Несмотря на октябрьское нападение боевиков на Нальчик, 2005 год был для Северного Кавказа спокойнее предыдущего. Угроза распада региона и последующего кризиса федеративного устройства Российского государства, казавшаяся вполне реальной после серии дерзких террористических атак, самой страшной из которых стал захват заложников в Беслане в сентябре 2004-го, отступила. После нескольких лет глубокой и беспросветной депрессии в экономике появились признаки некоторого положительного сдвига, который теоретически может стать началом экономической реабилитации Кавказа. Даже там, где официальные показатели остаются прискорбно низкими, виден некоторый рост благосостояния населения. Правда, происходит это скорее благодаря общему повышению доходов во всей остальной России, где работают представители практически каждой кавказской семьи.
Но именно Нальчик показал, что нынешнее затишье во многом случайно и нового опасного разрыва ветхой политико-правовой ткани можно ожидать в любое время и в любом месте. В лучшем случае Кавказу предстоит период относительно мирной стагнации, связанной с общей благоприятной конъюнктурой в стране. Это, может быть, и позволит обеспечить «местную анестезию» этнотерриториальных и социальных конфликтов, но рано или поздно все они потребуют разрешения по существу. А структурного преобразования системы управления на Северном Кавказе, необходимого для преодоления многолетнего экономического кризиса и сохранения авторитета российской государственной власти, ожидать пока не приходится.
На фоне постоянной террористической угрозы система власти большинства северокавказских регионов коррумпирована и институционально неустойчива. В таких условиях даже постепенное нарастание нынешнего кризиса в Дагестане способно спровоцировать серию взрывов на всем протяжении северного склона Большого Кавказского хребта. А очаги напряженности в Абхазии и Южной Осетии – непризнанных республиках на территории Грузии, которые расположены вплотную к российской границе, – только усугубляют общую нестабильность в этом регионе.
АБХАЗИЯ: СВОЯ ИЛИ ЧУЖАЯ?
Республика Абхазия представляет собой слабо контролируемую и экономически депрессивную территорию, на которой сохраняется «замороженный» этнотерриториальный конфликт. Де-юре Российская Федерация признаёт там суверенитет Грузии и считает границу, проходящую по реке Псоу, государственной. Де-факто же Абхазия является еще одним дотационным субъектом юга России. Ее жители почти поголовно имеют российские паспорта, а внутриполитическая жизнь зависит от воли Москвы.
Легальная экономика Абхазии целиком замкнута на Россию. Абхазские банки имеют корреспондентские счета в российских кредитно-финансовых учреждениях, поскольку сама непризнанная автономия, естественно, не может обладать полноценной правосубъектностью. Существенного сокращения нелегальных секторов экономики (наркотрафик, контрабандная торговля ломом черных и цветных металлов, ценными породами дерева, контрафактной продукцией табачных фабрик) добиться не удается. Не в последнюю очередь из-за того, что инициативы нового сухумского руководства, пришедшего к власти вопреки желанию России, блокируются представителями руководства прежнего, сохранившего влияние благодаря поддержке в Москве.
Часть российской элиты упорно предпринимает усилия, направленные на сохранение такого положения вещей. Хотя вряд ли можно считать, что открытая поддержка сепаратистского режима и дотирование экономики территории, относящейся к другому государству, отвечает национальным интересам РФ и способствует росту международного престижа нашей страны.
В конце 2004 года Москва едва не спровоцировала в Абхазии гражданскую войну. Во время затянувшихся на несколько месяцев выборов нового президента непризнанной республики она твердо поддерживала Рауля Хаджимбу, в котором видела гаранта соблюдения российских интересов. Буквально в последнюю минуту Россия согласилась на компромисс: главные оппоненты Сергей Багапш и Рауль Хаджимба вместе пошли на новые выборы как соответственно президент и вице-президент.
За год после выборов Багапш нанес едва ли не больше визитов в Сочи и Москву, чем его предшественник Владислав Ардзинба за 11 лет своего правления. Но главным доказательством лояльности новых властей к России следует, видимо, считать отказ от обещанной «багапшистами» во время выборов инвентаризации республиканского имущества. Начнись этот процесс, неизбежно выявились бы «серые» и «черные» приватизационные сделки и полулегальные российские инвестиции в абхазскую экономику. Не исключено, что именно опасения за сохранность этих вложений и стали настоящей причиной политического кризиса в Сухуми.
Пройдя буквально по краю открытого внутриабхазского конфликта, Россия добилась сохранения статус-кво. Но он, к сожалению, не имеет перспективы. Международное признание независимости Абхазии, как и возможность пересмотра очертаний российско-грузинской границы, практически исключены. Поэтому оптимальный способ «легализации» республики – восстановление там грузинского суверенитета. Однако значительная часть российской элиты рассматривает такой вариант не иначе как «сдачу» Абхазии, как будто бы исходя из того, что непризнанная «мандариновая» республика является протекторатом или даже неотъемлемой частью России.
Сторонники «несдачи» утверждают, что если в Абхазию придет Грузия, то, во-первых, пушки ее евро-атлантических союзников можно будет навести прямо на Бочаров Ручей, а во-вторых, под угрозой окажутся российские экономические интересы. Но местные вооруженные формирования и миротворческие силы и так с трудом обеспечивают нынешнюю зыбкую стабильность. Двоевластие конца 2004 года раскололо не только абхазское общество, но и силовые структуры. В зоне конфликта в Гальском районе Абхазии продолжается минная война, а грузинская сторона то и дело заявляет о фактах террора со стороны абхазских вооруженных формирований по отношению к мегрельскому населению.
Эти факты дали грузинским парламентариям основание требовать прекращения с июня 2006-го мандата российских миротворцев в зоне грузино-абхазского конфликта, если последние не докажут за оставшийся срок свою дееспособность. Сейчас Грузия рассматривает присутствие российских миротворцев не столько как гарантию сохранения мира, сколько как инструмент поддержания фактической независимости Абхазии.
Исключение из миротворческой миссии российского контингента, обладающего уникальным опытом работы, чревато эскалацией грузино-абхазского противостояния. Однако в нынешних условиях, значительно отличающихся от ситуации 1990-х годов, факт присутствия российского контингента в зоне противостояния не должен быть самоцелью. Эта миссия будет иметь смысл только в том случае, если Россия одновременно согласится способствовать фундаментальному урегулированию конфликта (скорее всего, с участием западных патронов Грузии – США и Европейского союза).
Утрату российской «монополии» на миротворчество и даже в перспективе уход контингента не следует рассматривать как поражение. Во-первых, условием легализации Абхазии вполне может стать устраивающий Москву военный статус приграничной территории. Во-вторых, исчезновение к югу от реки Псоу «серой зоны» на деле укрепит российскую границу и поможет впредь обезопасить территорию РФ от набегов, подобных абхазскому рейду чеченского полевого командира Руслана Гелаева, предпринятому им в 2001-м.
Что же касается страха перед вероятными экономическими потерями, обусловленными «сдачей» Абхазии, то решение вопроса о ее статусе было бы только на руку российским инвесторам, поскольку их средства смогли бы работать эффективнее, чем это происходит в режиме «нелегальной» экономики. Гарантии российских вложений в автономии также могли бы стать одним из условий, на которых Москва изменила бы свою позицию. На сегодняшний день ничто не мешает России и российским компаниям инвестировать непосредственно в экономику Грузии: объем российских инвестиций за три года вырос больше чем втрое и уже в 2004 году достиг почти полумиллиарда долларов США.
Экономические интересы России в Абхазии касаются прежде всего 200-километровой полосы Черноморского побережья, которая потенциально представляет собой весьма привлекательный с разных точек зрения ресурс. Россия уже принимает активное, хотя и не всегда юридически безупречное участие в местном рекреационном бизнесе. Кроме того, согласно заявлениям абхазского правительства, на шельфе Черного моря у берега республики обнаружено месторождение нефти, разведывать и разрабатывать которое власти предлагают россиянам. Интерес может представлять и транспортная структура Абхазии в виде портов, железнодорожных и шоссейных путей, особенно если удастся восстановить сквозную железную дорогу из Адлера в Тбилиси. В перспективе Россия могла бы отказаться от нынешней практики фактического дотирования абхазского бюджета и выступить в более престижной роли официального коспонсора экономической реабилитации территории.
Еще один аргумент противников отказа от поддержки непризнанной республики состоит в том, что Абхазия в значительной мере является частью черкесского (абхазо-адыгского) сообщества, к которому, помимо этнических абхазов, относятся кабардинцы в Кабардино-Балкарии, черкесы в Карачаево-Черкесии, адыги в Адыгее, шапсуги в Краснодарском крае. Черкесские общины обладают обширными связями в Турции и странах Ближнего Востока, куда их предки вынуждены были эмигрировать в XIX веке – по окончании затяжной Кавказской войны. Тогда, кстати, черкесская часть Кавказа оказала России более длительное и кровопролитное сопротивление, чем Чечня и Дагестан. В новейшее время черкесское сообщество сохраняло лояльность по отношению к России и почти не участвовало в сепаратистских движениях, эпицентром которых в 1990-е годы была Чечня. Не в последнюю очередь потому, что черкесское единство является самодостаточным политическим проектом.
«Сдача» Абхазии, по мнению наиболее вдумчивых противников этого шага, уронит престиж России в среде черкесов и адыгов, живущих по северную сторону Большого Кавказа, где авторитет московской власти и без того снижается. Как показало грузино-абхазское противостояние 1992–1994 годов, черкесские народы Северного Кавказа готовы оказывать абхазам обширную военную помощь. Попытайся Россия им препятствовать – она быстро окажется в роли общего противника. Это, возможно, одна из самых сложных и конфликтогенных проблем на пути грузино-абхазского урегулирования. Но если Россия намерена сохранять в неприкосновенности свой собственный суверенитет на Северном Кавказе, а не превращать регион в кипящий котел очередной этнической смуты, то добросовестное содействие легализации Абхазии для нее все же предпочтительнее, нежели поддержка «серой зоны» и тайное поощрение этнических партизанских движений.
ЮЖНАЯ ОСЕТИЯ: ТЛЕЮЩАЯ ОПАСНОСТЬ
В Республике Южная Осетия, другой непризнанной автономии, которую Москва официально считает неотъемлемой частью Грузии и в то же время неофициально поддерживает, положение и сложнее, и проще, чем в Абхазии.
С одной стороны, граница Южной Осетии и остальной части Грузии не является наглухо закрытой. На территории Южной Осетии проживают и осетины, и этнические грузины (чего практически нет в Абхазии), между которыми поддерживаются довольно активные контакты. С другой стороны, непосредственно в зоне грузино-югоосетинского конфликта, формально контролируемой миротворцами, уровень напряженности выше, чем в Гальском районе Абхазии. Летом 2004 года миротворцы не смогли воспрепятствовать возобновлению (хотя и краткосрочному) боевых действий. Задача демилитаризации зоны конфликта, то есть вывода оттуда всех вооруженных формирований, кроме сил по поддержанию мира, с тех пор так и не решена.
Южная Осетия и сейчас остается «тлеющей» точкой, способной превратиться в «горячую», как только закончится зимний сезон. В отличие от Абхазии, где при всей тяжести экономической разрухи имеются привлекательные и быстроразвивающиеся отрасли, Южная Осетия обладает только двумя серьезными источниками доходов. Это эксплуатация Транскавказской магистрали (Транскам), по которой грузы могут перемещаться между Россией и Грузией, фактически минуя таможенную границу, и Эргнетский рынок на окраине Цхинвали, живущий почти исключительно за счет контрабанды.
Оба источника в последнее время близки к пересыханию. Движение по Транскаму и торговля в Эргнети сократились почти до нуля в связи с целенаправленными усилиями Грузии по восстановлению своего таможенного суверенитета и фактическому выводу из-под юрисдикции Цхинвали нескольких грузинских сел, расположенных прямо на Транскаме к северу от югоосетинской столицы. В итоге Южная Осетия с населением около 70 тыс. человек лишилась большей части собственных доходов и в настоящее время удовлетворяет свои потребности почти исключительно за счет российской помощи.
Часть лоббистов Южной Осетии в Москве объясняет необходимость инвестиций в республику не только идеей общности осетинского этноса и стремлением сохранить непризнанную автономию в качестве козыря в бесконечной политической игре против Тбилиси, но и экономической целесообразностью. Между тем в схеме неформальных российско-югоосетинских расчетов наметилась явная финансовая прореха. Один из возможных способов ее «штопки» – эскалация военного конфликта, который, как показывает многолетняя кавказская практика, сам по себе вполне может быть источником доходов.
Декабрь 2005-го принес, казалось бы, надежду на то, что ситуация вокруг грузино-югоосетинского конфликта сдвинется наконец с мертвой точки. 5–6 декабря в Любляне прошло совещание министров иностранных дел стран – участниц ОБСЕ, на котором было принято заявление по Грузии, касавшееся в том числе и урегулирования противостояния. Россия подписала этот документ, тем самым еще раз подтвердив свою приверженность идее территориальной целостности Грузии и принципиальное согласие с миротворческим планом Тбилиси, состоящим из трех пунктов: демилитаризация, экономическая реабилитация и политическое урегулирование. 12 декабря на заявление министров отозвался глава Южной Осетии Эдуард Кокойты, который предложил создать рабочую группу по разработке общего плана разрешения конфликта.
Но 21 декабря Тбилиси представил собственную «дорожную карту», не дожидаясь формирования новой рабочей группы. Создать ее на заседании смешанной контрольной комиссии по урегулированию конфликта, состоявшемся в конце декабря в Москве, также не удалось. Вместо этого последовал обмен резкими заявлениями: Цхинвали подчеркнул, что ни в коем случае не собирался принимать миротворческий план Михаила Саакашвили, и в очередной раз отказался от встречи между Кокойты и премьером Грузии Зурабом Ногаидели. В ответ некоторые грузинские политики пообещали во что бы то ни стало встретить 2007 год в Цхинвали, а парламент подтвердил решимость добиваться вывода российских миротворцев, если им не удастся обеспечить полную демилитаризацию зоны конфликта до середины февраля 2006-го.
Периодические военные обострения в зоне грузино-югоосетинского конфликта связаны не в последнюю очередь с тем, что и в Грузии, и особенно в России пока не хватает консолидированной политической воли, направленной на скорейшее и мирное разрешение проблемы. Только отсутствием в Москве ясной позиции может быть объяснено «двоемыслие», когда официально декларируется признание грузинских границ, но одновременно на празднование Дня независимости Южной Осетии от Грузии приезжают российские парламентарии и губернаторы.
Без сомнения, этнический фактор в осетинском случае играет не меньшую роль, чем в абхазском. Тем более что абхазо-адыгское население Абхазии представляет собой лишь сегмент мультиэтничного сообщества республики. Большинство населения Южной Осетии четко идентифицирует себя как часть осетинского этноса, живущего в основном к северу от Кавказского хребта. В российской Республике Северная Осетия – Алания отношение к южным осетинам противоречиво. Но перспектива «сдачи» Цхинвали там воспринимается крайне болезненно.
До последнего времени христианскую Северную Осетию не без оснований, хотя и не вполне «политкорректно» по отношению к соседним исламским регионам РФ, называли российским бастионом на Кавказе. Но бесланская трагедия в сентябре 2004 года и последующие попытки федеральных властей дозировать информацию о ходе следствия существенно уронили престиж федеральной власти в глазах осетин. Кроме того, после Беслана центр продолжил настаивать на урегулировании осетино-ингушского конфликта и возвращении этнических ингушей, покинувших Северную Осетию в результате столкновений в Пригородном районе в 1992-м. С осетинской точки зрения, в свете произошедшего процесс возвращения ингушей уместно было бы приостановить.
Установленный Москвой срок окончательного решения проблемы ингушских беженцев истекает в 2006 году. Между тем на сегодняшний день каждая из трех сторон рассматривает окончательное урегулирование по-своему. Федеральный центр настаивает на возвращении еще примерно 10 тыс. ингушей в Северную Осетию, Владикавказ готов впустить около 3 тыс. человек, а Назрань насчитывает 19 тыс. претендентов и дает понять, что инцидент может быть исчерпан только после вхождения Пригородного района Осетии в состав Ингушетии. При этом теоретические рассуждения чиновников в корне отличаются от модели мышления осетин и ингушей «на земле», где обычаи адата (традиционное право) и клановые права на землю уже сейчас значат больше, чем абстрактные российские нормы.
При таком уровне разногласий едва ли можно ожидать, что сроки разрешения конфликта в 2006-м окажутся соблюдены. Но федеральная власть должна иметь мужество требовать исполнения принятых решений и отказаться от практики бесконечного «замораживания» проблем. Вариант переноса осетино-ингушской административной границы в принципе не может рассматриваться, поскольку способен спровоцировать не только новое осетино-ингушское противостояние и окончательную потерю Россией ее «осетинского форпоста», но и цепочку аналогичных территориальных конфликтов в других регионах РФ, в том числе и на Кавказе. Программа возвращения беженцев, вероятно, может быть оптимизирована с учетом осетинских опасений, что, вернувшись, ингуши нарушат демографический баланс и количественно вытеснят осетин с их территории.
Но такая оптимизация, скорее всего, вызовет жесткое неприятие ингушской стороны. Поэтому основой реального урегулирования в Пригородном районе могут стать только последовательное снижение значения спорной административной границы и унификация политико-правового пространства по обе ее стороны независимо от этнического происхождения и веры живущих там людей. К сожалению, пока на российском Северном Кавказе сохраняется тенденция к разделению общего политико-правового и культурного пространства и неуклонному снижению роли Российского государства как субъекта правового и социально-политического нормотворчества.
Урегулирование осетино-ингушских взаимоотношений косвенно способствовало бы решению югоосетинской проблемы, и наоборот. Одним из существенных препятствий на пути возвращения ингушских переселенцев в места первоначального проживания являются расселенные там осетинские беженцы из зоны грузино-югоосетинского конфликта и внутренних районов Грузии. Ясно, что в случае обострения обстановки в Южной Осетии число их может существенно вырасти, в особенности если учитывать наличие у большинства южных осетин российских паспортов. В свою очередь, это вновь и на неопределенный срок осложнит осетино-ингушское урегулирование. Успех же России на этом направлении вкупе с «легализацией» Транскама, демилитаризацией и экономической реабилитацией Южной Осетии создал бы предпосылку для образования в обеих частях Осетии стабильной и перспективной зоны российско-грузинского приграничного сотрудничества.
ОБЩАЯ СИТУАЦИЯ – «СТАБИЛЬНО ТЯЖЕЛАЯ»
Хотя Абхазия и Южная Осетия находятся за линией государственной границы России, политическую практику в этих республиках нельзя рассматривать в отрыве от того, что происходит на собственно российском Кавказе. Для всех пяти исламских регионов российского Северного Кавказа характерны высокий уровень террористической угрозы, наступление радикального ислама, слабая экономика, клановость и коррупция региональной власти, возобновление многочисленных этнотерриториальных конфликтов и возрождение местного традиционного права. И, к сожалению, здесь, как и на внешнем фланге своей кавказской политики, Россия пока проявляет стремление к «замораживанию», а не решению проблем. Сохранение нынешней эфемерной стабильности кажется части российского руководства более предпочтительным, чем любое изменение, способное привести к нарушению существующего баланса. Но анализ текущих событий на Северном Кавказе показывает, что от этого сохраняемого с таким трудом равновесия и так почти ничего не осталось.
Граница, пролегавшая до октября 2005-го между территорией активной борьбы с терроризмом и остальной Россией, стала угрожающе прозрачной. Если сначала в «зоне КТО» (контртеррористическая операция; официальная аббревиатура с аккредитационной карточки МВД, без которой российские журналисты не имеют права там работать) числилась лишь Чечня, то теперь «силовые мероприятия» регулярно (и отнюдь не безосновательно) проводятся в соседних Ингушетии и Дагестане. Атака боевиков осенью 2005 года на кабардино-балкарскую столицу Нальчик, находящуюся далеко за пределами «зоны КТО», показала, что за шесть лет контртеррористической операции Российское государство не только не справилось со своим противником, но и позволило ему расширить театр военных действий.
Разрастание диверсионной войны на западе Северного Кавказа, который до сих пор считался относительно мирным, происходит на фоне опасного обострения межэтнических противоречий (между балкарцами и кабардинцами в Кабардино-Балкарии, между абазинами и карачаевцами, черкесами и ногайцами в Карачаево-Черкесии, русскими и адыгами в Адыгее). Это сопровождается ростом институциональной неустойчивости власти во всех трех «западных» республиках. Но положение в них все-таки несопоставимо лучше, чем в «восточном сегменте».
Ингушетия и Дагестан вплотную прижаты к Чечне с тлеющей в ней войной и отделены от остальной России цепочками блокпостов, пунктами паспортного контроля на дорогах, а иногда окопами и бронетехникой. Три «восточные» республики уже давно образуют на Кавказе особый ареал, характеризующийся «стабильно тяжелой» ситуацией. Положение осложняется тем, что здешнее население в последние десятилетия получило обширный военный опыт – как в части выживания в условиях локального конфликта, так и в части ведения боевых действий. Даже в среде лояльной по отношению к России политической элиты авторитет политика зависит не в последнюю очередь от количества находящихся в его подчинении «штыков». По сути, речь идет о частных армиях.
Пожалуй, только Ингушетия, вовлеченная в многолетний конфликт с Осетией и до сих пор не имеющая официальной административной границы, в том числе и с Чечней, многие годы с переменным успехом пытается сохранить мирный «имидж» и удержаться на краю воронки «КТО». Дагестан же, переживающий острейший кризис власти и беспрецедентную активизацию диверсионного подполья, по числу терактов и численности боевиков уже догнал Чечню. В последней к концу 2005 года установилось относительное равновесие, обеспечиваемое невиданной концентрацией власти в руках Рамзана Кадырова. Но Дагестан, наоборот, на глазах превращается в постоянно тлеющий очаг сразу нескольких разрушительных конфликтов, развитие которых может «раскачать» весь Северный Кавказ.
При этом осенью 2005-го Ингушетия и Дагестан определены полномочным представителем президента РФ в Южном федеральном округе Дмитрием Козаком как первоочередные кандидаты на введение внешней финансовой администрации, призванной оптимизировать расходование средств из федерального бюджета. Не говоря уже о разрушенной войнами Чечне.
Впрочем, размеры федеральных трансфертов на Кавказ не следует преувеличивать. Например, средства, выделенные на восстановление Чечни в 2001–2004 годах, были сопоставимы с бюджетом празднования 300-летия Санкт-Петербурга в 2003-м. Но и эти деньги практически никогда не достигают конечной цели. За последние несколько лет в Москве и республиках сложился механизм перераспределения, в который включены местные правящие элиты и часть федеральных чиновников, ответственных за выделение и движение ассигнований. Эта «губка» из года в год впитывает средства, пока большинство населения продолжает страдать от беспросветной бедности и безработицы. Доступ к этим ресурсам для представителей «социального низа» совершенно исключен правилами коррупционно-кланового режима. Следствием бесконтрольного обогащения изолированной правящей элиты становится лавинообразное падение престижа власти.
В итоге Россия, как никогда, близка к потере влияния на свои кавказские регионы. Федеральный центр, несмотря на беспрецедентное военное присутствие, все в меньшей степени является источником реальной государственной власти. Хозяевами положения пока отчасти могут считаться региональные элиты, которые стремятся поддерживать режим информационной изоляции, с тем чтобы Москва как можно меньше знала об истинном положении дел в экономике, обществе и сфере безопасности.
Но уже сейчас в этой информационной тени существует реальная опасность, которая может способствовать полному отчуждению кавказских регионов. Кризис легитимности и отчуждение местных властей, формально являющихся проводниками российского права и российской политики, ведут к формированию параллельных политико-правовых структур, никак не связанных ни с государством, ни с привычным для России способом общественного устройства. Речь идет о растущей сети исламских общин (джамаатов), не признающих «официального» духовенства и исповедующих так называемый «чистый ислам». Эта сеть уже покрывает весь Северный Кавказ и постепенно становится все более густой. При сохранении нынешних условий и тенденций данный фактор способен привести к окончательному разрушению на Кавказе социально-политической ткани российской государственности.
Принадлежность к джамаатам совсем не обязательно означает готовность взять в руки оружие, хотя идеология «чистого ислама» активно распространяется именно на волне протестных настроений. «Традиционное духовенство» все больше воспринимается как идеологический отдел республиканской администрации. Тем временем растет популярность молодых имамов, которые получили современное религиозное образование на Ближнем Востоке или вовсе изучали Коран по пропагандистским брошюрам фундаменталистов.
Зачастую уже сам по себе интерес к исламу становится основанием для «неизбирательных» репрессий со стороны властей. А это, в свою очередь, повышает активность и боеготовность джамаатов. Охватившая элиты коррупция в сочетании с бедностью большинства населения и укреплением позиций «нового ислама» способствует возникновению почти неограниченной мобилизационной базы для незаконных вооруженных формирований (НВФ). Участники НВФ – это не только те, кто обладает низким социальным статусом или принадлежит к фундаменталистской религиозной общине. Среди боевиков есть представители более обеспеченных слоев населения, в том числе молодые люди допризывного возраста, число которых в последнее время растет. Ряды боевиков пополняются и за счет тех, кто стал жертвой немотивированного произвола или прямого террора со стороны государства. Силовики, как республиканские, так и федеральные, склонны рассматривать такие эпизоды в качестве неизбежных издержек. Они упускают из виду мотивацию мести, которая на Кавказе чрезвычайно сильна и эффективна и сплошь и рядом приводит к возникновению безвыходного «замкнутого цикла» насилия.
До недавнего времени рост «исламского подполья» был характерен в основном для восточных республик Северного Кавказа (Дагестана, в меньшей степени Ингушетии и Чечни). Исламский запад Северного Кавказа (Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия и Адыгея) проявлял значительно меньше интереса к религии. В отличие от Чечни и Дагестана, где традиционным является шафиитский масхаб суннитского ислама и широко распространены различные суфийские ордена, на западе Кавказа господствует ханафитская традиция, которая считается менее восприимчивой к радикальным течениям.
Численность сторонников «чистого ислама», по крайней мере на западе Северного Кавказа, пока сравнительно невелика. Но нападение на Нальчик показало, что и в традиционной «зоне мира» они уже стали серьезной общественно-политической и даже военной силой, набирающей вес в связи с падением авторитета власти и ее неспособностью предложить населению свою собственную позитивную программу.
НОВЫЙ КАВКАЗ: УНИФИКАЦИЯ ИЛИ РАСПАД
Очевидно, что укрепление престижа и власти России на Кавказе невозможно без устранения или ограничения влияния нынешних неэффективных региональных элит. Это весьма сложная и долгосрочная задача. Ставка на замену президентов в той или иной республике и отказ от выборов, которыми местные элиты манипулируют больше, чем где-либо еще в России, пока не оправдали себя. Всякий раз после назначения пусть даже адекватного и профессионального чиновника центр фактически оставляет его без поддержки, позволяя старой региональной элите сохранить бОльшую часть позиций и «вписать» нового руководителя в свои коррупционные схемы. Ясно, что группы влияния, укоренившиеся на Кавказе за последние 12–15 лет, не отступят без боя.
Одним из способов ограничения их власти могло бы стать некоторое расширение полномочий федерального округа, а возможно, и укрупнение регионов – разумеется, там, где оно не будет иметь очевидных болезненных последствий. В качестве «пилотного» напрашивается воссоединение Адыгеи и Краснодарского края. Это совершенно оправданно с экономической и административной точки зрения, хотя и вызывает недовольство этнической элиты адыгов. Как ни удивительно это звучит, не лишен рационального зерна и гипотетический проект решения осетино-ингушского вопроса путем объединения Осетии и Ингушетии. Дело не столько в географическом слиянии регионов и устранении блокпостов с административных границ, сколько в реальном восстановлении единства политико-правового пространства и обеспечении реального действия на территории Северного Кавказа норм российского права в отношении всех без исключения лиц, территорий, этнических групп и конфессий.
При поиске путей преодоления системного кризиса на Северном Кавказе стоило бы изучить и международный опыт. В частности, проектные разработки Грузии по урегулированию кризисных ситуаций в Абхазии и Южной Осетии. Предложенная Тбилиси трехэтапная схема вполне применима и к российским регионам. Северному Кавказу также необходима демилитаризация – ведь пока не утихнут стрельба и взрывы, туда не придут серьезные инвесторы. В свою очередь, укрепить мир можно только с помощью экономической реабилитации. Одновременно должны осуществляться меры по политическому урегулированию, которое в грузинских планах представлено как третий этап. В российском случае речь может идти о снижении влияния действующих региональных элит и строительстве новой адекватной системы регионального управления, подразумевающей унификацию политико-правового пространства кавказских регионов.
Региональным правительствам следует постепенно менять яркое амплуа гарантов интересов титульных этнических групп на более скромную роль эффективных управленцев. В противном случае кавказские республики очень скоро окончательно превратятся в квазигосударства, разделенные самыми настоящими границами и изначально отягощенные непреодолимыми внутренними разногласиями.
К формированию нынешней обширной карты кавказских конфликтов привело произвольное поощрение центральной властью в течение ХХ столетия этнических амбиций у одних этносов и подавление у других. Эффективной площадкой реализации таких амбиций постепенно должны стать институты местного самоуправления. Речь идет ни в коем случае не о ревизии базовых принципов российского федерализма, заложенных в Конституции, а скорее о возвращении к зафиксированной там схеме распределения полномочий между центром и регионами, гарантирующей сохранение общего политического пространства.
Нынешняя «вязкость» положения восточной части Северного Кавказа усугубляется практически полным отсутствием во всех трех республиках русского населения. Проблема отъезда русских становится заметна и на западе Кавказа, хотя там и сохранились русские общины, по численности не уступающие, а иногда (как в Адыгее) превосходящие титульные этносы. Между тем русские на Кавказе определенно являются своего рода социально-политической «подушкой безопасности». На фоне общего кризиса легитимности власти они более устойчиво сохраняют лояльность Российскому государству и его политико-правовой системе, а также являются важнейшим связующим культурным звеном между республиками и остальной Россией. Сами русские почти не подвержены проникновению фундаменталистских и сепаратистских идей. Образ их жизни, особенно в городах, по-прежнему представляет собой мощный культурный стереотип, объективно мешающий распространению фундаментализма в среде «титульных» этнических групп. Но русские уже почти вытеснены с политической сцены кавказских республик, даже на западе, где они всё еще составляют значительную (от 30 до 80 %) долю населения.
До начала 90-х прошлого века присутствие России на Кавказе определялось именно наличием большой доли этнически русского населения. И в Российской империи, и в Советском Союзе русские контролировали все основные узлы кавказского регионального управления, оставляя представителям коренного населения некоторую зону внутреннего самоуправления и право символического представительства в политических институтах. При этом ленинская теория, впервые допустившая создание на Северном Кавказе государственных образований по этническому признаку и декларировавшая абсолютное равноправие независимо от этнической принадлежности, десятилетиями расходилась с реальной практикой русификации и произвольного манипулирования правами представителей коренных этнических групп – вплоть до депортаций 1940-х годов. Это расхождение привело к формированию на Кавказе протестного этнического самосознания, «бунту этничности», этническим конфликтам, вытеснению русских и сепаратизму начала прошлого десятилетия.
Очевидно, что современной России уже не суждено выступать на Кавказе в роли колониста или колонизатора. Русское население кавказских республик продолжает оставаться фактором стабильности. Интеллектуальный и профессиональный потенциал кавказских русских может и обязательно должен быть использован в структурах власти, особенно на нынешнем этапе в качестве противовеса этническим элитам, отягощенным клановыми связями. Но русские уже никогда не вернут себе прежнюю роль институциональной основы системы управления.
Социологи фиксируют парадоксальную ситуацию: большинство россиян считают неприемлемой идею отчуждения северокавказских территорий, которые воспринимаются ими как «свои», но при этом отношение к коренным жителям этих территорий очень негативно. Недоверие и враждебность в большой мере характерны и со стороны представителей титульных этносов к русским. К тому же жители Кавказа, в отличие от других россиян, все более склонны воспринимать Россию как сопредельную, а не как свою собственную страну. Преодолеть это отчуждение и сохранить Россию как единое многонациональное государство можно только при условии реальной унификации политико-правовой системы, которая гарантировала бы каждому гражданину страны защиту всех его конституционных прав в полном объеме независимо от места жительства, этнического происхождения и конфессиональной принадлежности.
В ходе визита в Астрахань в 2005 году президент Владимир Путин заявил, что России предстоит заново укрепляться на Кавказе. Но даже если поставленная задача будет выполнена, регион уже никогда не станет прежним. Осознание этого потребует существенной ментальной перестройки и от чиновников, и от общественности.
