За полтора года между вильнюсским и рижским саммитами «Восточного партнерства» программа формально добилась больших успехов. Половина стран-участниц (Украина, Грузия, Молдавия) подписала соглашения об ассоциации с Евросоюзом, вторая половина (Азербайджан, Армения, Белоруссия) хоть и не собираются это делать, всячески дают понять, что заинтересованы в сохранении и развитии связей с объединенной Европой.
Впрочем, атмосферы триумфа незаметно. На фоне войны на Украине и обвала отношений с Россией
ЕС утратил понимание, в чем цель его политики на восточном направлении.
Модель постоянного расширения — за счет приема новых членов или привязки стран, которые не могут рассчитывать на полноценное членство, — исчерпана. Да и вообще судьба интеграционных проектов в Евразии, о которых говорили после «холодной войны», под вопросом.
«Восточное партнерство» было создано шесть лет назад в развитие одного из направлений Европейской политики соседства, принятой в 2003 году. Изначальное соседство оказалось слишком разношерстным — общая рамка для Ливии и Палестинской автономии, с одной стороны, и Молдавии и Украины, с другой, была невозможна.
«Южному подбрюшью» в итоге придумали «Средиземноморский союз» под предводительством Франции — тогда еще задиристой при Николя Саркози (сейчас об этом начинании просто даже не вспоминают — «арабская весна» его перечеркнула). А «Восточное партнерство» включило шесть постсоветских государств, тоже очень неоднородных, которых, по сути, объединяло только то, что все они имели или могли иметь особые отношения с Россией.
Было бы логично, если бы это направление возглавила Германия как второй политический тяжеловес континентальной Европы. Однако Берлин повел себя пассивно, отчасти потому что не хотел связываться с задачей уговаривать Россию, что сближение бывших республик СССР с Европейским союзом не нанесет урон ее интересам.
Вообще, Франция и Германия приложили немало усилий для того, чтобы утихомирить страсти после российско-грузинской войны 2008 года. Это в целом удалось. Гранды вздохнули с облегчением, а «Восточное партнерство» Париж и Берлин отдали на откуп более энергичным Варшаве и Стокгольму, для которых «общее соседство» с Россией — это прежде всего зона безопасности на случай возврата Кремля к экспансионистской линии.
Сама по себе программа должна была создать институциональную «зацепку» для стран восточной периферии,
чтобы создать впечатление их движения к «европейскому выбору», но избежать обязательств со стороны Евросоюза.
Серьезных денег на проекты не выделяли, больших политических ставок не делали. Правда, вскоре после запуска партнерства ЕС, со скрипом согласовав Лиссабонский договор о новой фазе интеграции, с головой нырнул в сложности еврозоны. Это имело двойной эффект. Острота долговых проблем на юге Европы отвлекла внимание от соседей. Но возникла потребность в том, чтобы продемонстрировать успешность и привлекательность евроинтеграции вопреки возникшему образу жертвы бесконечного кризиса. Соглашения об ассоциации со странами, которые жаждали как-то «узаконить» свои отношения с Европой, стали способом напомнить о том, что конкурс среди «аспирантов» по-прежнему высок, а «вуз» остается престижным.
Россия к тому моменту дозрела, чтобы предложить тем же самым странам-соседям собственный проект. И получилось, что европейская инициатива, в основном символическая, обрела практический смысл — «перебить» российский интеграционный замысел. Появился азарт «кто кого», что и привело к украинскому столкновению с известными последствиями.
Рижский саммит фактически подводит итог эпохе, когда считалось, что постепенное расширение зоны европейской интеграции — процесс неизбежный и объективный. Само собой больше не получается — российское стремление остановить экспансию европейских и евро-атлантических институтов явлено в полном объеме. Идти на крупные затраты и большие риски ради того, чтобы распространить зону действия норм и правил ЕС еще дальше на восток, европейцы не хотят.
Евросоюз почувствовал ограниченность своих возможностей — и политических, и экономических. России же пришлось менять содержание своего детища — проекта Евразийского экономического союза. В изначальном виде он потерял смысл после того, как исчезла возможность включения Украины. Слово «евразийский» в названии, которое не значило ничего, кроме желание противопоставить российское начинание европейскому, превратилось в ключевое —
восточное направление стало для ЕАЭС единственно возможным.
Среди рациональных предпосылок евразийской интеграции называли потребность государств-участников в новой индустриализации, а для нее нужны более объемные рынки, защищенные от внешней конкуренции. Все постсоветские государства пережили примитивизацию своих экономик, особенно болезненно это ударило по Центральной Азии, и ЕАЭС давал надежду на возрождение производств.
Однако украинская коллизия внесла в расстановку сил новый фактор — Китай. Взаимодействие Москвы и Пекина развивается стремительно. Один из документов, принятых во время визита председателя КНР Си Цзиньпина в Россию в начале мая, прямо ставит задачу «сопряжения» китайского плана Экономического пояса Шелкового пути и Евразийского экономического союза. До сих пор считалось, что эти две инициативы исключают друг друга и между Россией и КНР развернется схватка за Центральную Азию.
Сторонники идеи сопряжения указывают на то, что подходы совместимы, потому что Китай привносит деньги и инфраструктурное развитие, а Россия со своим более европейским подходом в состоянии обеспечить нормативно-правовое единство территории.
Если вспомнить первоначальную задачу промышленного подъема постсоветских территорий, то главным вопросом становится, кто будет двигателем новой индустриализации — сами страны или Китай, который всегда готов сделать все своими силами. Ну и в первую очередь в своих интересах, конечно.
Мощное вхождение Китая в Евразию создает потенциальные конфликты, но может служить и фактором сглаживания имеющихся противоречий. Так, Пекину не нужно острое противостояние России и Евросоюза, способное нанести урон его движению на запад. Вопреки распространенным представлениям, главный интерес Китая — не российские природные ресурсы, а транзитные пути, выход на европейские и средиземноморские рынки, что и было целью Шелкового пути в древности. А на этом пути лучше не иметь политических препон, наподобие попыток выстраивать стены из-за кризиса на Украине.
Так что в интересах КНР — подталкивать Москву и европейские столицы к экономической кооперации.
Китай не хочет конкурировать ни с каким из интеграционных проектов, он стремится все их обойти, предлагая общую «крышу». На фоне экономически бессмысленных баталий, которые ведут за постсоветскую периферию Россия и ЕС (один европейский дипломат метко назвал их битвой двух совершенно лысых людей за расческу), китайское пребывание над схваткой выглядит солидно.
Парадоксально, что пекинская версия «восточного партнерства» куда больше соответствует постулатам экономической целесообразности, которые, как считается, победили в мире после конца социализма, плановой экономики и идеологической конфронтации.
