Нельзя забывать, что пласты катастрофического
сознания в России слишком глубоки.
Они вновь могут активизироваться в условиях кризиса.
В.Я. Шляпентох, С.Э. Матвеева, 2000 г.
Обычно социальные явления не возникают внезапно, но вызревают постепенно. Их проявления удачно мимикрируют под, казалось бы, несущественные модные тренды. Страх войны в последние годы проступал в тревожных, но малозаметных ответах участников опросов. Между тем стиль милитари спокойно и уверенно вошел в обыденную жизнь: пейнтбол и стрельба невероятно популярны, девочки-подростки носят ботинки-берцы, камуфляж и военные жетоны, футболки с «Вежливыми людьми», «Искандерами» и «Тополями» пользуются спросом. Если поместить модные тренды в контекст широкомасштабного празднования 70-летия Победы, то присутствие военной темы сложно не заметить.
Тревожные настроения росли постепенно, были заметны только специалистам и особо наблюдательным. Но в 2014–2015 гг. СМИ подхватили тему: «Россияне опять стали бояться большой войны». На момент написания статьи ВЦИОМ обнародовал новые данные: «Индекс страхов относительно международной напряженности с июля по октябрь прибавил 10 пунктов, достигнув максимума за десять месяцев – 20 пунктов. Вполне реальной угрозой международные конфликты сегодня считают 62% россиян».
Мои наблюдения созвучны сообщению журналиста Катерины Гордеевой в Фейсбуке. С ее разрешения публикую цитату. Как представитель того же поколения могу сказать, что испытываю сходные чувства: «Когда я была маленькой, телепрограмма была так устроена, что грозные фильмы о предыдущей войне плавно перетекали в программу “Время”, из которой толком не было ничего понятно, кроме зловещего наращивания ядерного потенциала и неизбежности войны будущей. Я очень боялась. Я боялась так, что иногда, по пути из школы домой, принимала сирену “Скорой помощи” за воздушную тревогу и со всех ног полоумно неслась прятаться в подземный переход. А во сне с неба сыпались бомбы, вставали за микрорайоном ядерные грибки, спасались и никак не могли спастись соседи, родные и совсем незнакомые люди. Я кричала во сне и просыпалась в слезах. Потом, когда я выросла, стала работать, выяснилось, что вблизи война – омерзительное грязное г…но; страшно совсем не так, по-другому. Но вот тот панический страх из детства, он со временем ушел. Думала, никогда не вернется. И вот. Вернулся».
Чтобы понять, что же происходит сейчас в российском массовом сознании в отношении войны, необходимо вспомнить, как менялись настроения в последние тридцать лет. Но сначала о базовых понятиях «война» и «страх».
«Война» и «страх»
Концепт «война» входит в ядро языкового сознания русских. Он является значимым средством осмысления мира, однако не самым распространенным (73-е место из 75 ключевых концептов языкового сознания русских по данным «Русского ассоциативного словаря» под редакцией Ю.Н. Караулова). В русском языке концепт «война» отличается полисемантичностью, впрочем как и в других языках, например в английском. Тот же «Русский ассоциативный словарь» фиксирует многообразие ассоциативных реакций на стимульное слово «война» (респондентов обычно просят назвать первые слова, приходящие на ум). Наиболее распространенные ассоциации – полярный концепт «мир», отсылки к роману Льва Толстого «Война и мир» («и мир») и роману Герберта Уэллса «Война миров» («миров»). Однако в целом преобладают слова-ассоциации с отрицательной коннотацией (смерть, страшная, ужас, жестокая, горе, кровь, страх, разрушительная, кровь, дым, страшно, ужасная, гибель, кровавая и т.п.). Если говорить о конкретизации войны, то, несомненно, доминирует упоминание Великой Отечественной, значительно реже мировой, гражданской или ядерной. Эксперимент проходил в 1990-е гг., поэтому достаточно часто появляется ассоциация с Чечней, чеченской войной и еще свежей в памяти войной в Афганистане.
Страх войны психологи и социологи относят к наиболее распространенным (массовым) страхам, имеющим глубинную природу (т.н. экзистенциальные страхи, связанные с переживанием устройства бытия). И в то же время страх войны имеет достаточно четкую предметную направленность, обычно указывая на источник опасности, что и видно на примере приведенного ассоциативного поля слова «война».
Заметим, что термин «страх» в статье используется в социологической обобщенной перспективе, применительно к данным массовых опросов. Поллстеры лишь фиксируют сообщения респондентов о том, что они испытывают страх перед чем-либо. В качестве базового понимания в статье используется положение известных исследователей страхов в России, недавно скончавшегося Владимира Шляпентоха и его коллеги Сусанны Матвеевой. Страх – «сигнал потенциально негативного развития, событий или процессов, является постоянным компонентом человеческой жизни, он столь же неуклонно компенсируется различными “перекрывающими” механизмами, которые облегчают и даже подавляют это чувство».
Советский катастрофизм
Воспоминание о войне, «борьба за мир» и страх возможной войны – ключевые элементы советской мобилизационной идеологии 60–80-х гг. прошлого века, беспроигрышный способ формирования идентичности советских и российских людей. Прямых социологических данных по понятным причинам у нас нет. Однако результаты опроса ВЦИОМа 1989 г. показывают, что страх войны являлся в то время почти центральным, уступая только страху перед болезнью близких (Рис. 1).
Ядром страха войны советского человека были, конечно же, переживания прошлой войны. Это прежде всего «страх из первых рук», пронизанный личными воспоминаниями или воспоминаниями семьи. Вторым источником является информация «из вторых рук» – память других людей, репрезентация войны в искусстве и, конечно же, умело сконструированная пропагандистская машина. Образ войны сочетал глубоко личное, коллективно пережитое и идеологически сконструированное. С годами пласты смешивались, образуя коллективную историческую память войны – сложнейший механизм регуляции массового сознания. Позволим себе напомнить и тот факт, что коллективная память войны не только эмоциональна и глубоко символична, но и весьма подвижна: она постоянно формируется и манипулируется контекстом настоящего. Основные официальные лейтмотивы образа Великой Отечественной – эпохальность, борьба за само существование народа, спасение мира и победа над фашизмом, героизм, трагизм, демонстрация преимущества социалистического строя и его ценностей и др. Практически все эти элементы мы видим и в сегодняшней России, особенно в последние годы.
Психологи оценивают воспоминания о войне в контексте посттравматического сознания, четко различая стадию шока (война), отрицания (послевоенные годы), осознания (1960–1970-е гг.), восстановления (1980–1990-е гг.) (Любовь Петрановская). Для нашего изложения важен тот факт, что отсылки к теме войны могут быть заметны и чувствительны для коллективного сознания, по-прежнему пронизанного военной травмой и болью. Вместе с тем сегодня военный лейтмотив уже в меньшей степени ранит многих людей: на стадии коллективного восстановления после травмы присутствует отстраненность, рациональность или демонстративность поведения на грани карнавальности (георгиевские ленточки, надписи «Спасибо деду за победу», «На Берлин!» и т.п.).
Великая Отечественная остается лейтмотивом коллективного сознания. Но теперь, на стадии отдаления от времен войны и относительного эмоционального спокойствия, на первый план выходят чувства радости и гордости, а не переживания. Показательны ответы россиян на открытый вопрос об ассоциациях, которые вызывает словосочетание «Великая Отечественная война» (ФОМ, 2015): радость победы, День Победы (27%), гордость за страну, людей (26%), горе, скорбь, боль, слезы (18%), смерть, гибель людей (13%), тяжелое время, страдания людей (7%), страх, ужас (7%), долгая война, бои, бомбежки (6%).
Напомним и тот факт, что страх войны советского человека также формировался острым противостоянием СССР и Запада, гонкой вооружений, угрозой ядерной войны. Иными словами, страх войны имел два временных контура: прошлый и настоящий. Образ прошедшей войны в сочетании с тревогой за судьбу мира и желанием предотвратить ядерную войну – вот основной фундамент советского катастрофизма («Лишь бы не было войны», «А что в мире делается?», «Нет, сынок, войны не будет, но будет такая борьба за мир, что от всего мира камня на камне не останется»). Кстати, показательно, что один из первых массовых опросов был проведен в СССР Борисом Грушиным в 1960 г. именно на тему «Удастся ли человечеству предотвратить мировую войну?».
Советский страх перед ядерной войной, судя по исследованиям психологов, был менее выражен, нежели в США, где ядерная фобия парализовала миллионы людей вне зависимости от возраста, образования, осведомленности о ситуации. По данным ВЦИОМа, в 1996 г. возможность ядерной войны вызывала «сильный страх» у 29% опрошенных и «постоянный страх» у 8 процентов. Апокалиптические настроения регулярно появляются в опросах общественного мнения. Например, 14% россиян уверены: цивилизацию погубят отнюдь не внешние причины – она просто самоуничтожится в ходе ядерной, мировой войны (ФОМ, 2011). Или, например, респонденты так сообщают о своих страхах перед ядерной войной: «больше вероятности, что будет конец света», «мир может исчезнуть», «наступит Апокалипсис», «все это может погубить нашу цивилизацию», «угроза уничтожения человечества», «больше шансов на самоуничтожение», «если использовать ядерное оружие, то ничего живого на земле уже не будет», «в любое время Земля может взорваться», «в любой момент может начаться ужасная война», «вдруг война? Тогда могут применить оружие», «боюсь ядерной войны» (ФОМ, 2013, из ответов на вопрос: «Почему вы считаете, что плохо, что число ядерных держав растет?»).
И, наконец, последний важный пласт советского катастрофизма – травма войны в Афганистане. Социологи регулярно встречают отсылки к ней в высказываниях респондентов, чаще всего женщин. О возможной войне с Грузией: «жалко, когда гибнут наши мужчины»; «зачем наших ребят подставлять?»; «и Чечня, и Афган – это все бесполезно, то же будет и здесь, а молодежь гибнет наша там»; «из-за чужих конфликтов страдают наши ребята»; «много жертв среди миротворцев»; «чтобы наши мальчики не гибли за чужие интересы»; «чтобы меньше было жертв – русских людей»; «это опять гибнуть будут наши дети ни за что» (ФОМ, 2008). О возможной войне с Северной Кореей: «Россия будет миротворцем, введет войска», «опять наши ребята будут воевать», «русские тоже там будут, как в Афгане», «снова будут погибать наши мальчики» (ФОМ, 2013).
Заметим, что в обыденных высказываниях о локальных войнах четко проступает негативная тональность и убежденность, что «нас» втягивают в войну: и враги, и своя власть (чужие интересы, будем втянуты, придется воевать, подставлять, лезть, вляпаться, вмешиваться, ввязываться).
Постсоветский катастрофизм
Сопоставление данных опросов ВЦИОМа 1989 г. и 1994 г. показывает, как постепенно снижалась острота страха войны. На первый план в 1990-е гг. выходят социальные и экономические страхи (преступности, бедности):
Данные общероссийских опросов 1989 и 1994 г . ВЦИОМ. Публикуются по статье Л. Гудкова «Страх как рамка понимания настоящего»
Показательна и динамика ответов на вопрос: «Боитесь ли вы и в какой мере…..» (оценка по пятибалльной шкале), приводимая Левада-Центром (опросы 1994–2015 гг.) (Рис. 2). Как следует из диаграммы, страх войны постепенно снижался с 1994 г. до 2008 г., в то время как нарастал или был более выражен страх потери работы, нападения преступников или произвола властей.
Динамика ответов на вопрос: «Боитесь ли вы и в какой мере…» (Левада-Центр, общероссийские репрезентативные опросы, выборка каждого опроса 1600 человек)
Таким образом, судя по данным опросов, советский катастрофизм мобилизационного типа сменился в 1990-е гг. более личными страхами: на первый план вышли экономические и социальные страхи (преступности, безработицы, несправедливости и др.), техногенные, экологические, семейные, личные страхи (одиночества, нереализованности и др.). Однако страх войны полностью не ушел. Отчасти он находился «в замороженном состоянии», периодически прорываясь в ответах на вопросы о будущем человечества или локальных угрозах. Отчасти же фобия войны трансформировалась в страх перед терроризмом как внутренней российской войной. Например, еще в 2000–2001 гг. более 70% россиян были уверены в том, что чеченская война по-прежнему идет (ФОМ); в 2004 г. в связи с прошедшими терактами около 40% были согласны с утверждением, что России объявлена война (ФОМ, 2004).
Опасения возникали у части населения в связи с грузинскими событиями и присутствием американских военных специалистов. Так, в 2002 г. незначительная часть населения боялась «прямого вторжения» американцев в Россию (8%): «они скоро зайдут в Москву», «хотят нас завоевать» (ФОМ, 2002). В 2008 г. события вокруг Грузии и Южной Осетии в очередной раз актуализировали страхи относительно возможной войны. Несмотря на то что большинство россиян поддержали политику России, были заметны и опасения (5%).
В 2008 г. на вопрос ФОМа – «Какие отрицательные последствия принесет нашей стране признание российскими властями независимости Южной Осетии?» давались следующие ответы: «вероятность военного конфликта»; «возможна война»; «если что-то случится, опять наши парни будут гибнуть»; «не будет мира»; «будет война с Грузией»; «возобновление военных действий»; «война сможет снова начаться»; «грузины могут начать войну»; «еще одну Чечню»; «будет вторая Чечня»; «вероятность военного конфликта»; «возможна война»; «если что-то случится, опять наши парни будут гибнуть»; «не будет мира».
Таким образом, в постсоветском обществе страх войны вытеснялся в глубокие пласты сознания, однако не исчез, особенно у людей старшего возраста. Он и не может исчезнуть, т.к. по сути является универсальным фильтром осмысления мира: черно-белым, эмоциональным и всегда расставляющим привычные понятные акценты.
Сегодня. «Страх вернулся»
Переломными стали 2012–2014 гг., актуализировавшие страх войны. Растут политические рейтинги, положительное отношение к армии, признание в патриотизме, ощущение гордости за страну, возможность заявить о том, что Россия – великая держава. Параллельно становятся все более явными антизападные настроения, меняется круг друзей и врагов. В 2014–2015 гг. заметно увеличивается доля людей, жалующихся на ухудшение материального положения и соответственно рост экономических страхов.
Все социологические центры фиксируют рост страха перед войной, мировой/ядерной войной, военными конфликтами (ФОМ, ВЦИОМ, Левада-Центр). Данные ВЦИОМа и Левада-Центра уже приводились. По результатам опроса ФОМа, страх перед угрозой нападения других государств увеличился с 11% в 2000 г. до 31% в 2015 году. Все эти показатели очень неустойчивые, поскольку завязаны на событийный ряд, риторику СМИ и усталость от определенных тем, например украинской.
Сегодняшнее отношение массового сознания к войне – очень сложное, противоречивое и малоизученное явление. Очевидно, что массовые опросы – не самый лучший метод разговора на такую чувствительную тему. Фокус-группы, интервью или же анализ высказываний в Интернете – более адекватные технологии. И все же опросы показывают зыбкость и противоречивость многих установок относительно войны. Пока это неуверенный катастрофизм, или, пользуясь терминологией Шляпентоха, катастрофизм суждений, но не действий. Что будет дальше, сложно предсказать.
Так, сложнейшая тема – допущение участия России в военных действиях на Украине. Такие мнения присутствуют, но все же не доминируют. По данным ВЦИОМа, в январе 2015 г. за введение российских войск на Украину для прекращения военного конфликта выступали только 20% россиян. Схожую цифру (около 17%) тогда показали и опросы Левада-Центра. Перерастание вооруженных столкновений в войну России с Украиной считают вероятным не более трети россиян (примерно четверть по февральским данным ВЦИОМа, треть россиян по августовским данным Левада-Центра). Однако большую часть населения пугает перспектива войны с соседом и перерастание ее в мировую.
Сирия – тема еще более сложная для обыденного сознания. Решение президента Путина об отправке военной авиации для нанесения ударов по ИГИЛ поддержало большинство россиян (66%, ВЦИОМ). При этом более половины опрошенных полагают, что «лучше не вмешиваться в военные конфликты, тогда и врагов будет меньше» (52%). Как мы видим, негативная оценка афганского опыта по-прежнему сильна в сознании. Опрос также показывает, что не все россияне понимают смысл происходящего на Ближнем Востоке, расстановку сил и кого именно следует поддерживать (стоит заметить, что женщины и люди старшего возраста в большей степени боятся войны и менее склонны одобрять военные действия России).
Таким образом, можно зафиксировать три модели страха войны:
- Советский катастрофизм (болезненное осмысление Великой Отечественной войны + наличие списка врагов + беспокойство за судьбу мира + борьба за мир).
- Постсоветский скрытый катастрофизм (болезненное осмысление Великой Отечественной + сближение с бывшими врагами + ситуативная подозрительность к бывшим врагам + беспокойство за личную судьбу, экономическое выживание).
- Сегодняшний катастрофизм (ритуальное осмысление Великой Отечественной и героизация + антизападные настроения + рост патриотизма и изоляционизма + рост страха перед войной).
Страх войны сейчас – нелегкая нагрузка на обыденное сознание. С одной стороны, он развивается в ситуации т.н. гибридной войны. Массовое сознание тяжело осмысляет ситуацию и не понимает, идет или нет война на Донбассе, что происходит в Сирии, как соединить эти процессы. Поскольку геополитическая ситуация весьма сложна для понимания, массовое сознание лукавит, «изворачивается» и питается прежними мифами и образами (к которым, кстати, удачно апеллируют и СМИ). С другой стороны, эти прежние, советские образы могут быть весьма травматичными (вспомним пост Катерины Гордеевой). Апелляция к травмам мировой войны может усилить отторжение и страх как «сигнал потенциально негативного развития» (Шляпентох), но может и «опривычить» эту тревогу как хроническую, знакомую с детства боль. И, наконец, самый сложный момент. «Телевизионная война», несмотря на тревожность и надоедливость, подсаживает людей на яркие впечатления. Картинка способна разбудить очень сложные эмоции, вплоть до одобрения и вовлеченности в процесс. Особенно это касается молодежи, которая не имеет травматичного опыта холодной войны.
Мало кто возьмется прогнозировать, как будет развиваться страх в такой сложной, многофакторной ситуации: сойдет ли он на нет, перерастет ли в навязчивую фобию или столкнется с желанием сохранить статус-кво «сытых, уютных нулевых». Будем надеяться на лучший сценарий.
