ПРОБЛЕМЫ ЕВРОПЕЙСКОГО «ЯДРА»
Всякий раз, когда США выдвигают новую
имперскую инициативу, часть континентальной Европы отступает за
свои бастионы. Всякий раз, когда Европа начинает расширяться и
получает какие-то преимущества, США стремятся уравновесить чаши
весов и с этой целью предпринимают те или иные шаги на мировой
арене. Вспомним: в 1960-е годы Кеннеди, вдохновленный идеями
либерального универсализма, вознамерился изменить сложившийся в
мире политический, экономический и военный порядок, и это заставило
франко-германский дуэт, возглавляемый де Голлем и Аденауэром,
укрыться в укрепленной оболочке «европейского ядра» (Kerneuropa).
Президент де Голль наложил вето на присоединение Великобритании,
Дании и Португалии к Общему рынку. Длительное время Европа
создавала свои доморощенные учреждения и организации, исключив из
этого процесса Великобританию, Скандинавию, Пиренейский полуостров,
Центральную и Восточную Европу.
В начале 1980-х сотни тысяч немцев,
британцев, итальянцев и французов вышли на улицы, чтобы выразить
свой протест против размещения на территориях их стран американских
ракет «Першинг» и дать отпор неоконсерватизму в трактовке Рейгана и
Тэтчер. «Мы хотим жить в государстве всеобщего благосостояния, –
говорили они. – Мы – за пацифизм!» Жителям «европейского ядра»
нужен был мир, а не сдерживание советской империи: они готовы были
даже пожертвовать Польшей, погрузившейся во тьму чрезвычайного
положения, и миллионами жителей Центральной и Восточной Европы,
запертыми по другую сторону Стены.
Крах советской империи, случившийся
прежде всего благодаря американской политике, застал «ядро Европы»
врасплох. Германия, локомотив европейской экономики, надорвала свои
силы после падения Берлинской стены в 1989 году. Она стала жертвой
собственной победы, как это случилось с Францией в 1918-м или с
Великобританией после 1945-го. Германская политическая и деловая
элита не сомневалась, что сможет вершить несколько дел
одновременно: интегрировать земли Восточной Германии, реализовать
Пакт стабильности и роста ЕС, завоевать рынки России, Центральной и
Восточной Европы, а также победить в подхлестываемой Америкой
глобализационной гонке. Германия надеялась справиться со всеми
этими задачами, не внося существенных коррективов в формат своей
социальной рыночной экономики (soziale Marktwirtschaft).
Истолковав 1989 год как триумф «рейнской
модели» (приоритетное развитие производительного, а не
банковско-спекулятивного сектора экономики. Активная помощь
государства «неприбыльным» секторам: социальное обеспечение,
медицина, образование, наука. – Ред.), немецкие политики уверовали
в свои силы. Германия, мол, вполне способна создать Европу по
своему образу и подобию: Западная Европа — на первом месте,
Восточная Европа — на втором. Люди, стоявшие у руля крепкой
немецкой экономики, полагали, что в состоянии победить на мировом
пространстве 1990-х, организованном в соответствии со вкусами
англичан и американцев. По-видимому, немцы подхватили «японскую
болезнь», когда, стремясь захватить стратегические цитадели
американского бизнеса, смело вырвались из защитного европейского
кокона и согласились измерять свой успех по меркам фондовой биржи,
забыв о собственных бастионах регулируемого рынка, о тройном союзе
между государством, корпорациями и крупными банками, о негибком
рынке труда. Они потерпели полный крах. Грозные гиганты немецкой
экономики – Deutsche Telecom, Daimler-Benz, Mannesmann, Deutsche
Bank, Allianz – серьезно пострадали оттого, что слишком увлеклись
играми с американскими компаниями (то же самое произошло и с
японскими корпорациями, которые уже стучались в двери
Голливуда).
Воссоединение Германии настолько
шокировало вторую европейскую державу – Францию, что она потеряла
ориентацию во внешней политике и оказалась в дипломатическом
замешательстве. Попытавшись противодействовать процессу
объединения, Франция примерно на десять лет лишилась доверительных
отношений с Германией; своими мелочными придирками она
препятствовала расширению ЕС на Восток; вопреки мнению всех других
членов клуба настаивала на общей и абсолютно несостоятельной
сельскохозяйственной политике и допустила ошибки на Балканах. Зато
деловые круги Франции совершали доблестные набеги на Европу,
Россию, Южную и даже Северную Америку. Наступление, осуществленное
благодаря корпоративной реформе 1983 года, которая помогла
французским компаниям модернизировать и глобализировать свою
деятельность, продолжалось в течение всего бума 1990-х.
Однако эта атака захлебнулась из-за
недостаточного тылового обеспечения. Французское правительство не
смогло довести до конца основные административные и государственные
реформы. Планы децентрализации 1981 года провалились, попытки
реформировать государственный сектор, предпринятые Рокаром в
1988-м, Жюппе в 1995-м, Аллегром в 1999-м, натолкнулись на
непреодолимые трудности, а реализация проектов Раффарена, кажется,
запаздывает. Темпы развития французской экономики замедлились,
чрезмерная экспансия корпораций обусловила их неудачи.
Не в пример Франции Великобритания,
несмотря на пролитые кровь, пот и слезы, смогла после 1956 года
отказаться от имперских амбиций и нашла в себе мужество дважды
перестроить экономику в 1980-е и 1990-е при Тэтчер и Блэре. У
Германии же не хватило решимости ни для перемен, ни для
отступления. Потерпев фиаско, руководители немецких корпораций
опять мечтают о новом броске вперед вместо того, чтобы думать о
достойном уходе и списании убытков. В условиях тревожной дефляции
Германия по-прежнему проводит негибкую финансовую политику,
предписываемую Пактом стабильности и роста ЕС.
Единственное место, где Германия,
похоже, готова сдать позиции, ослабить былую активность, влияние, а
заодно и уменьшить щедрые вливания, — это Центральная и Восточная
Европа, что стало для расположенных там стран неприятным сюрпризом.
Безнадежные капиталовложения в собственные восточные земли утомили
Германию, и она решила, что помощь переходным экономикам, которым
никак не удается оправиться после многократных перестроечных
приступов, —дело неблагодарное. Расширение ЕС на Восток, которое
было главным хобби Германии при Коле, во второй половине 1990-х
годов стало не более чем англо-американским предприятием при
поддержке НАТО. А после заключения соглашения между Францией и
Германией «новые демократии» увидели в Ницце и Копенгагене скупой и
недружелюбный ЕС — континентальные державы замкнулись в
«европейском ядре», отгородившись от остальных.
Немецкий бизнес не мог или не хотел
подталкивать победивших политиков в Берлине и в целом благодушно
настроенное общество к тому, чтобы достойно ответить на вызовы
англо-американской модели. До 2003-го любая попытка начать реформы,
будь то справа или слева, встречалась в штыки. Германия до сих пор
не реформировала структуры, возникшие еще в конце 60-х годов
прошлого века. В рамках этих структур глобальный бизнес и
неинтегрированные восточные земли выглядят одинаково чужеродными
телами. Хотя Германии еще предстоит переварить все социальные
последствия воссоединения, ей нужно в срочном порядке решать
проблемы модернизации, которой она не желала заниматься всерьез с
конца 1980-х. Конкретно ей необходимо сделать выводы из споров о
роли государства, выработать механизмы координации и взаимодействия
основных, объединенных общими интересами групп, а также принять
решения о том, какие задачи она должна взять на себя в Европе и
мире.
Со времени создания ФРГ страна
колебалась между проамериканским атлантизмом и евроцентричным
интеграционизмом. С конца 1960-х годов было найдено компромиссное
равновесие: экономическая интеграция в рамках Европейского
сообщества и решение проблем безопасности в контексте
Североатлантического альянса. Между тем Германия сохраняла
конкретную экономическую и культурную заинтересованность в
Центральной и Восточной Европе. Объединенная Германия не знает,
какую роль она должна играть в мире. Она стремится найти свое место
внутри Европейского союза, но у ЕС нет ни вразумительной,
последовательной и долгосрочной внешней политики, ни политики в
области безопасности. Со времени войны в Персидском заливе каждый
кризис, несмотря на все старания Германии, выявлял ее неспособность
самостоятельно, без помощи США разрешать конфликты мирным путем или
через военное вмешательство.
Сегодня и американская, и европейские
демократии переживают неприятный этап эволюции. Либеральные
демократии уже не кажутся более привлекательными, чем монолитные
политические системы. Их традиционная заманчивость улетучилась
вместе с главным соперником этих демократий – Советским Союзом.
Коррупция, расизм, партии, покупающие голоса избирателей
популистскими лозунгами и действиями, расцветают пышным цветом при
современных демократических режимах. Как правило, главным
оппонентом американского курса в Европе и во всем мире была и
остается Римско-католическая церковь, а папа Иоанн Павел II
использует весь свой политический вес, чтобы противодействовать
военным конфликтам. Он ставит под сомнение подлинность
христианского рвения Америки и справедливость войн, которые та
ведет.
После 11 сентября Америка была
достаточно сильна, чтобы в одиночку предпринимать любые действия на
международной арене, добиваться нужного ей решения от любой
международной организации или игнорировать любое такое решение,
если оно ей не по вкусу. Но односторонних действий США
недостаточно, когда дело доходит до стабилизации в постконфликтой
ситуации (в случаях с Афганистаном, Ираком либо
палестино-израильским противостоянием) или когда нужно создать
крупные и дееспособные структуры по поддержанию мирового порядка. В
Европе у Германии и Франции хватает сил, чтобы предотвратить любые
боевые действия либо оказать помощь в реализации программ
послевоенной стабилизации, но они тоже не способны установить в
мире порядок, действуют ли они сообща с Америкой или без нее.
Как же, по мнению США, следует
поступать, когда в стране немало внутренних проблем, а
международные организации не реформируются? Ответ один:
необузданный унилатерализм. Америка не потерпит, чтобы кто-то влиял
на ее решения или мешал ей реализовывать их. Точно так же Германия
и Франция реагируют с конца 1990-х на дилеммы европейской
институциональной надстройки и на внутренние беды, применяя
односторонние действия в европейском масштабе. Если бы США выявили
свои национальные интересы и отчетливо объявили о них в конце
прошлого тысячелетия, Франция и Германия так же быстро последовали
бы американскому примеру в Европе. Когда дело доходит до
переговоров с малыми странами – членами ЕС и «новыми демократиями»
по поводу новых структур управления Европой, франко-германский союз
ведет себя недобросовестно, занимая крайне жесткую позицию.
Неудивительно, что, как только
Соединенное Королевство нарастило политико-экономическую
мускулатуру, оно взяло инициативу в свои руки. С конца 1990-х годов
Блэр и Великобритания являются самой передовой силой в Европе.
Когда Великобритания направляет Европу к либерализованным рынкам с
антитрестовскими законами, одновременно усовершенствуя совместную
деятельность с правительствами, или когда она расширяет ЕС на
Восток и в то же время поднимает на новый уровень сотрудничество с
США в сфере безопасности, то она тем самым предлагает
альтернативную модель развития. Эта модель соперничает с
консервативными по своей сути установками франко-германского дуэта,
сводящимися к идее сохранения статус-кво держав. Британцы и отчасти
стоящие за ними американцы сумели заручиться поддержкой большинства
из 25 стран – членов ЕС. Но эта победа может быть мимолетной:
взвалив на себя больше обязательств, чем возможно выполнить, Тони
Блэр перегнул палку. Экономическая зависимость — грозная сила;
Великобритания связана более тесными узами с европейскими
государствами, в частности с Францией и Германией, чем с США.
Когда начались споры в
Североатлантическом союзе, Франция и Германия попытались заполучить
голоса России и Китая в Совете Безопасности ООН. Однако российские
и китайские политики предпочли не брать на себя никаких
обязательств и заняли позицию «поживем – увидим». Ощущая
неспособность предложить новые международные структуры, Россия и
Китай смогли лишь действовать в соответствии с собственными
интересами и время от времени поддерживать обструкционистскую
политику Европы.
БОРЬБА ЗА КИТАЙ
Из Центральной Европы хорошо видны
вершины трех империй – Японии, Китая и России. Япония потеряла
статус мировой экономической державы, превратившись в великую
региональную державу Азии и Океании. Китай же, наоборот, постепенно
превращается из великой азиатской державы в мировую. Что касается
России, то она утратила статус военно-политической мировой державы,
превратившись в великую державу Евразии.
Очевидно, что своим главным партнером и
конкурентом Китай считает США. Как полагают в Пекине, Европейский
союз и великие европейские державы являются в долгосрочной
перспективе важным фактором достижения всемирного равновесия сил. В
конце 1980-х – начале 1990-х годов европейские компании заложили
основы для последующей модернизации Китая. Но с тех пор башни на
этом европейском фундаменте строят уже Соединенные Штаты с их
гигантским рынком потребления. Значительную зависимость от
экономического роста и потребления Америки Китаю снова нужно
уравновешивать с помощью европейских рынков. Между тем Европа со
своими замедляющимися темпами роста и проблемами в сфере
конкурентоспособности все сильнее отстает в борьбе за Китай.
Инвестиционными и транспортно-экспедиционными
центрами для Китая могут стать государства Восточной и Центральной
Европы, которые на сегодня являются наиболее динамичными
европейскими странами в плане экономического развития. Со своей
стороны новые европейские демократии могут надеяться на более
активные торговые отношения с Китаем и поступление новых ресурсов
из этой страны. Кидать пробные шары в сторону Европы для Китая куда
менее рискованно, чем предпринимать любые попытки «набегов» на
Северную и Южную Америку, Африку или Ближний Восток.
ГОЛЛИЗМ ПО-ПУТИНСКИ
В ельцинской России кризис стал образом
жизни. Проводя непредсказуемую политику с позиции силы, Москва
хотела остаться мировой державой, но в то же время брать на себя
как можно меньше обязательств. России не хватало сильной,
централизованной власти и стабильных государственных доходов.
Олигархи финансировали правительство, шантажируя его и требуя
взамен государственных привилегий и защиты. (Как это похоже на
Китай 1930-х годов, когда банки и предприятия кланов Сун, Кун и
Чэнь тесно переплелись с семьей и государством Чан Кайши!) В годы
олигархического капитализма Россия стала экономическим карликом.
Российских политиков преследовали те же кошмары, от которых
страдали прусские политики в XIX веке, — боязнь оказаться в
окружении коалиции враждебных государств.
Путин пробует маневрировать во внешней и
внутренней политике, стремясь создать сильную, централизованную
Россию с устойчивыми государственными доходами. Для достижения этой
цели он натравил одну группу олигархов на другую, дал возможность
некоторым олигархам «отмыться» и получать доходы на мировом рынке
при условии исправного перечисления в казну налогов и таможенных
сборов. Политика Путина прямо противоположна ельцинской: нынешний
президент пытается выстроить новый баланс сил и вовлечь в него как
можно больше внутренних группировок и внешних держав. Он создает
больше коалиций, чем кто бы то ни было, чтобы никто не смог создать
коалиции против него и против России.
Путинская версия голлизма, движимая
государственными соображениями, опирается на холодный расчет. В
отличие от Бориса Ельцина Владимир Путин — не один из олигархов, не
боярин, не отец «семьи». Но он и не мечтатель распадающегося
государства, каким был Михаил Горбачёв. Путин – человек империи,
государственник. Он поддерживает изумительный баланс, как это
делала Франция во времена де Голля, когда она потеряла статус
мировой державы. С одной стороны, Путин делает то, чего от него
ждет Запад, с другой — укрепляет суверенитет России, пытаясь
угодить как англосаксонскому миру, так и континентальной Европе.
Степень свободы его маневра определяется слабостью государства,
ограниченными экономическими возможностями, силой олигархов и
давлением со стороны других стран. Позволив олигархам стать
экономически независимыми и установить прямые контакты с Западом,
он может увеличить государственные доходы и сократить
инвестиционные риски. Но это ослабило бы централизованное
государство и сузило бы его сферу влияния, потому что в данном
случае сформировался бы олигархический центр власти, ничем не
уступающий имперскому центру, который может стать вероятной жертвой
иностранных держав. Таким образом, политика «натягивания и
отпускания вожжей» — это не прихоть Путина, а естественное и
логичное средство построения государства и восстановления великой
державы.
Путинская Россия гонится за временем.
Успеет ли она аккумулировать достаточно сил и средств, чтобы начать
решительную модернизацию и реформы, или снова ослабеет под
воздействием глобализационных процессов и превратится в страну со
слабой государственностью и могущественными боярами? В последние
несколько лет в России начался новый этап роста, который, однако,
зиждется на весьма шаткой основе. Государство сумело сосредоточить
в своих руках некоторые экономические резервы и возможности для
кризисного управления, а президент обрел значительную власть.
Вопрос в том, для решения каких задач этого хватит? Путин попытался
дать больше свободы маневра во внутренней российской политике и в
главном целевом регионе своей внешней политики – Центральной Азии,
вступив в коалицию с великими державами — до 11 сентября 2001 года
с европейскими, прежде всего с Германией, а после атак на Нью-Йорк
— с Соединенными Штатами. Это привело к большей внешней открытости
страны, так и не осуществившей серьезных реформ. Но теперь следует
неизбежно ждать временного «закрытия» страны и даже еще более
решительного государственного администрирования, поскольку общество
не в состоянии выносить грандиозные перемены, вызвавшие широкое
распространение неравенства.
Сегодня Россия важнее для Центральной и
Восточной Европы, чем Центральная и Восточная Европа для России.
Польше и Венгрии, Словакии и Румынии нужна предсказуемая и
процветающая Россия, которая является не только надежным
поставщиком сырья, но и, благодаря своему капиталу, стабилизирующей
и динамичной силой в регионе. Для стран, только что вступивших и
вступающих в Евросоюз, сильная Россия — это не устрашающая
опасность, а полезный политико-экономический партнер, гарантирующий
безопасность в регионах к востоку от нас. Сегодня Центральная и
Восточная Европа не входят в число явных приоритетов России:
Соединенные Штаты, развитая часть Европейского союза, Китай,
Центральная Азия и Ближний Восток — все эти регионы важнее для нее,
чем мы. Но, как нам известно из истории, великие взоры Российской
империи будут снова и снова обращаться в нашу сторону.
ДИЛЕММЫ НОВЫХ ДЕМОКРАТИЙ
Страны бывшего советского блока,
расположенные в Центральной и Восточной Европе, дрейфуют между
националистическими, шовинистическими и протоэмпирическими
фантазиями, с одной стороны, и евроатлантической Realpolitik вкупе
с внутренним импульсом к конформизму и уступкам – с другой.
Пророческая энергетика, идеологическая и националистическая
лихорадка, отвращение к потребительскому капитализму, Европе и
Западу — все это не на руку светским, прорыночным и проевропейским
политикам, способным встать на позиции западников. Элиты и
общества, находящиеся в родовых муках переходного периода, делают
ставку то на политику по принципу «зуб за зуб», то на идеи
здравомыслящих европейцев.
Здравомыслящие политики из Центральной и
Восточной Европы пытаются сохранить равновесие между атлантизмом и
интеграционными задачами. Они стараются подчеркивать свое одинаково
дружелюбное отношение к США и европейским державам, а также желание
вступить как в НАТО, так и ЕС. Наиболее предусмотрительные
последовали примеру Германии 1989 года: экономическая интеграция с
Европой, альянс с США и НАТО для обеспечения безопасности и
политика умиротворения восточных соседей и России.
В эпоху трансатлантического мира, когда
мать Европа и отец Америка — Венера и Марс — жили в согласии и
гармонии, эта формула здравого смысла в политике стран Центральной
и Восточной Европы приносила замечательные плоды. Но как только в
благородном семействе случился скандал и мама начала кричать, а
папа стал качать права, хрупкие «новые демократии» оказались в
полном замешательстве. Великие державы, спорящие друг с другом,
требуют, чтобы мы заняли однозначную позицию по всем мировым
проблемам. Между тем на протяжении многих веков лидеры стран
Центральной и Восточной Европы и их народы привыкли делать то, чего
ожидала от них та или иная сверхдержава, контролировавшая данный
регион. Если они решались на бунт (как, например, Венгрия в
1848–1849, 1918–1919 или 1956 годах либо Польша в 1831, 1862, 1944,
1971, 1980–1981 годах), то их жестоко наказывали.
Если Венгрия во время войны примет
сторону той или иной державы, можно не сомневаться, что она
потерпит поражение. Если две державы ссорятся по какому-то вопросу,
Венгрия непременно получит нагоняй от обеих, после чего те мирно
разойдутся. В 1989-м Венгрия выбрала Европу и Запад не потому, что
надеялась победить, а потому, что этот выбор означал для нее
единственный шанс выжить.
Кто сегодня имеет статус державы,
господствующей в регионе? Прежде Америка и Европа как-то делили его
между собой — по крайней мере, так нам виделось из Центральной и
Восточной Европы. Но кто теперь заказывает музыку: Вашингтон,
Берлин или Париж? Чью модель нам следует принять? Раньше это был
трансатлантизм, непонятная смесь вселенской глобализации и
европейского регионализма. Америка гарантировала внешний мир и
безопасность, а Европа — внутреннюю стабильность. Но к кому нам
теперь идти, что выбрать: американскую или европейскую модель?
Должны ли мы отказаться от внутренней стабильности ради внешней
безопасности или наоборот? Должны ли мы принять рекомендуемую
Америкой модель? Модель, которая не только вынуждает нас посылать
войска в Ирак, но и требует отказаться от идеи Международного
уголовного суда, во имя борьбы с терроризмом передавать
американским властям всестороннюю информацию о наших гражданах,
пересмотреть свою позицию в отношении смертной казни, проявить
нулевую терпимость и усилить полицейские функции государства?
Неужели нам уготовано такое будущее?
А может быть, нам следует поддержать
инициативы «европейского ядра», франко-германские пакты, «больших
братьев», которые разделяют новичков ЕС и строят «малых братьев» по
ранжиру? Должны ли мы с энтузиазмом поддерживать запоздалые реформы
и несуществующую внешнюю политику Европы, в частности ее
несуществующую политику в области безопасности? Мы хотели бы
уступить и вести себя хорошо. Но США ожидают от нас действий,
которые раздражают Европу, и наоборот. Оба спонсора кормят нас
туманными обещаниями будущих наград и угрожают конкретными
наказаниями. Оба хотят разделить нас. Как мы можем одновременно
быть пылкими и патриотичными христианами (этого хотят американцы) и
миролюбивыми, светскими космополитами (желание «старой»
Европы)?
Гибкость, присущая странам Центральной и
Восточной Европы, способна творить чудеса. Можно не сомневаться в
том, что рано или поздно мы начнем продавать американцам и
французам кошерную свинину. Но что нам делать сейчас? Наши решения
зависят от ежедневно меняющихся прихотей того или иного спонсора и
от реального расклада сил в нашем регионе. Если матушка Европа
призывает нас сдавать европейский экзамен в Копенгагене, мы хвалим
ее прическу. Если папаша Америка стучит ногой в нашу дверь, требуя,
чтобы мы помогли ему в Ираке, а его английские и испанские приятели
выкручивают нам руки, чтобы заставить нас, как минимум, дать обет
лояльности, мы подпишем любую бумагу и будем восхищаться папиными
бицепсами.
Жители Центральной и Восточной Европы
ненавидят войну. Они с ужасом вспоминают кровавые войны прошлого и
недавнее кровопролитие на Балканах. Поляки, чехи, венгры и словаки
выступают против войны в Косово, Афганистане и Ираке. Они не верят
в войны с гуманными намерениями или с целью распространения
демократии. Однако правительства этих стран, вопреки воле своих
народов, вынуждены выполнять международные обязательства, которые
взяли на себя. Граждане демократий, присоединившихся к Евросоюзу,
голосовали за Европу в надежде обрести мир и безопасность.
Задним зрением мы видим, что
американо-европейское партнерство, напоминающее Древний Рим и
Древнюю Грецию, открыло в середине 1990-х годов максимум
возможностей не только для нас, жителей Центральной и Восточной
Европы, но и для всего мира в целом. Это был современный серебряный
век, когда стареющие и умирающие международные организации все еще
оставались дееспособными, а мир – предсказуемым. Но сегодня мы
живем в железный век, когда бал правят сила и пророчества, а
события в мире не поддаются прогнозированию.
На долю «ядра Европы» выпало несколько
кризисов. В середине 1960-х она сделалась посмешищем, а в начале
1980-х японская болезнь была названа «евросклерозом». Вместе с тем
стареющая, страдающая ожирением и отдышкой Европа сумела выйти из
тупика. Она пережила Советский Союз, который грозился поглотить ее,
и храбро встретила атлантические кризисы. Теперь она больше, чем
когда-либо; это уже не просто «европейское ядро» или франкская
империя. Хлопни она дверью перед остальным миром, это ей не
поможет. Будущее Европы – в открытости, сотрудничестве, диалоге,
духовном и интеллектуальном обновлении. Лицо Европы теперь
определяется не только политикой Франции, Германии и Бенилюкса, но
также и позицией стран Пиренейского полуострова, Скандинавии и
Балтии, Великобритании и Ирландии, а также спецификой стран
Центральной и Восточной Европы. Это Европа мужчин и женщин, детей и
престарелых, меньшинств и людей с ограниченными возможностями. Это
место, где светские и религиозные люди, католики и протестанты,
православные и иудеи, мусульмане и буддисты могут встречаться и
находить общий язык. Наше будущее – не в идеологических формулах,
наполненных миссионерским рвением, а в сотрудничестве цивилизаций,
мыслящих и действующих по-разному.
«Интеллектуальный и нравственный центр
мира находится в Европе», — написал Томас Манн в своих дневниках в
октябре 1947 года. В самом ли деле он там находился? А где он
находится сейчас?
