность возрождения. Хотелось бы подчеркнуть, что все русские философы истории имеют основания утверждать: их страна находится в сложном положении, стоящие перед ней задачи предельно трудны, но у них нет оснований для отчаяния, для сомнений в возможности решения этих задач в своем будущем и будущем своего народа.
Европа испытывает живой интерес к России, к судьбе этой страны, что мы ощущаем не только по текущей прессе, но и также по множеству книг о России и о русской литературе.
Пока преобладает политический интерес. Европейская теократия видит в России своего естественного союзника. Еще Священный союз возник из такого рода представлений, подобного рода взгляды были присущи даже такому человеку, как Бисмарк; будучи защитником прусского монархизма, он считал вполне приемлемым и царизм. Сходных воззрений придерживался и Меттерних в Австрии. Именно по этой причине европейские демократы и либералы боролись с царизмом как со своим заклятым врагом, а социальные демократы заняли ту же позицию по отношению к официальной России. Мы должны вспомнить философского учителя русских — Фейербаха, говорившего, что у нас два заклятых врага: в духовном плане папство, а в мирском — Российская империя.
Обширная европейская литература о России доказывает, что философский интерес к этой стране и к возможностям ее развития существует. Этот интерес растет, так что сейчас можно говорить о русификации Европы в не меньшей степени, чем об европеизации России. Это сказывается не только в постоянно увеличивающемся с XVIII века политическом влиянии России в Европе, но и в заинтересованном восприятии русской литературы, которая способствовала вовлечению читающих европейцев во внутренние проблемы этой страны. Мы помним, как прославляли Россию Вольтер и Гердер, сегодня к ним присоединились Ницше и Метерлинк, а также многие другие писатели, воспринявшие русские идеи и идеалы.
Да, социолог и философ истории многому может научиться в России.
Весьма полезным является сравнение Европы с Россией с методологической точки зрения. Собственные проблемы явственнее вырисовываются перед европейцем, когда он сталкивается с их российскими аналогами.
Столь же плодотворным является изучение России и происходящих здесь процессов и по существу. Громадные размеры страны делают ее неким уменьшенным подобием всего мира. Поэтому все более расширяющееся, как я уже отмечал, изучение европеизации России, равно как и связанных с этим двусторонних культурных потоков, выявляет интересные и весьма важные проблемы общего развития. Изучение России позволяет социологу более четко рассмотреть проблему культурных взаимосвязей и культурного единства, столь значимую для понимания эволюции человечества в целом.
Философ истории должен волей-неволей погрузиться в изучение мировоззрения русского средневековья и вообще древности, вследствие чего ему легче осуществлять и более точный анализ самой сути современной эпохи.
Что же касается лично меня, то я открыто признаюсь: изучение России и русской литературы не только помогло мне вернее оценить философию Гегеля и Фейербаха, но более того — именно через русскую философию и литературу я смог осознать всемирно-историческое значение Юма и Канта.
А как поучительно изучение русской революции! Интерес Европы к этой революции весьма велик, она получила здесь сочувственный отклик. Например, в Австрии одним из результатов воздействия русской революции явилось введение всеобщего избирательного права. Конечно, победа реакции в России вызвала положительный отклик европейской реакции, но все же нельзя сказать, что радость по этому поводу была столь уж большой.
Интерес к русской революции не носит чисто политического характера. Философ истории видит в революции большую религиозную и этическую проблему нашего времени, и в этом плане Россия дает много уроков.
Данный материал является отрывком из второго тома труда автора «Россия и Европа», опубликованного в 1913 году. На русском книга впервые вышла в 2004 г. в издательстве Русского Христианского государственного института (Санкт-Петербург).
