Россия в глобальной политике

В России концепция многополярности мировой политики чаще всего ассоциируется с фигурой Евгения Примакова. Действительно, начало перехода к многополярности было обозначено еще в 1996 г. тогдашним министром иностранных дел как одна из основных тенденций развития современной международной жизни[i]. А в ходе своего визита в Дели в конце 1998 г. уже в качестве премьер-министра Примаков выдвинул план развития трехстороннего сотрудничества России, Китая и Индии (РИК) как практический механизм продвижения глобальной многополярности. Выдающуюся роль Примакова в разработке концепции многополярного мира подчеркивал и Сергей Лавров[ii].

Международники на Запада едва ли согласятся с первенством российского ученого и политика. Как правило, они относят возникновение концепции многополярности к середине 70-х гг. прошлого века. Истоки многополярности ищут в наблюдавшемся тогда стремительном подъеме экономики Западной Европы и Японии, американском поражении во Вьетнаме, в энергетическом кризисе 1973-1974 гг. и других тенденциях мировой политики, не укладывавшихся в жесткие рамки биполярного мира. Создание в 1973 г. Трехсторонней комиссии, призванной искать новый формат отношений между Северной Америкой, Западной Европой и Восточной Азией, также отражало представление о приближающейся, если не о уже наступившей многополярности[iii].

Китайские историки, со своей стороны, вправе заявить о своем варианте многополярности, (доцзихуа), сложившемся в начале 90-х гг. прошлого века и восходящем к теоретическому наследию Мао Цзэдуна. В Китае были сформулированы представления об особенностях перехода от однополярного к многополярному миру через «гибридную» структуру мировой политики, сочетающую элементы как прошлого, так и будущего мироустройства[iv].

Независимо от того, как именно мы датируем рождение концепции многополярности и кому отдаем лавры первооткрывателя, очевидно, что эта концепция – не изобретение последних лет, а интеллектуальный продукт уже прошлого века. Казалось бы, за десятилетия, которые прошли со времени ее выдвижения, многополярность должна была бы проделать эволюцию от гипотезы до полноценной теории. Что касается политической практики, то интуиция подсказывает, что за несколько десятилетий многополярный мир должен был бы окончательно оформиться в виде новой системы мировой политики – со своими нормами, институтами и процедурами.

Но что-то явно пошло не так, как прогнозировали основоположники.

Эта ускользающая многополярность

Ровно через двадцать лет после программной статьи Евгения Примакова в «Международной жизни», выступая на ежегодной встрече Валдайского клуба в Сочи в октябре 2016 г., Президент Владимир Путин заметил: «Мне бы очень хотелось… чтобы мир действительно стал многополярным, и чтобы учитывались мнения всех участников международного сообщества»[v]. А полгода раньше, говоря о роли США в международных отношениях, подчеркнул: «Америка — великая держава. Сегодня, наверное, единственная супердержава. Мы это принимаем»[vi]. То есть хотя многополярный мир и является желательной моделью миропорядка, на данный момент говорить об окончательном преодолении «однополярного момента» было бы преждевременным.

Министр иностранных дел Сергей Лавров, следуя общей логике и даже стилистике нарратива Евгения Примакова двадцатилетней давности, также говорил о начале процесса перехода к многополярности, отодвигая завершение этого процесса на неопределенное будущее: «…Смена эпох – это всегда очень длительный период, это будет продолжаться еще длительное время»[vii]. В качестве дополнительного осложняющего обстоятельства Лавров выделял упорное сопротивление приверженцев старого мироустройства: «Этому процессу пытаются активно препятствовать, препятствуют прежде всего те, кто ранее доминировал в мире, кто хочет свое доминирование сохранить и в новых условиях, а по большому счету навечно»[viii].

С этой логикой трудно не согласиться. Но некоторые вопросы все-таки остаются.

Во-первых, исторический опыт последних столетий не дает нам примеров постепенного, растянутого во времени процесса смены старого мирового порядка новым. И в 1815, и в 1919, и в 1945 гг. смена миропорядка осуществлялась не эволюционными, а сугубо революционными (силовыми) методами и была сопряжена с предшествующими масштабными вооруженными конфликтами.  Новый миропорядок строился победителями и в интересах победителей. Конечно, можно предположить, что человечество стало мудрее и гуманнее за последние сто-двести лет, хотя далеко не все согласятся с таким предположением. Но даже и в этом случае – не окажутся ли попытки «постепенного» перехода к многополярному миру сродни попыткам облегчить страдания любимой собаке, отрубая ей хвост по частям?

Во-вторых, если принять как данность то, что переход к многополярному миру станет исторически длительным процессом, растянутым, скажем, на пять десятилетий (1995-2045 гг.), то из этого следует неутешительный вывод о том, что до середины нынешнего столетия человечество будет вынуждено пребывать в «серой зоне» между старым и новым миропорядком.  А такая «серая зона» представляет собой явно не слишком комфортное и не слишком безопасное место. Тут легко спрогнозировать отсутствие четких правил игры, понятных и общепризнанных принципов функционирования международной системы, многочисленные конфликты между формирующимися «полюсами». А возможно – и вообще раскол системы на отдельные фрагменты и самозамыкание «полюсов» в своих региональных или континентальных подсистемах. Можем ли мы позволить себе несколько десятилетий пребывания в «серой зоне», не подвергая человечество запредельным рискам?

В-третьих, есть ли у нас вообще достаточные основания утверждать, что мир – пусть медленно, непоследовательно, рывками – все же движется в направлении многополярности? Можно ли, например, заключить, что сегодня Европейский союз ближе к роли полноценного и независимого глобального «полюса», чем он был, скажем, десять лет назад? Что к статусу такого коллективного «полюса» за последнее десятилетие существенно приблизились Африка, Ближний Восток или Латинская Америка? Что в ходе расширения ШОС повысилось способность этой группировки выступать на международной арене с консолидированных позиций? Если же на все эти вопросы мы пока не готовы дать однозначно утвердительные ответы, то не вправе и заявить, что мир устойчиво движется в направлении многополярности.     

За последние два десятилетия многополярность уподобилась далекой линии горизонта, которая неизменно удаляется от нас по мере того, как мы продвигаемся к ней. Почему бы в таком случае не применить к многополярному мире известное высказывание Эдуарда Бернштейна о том, что движение — всё, а конечная цель — ничто? То есть воспринимать многополярность не как полноценную альтернативу существующему мировому порядку, а как механизм коррекции наиболее слабых и уязвимых элементов этого порядка?

«Европейский концерт»: двести лет спустя

Приверженцы многополярности любят ссылаться на опыт «Европейского концерта» или Венской системы международных отношений, созданной в Европе в начале XIX века по итогам Наполеоновских войн. Эта конструкция действительно была в полной мере многополярной, и она вправду помогла сохранить мир в Европе на протяжении длительного времени. Историки спорят, когда эта система была разрушена – в 1853 г. (Крымская война), в 1871 г. (франко-прусская война) или все-таки в 1914 г. (Первая мировая). В любом случае, XIX столетие после 1815 г. для европейцев оказалось относительно мирным – особенно на фоне последовавшего катастрофического XX века.

Можно ли в принципе повторить опыт «Европейского концерта» два столетия спустя – и на этот раз не в европейском, а в глобальном масштабе? 

Начнем с того, что участники «Европейского концерта», являясь очень разными государственными образованиями, все же были сопоставимыми по основным параметрам силы и влияния – военным, политическим, экономическим. Космополитическая европейская элита оставалась в целом однородной (а европейские монархии XIX века вообще представляли, по сути, единую семью), говорила на одном языке (французском), исповедовала одну религию (христианство) и находилась в целом в рамках единой культурной традиции (европейское Просвещение). Еще более важно то, что принципиальных, непримиримых разногласий относительно желательного будущего европейской политики между участниками «Европейского концерта» не было – по крайней мере, до стремительного возвышения Пруссии и последующего объединения Германии.  

Сегодня положение совершенно иное. Потенциальные участники многополярной системы фундаментально неравновесны. При этом по большинству параметров Соединенные Штаты имеют больший вес в современной международной системе, чем Британская империя в европейской политике XIX столетия. Мировая элита неоднородна, глубокие расхождения культурных архетипов и базовых ценностей бросаются в глаза. В XIX веке разногласия между участниками «концерта» касались конкретных вопросов европейской политики, способов ручной настройки сложного европейского механизма. В XXI веке разногласия между великими державами затрагивают основы миропорядка, базовые понятия международного права и даже еще более общие вопросы – представления о справедливости, легитимности, о «больших смыслах» истории.

С другой стороны, успешное функционирование «Европейского концерта» было в значительной степени было обусловлено его гибкостью. Великие европейские державы могли позволить себе роскошь оперативно менять конфигурации союзов, коалиций и альянсов, чтобы поддерживать общее равновесие системы. Например, Франция была одним из основных противников России во время Крымской войны. А уже через год после подписания Парижского мира 1856 г. началось активное российско-французское сближение, которое привело к окончательному разрыву России с Австрией и к поражению последней в конфликте с Францией в 1859 году.

Представимы ли сегодня проявления подобной гибкости? Можно ли предположить, что Россия способна в течение двух-трех лет сменить нынешнее партнерство с Китаем на альянс с Соединенными Штатами? Или, что Европейский Союз, столкнувшись с растущим давлением со стороны США, переориентируется на стратегическое сотрудничество с Москвой? Такие предположения выглядят, как минимум, маловероятными, как максимум – абсурдными. Увы, современные лидеры великих держав лишены той степени гибкости, которая совершенно необходима для поддержания устойчивого многополярного миропорядка.  

Завершая краткий исторический экскурс, зададимся еще одним любопытным вопросом.  Почему Венский конгресс 1814-1815 гг. породил стабильный европейский порядок, а Версальский мирный договор 1919 г. утратил значение уже через полтора десятилетия после подписания? Почему участники антифранцузской коалиции смогли продемонстрировать благородство и великодушие по отношению к своему бывшему противнику, а участники антигерманской коалиции не смогли? Потому ли, что Жорж Клемансо, Дэвид Ллойд Джордж и Вудро Вильсон были глупее или кровожаднее, чем Александр I, Клеменс Меттерних и Шарль-Морис Талейран?

Конечно же, нет. Просто «Европейский концерт» создавался преимущественно монархами-автократами, а Версальский мир – лидерами западных демократий. Последние куда больше зависели от общественных настроений в своих странах, чем их предшественники столетием раньше. А настроения обществ, прошедших через четыре года страданий, невиданных ранее лишений и потерь, требовали «наказать немцев» в максимально жесткой и бескомпромиссной форме. Что в итоге победители и сделали, тем самым запустив механизм подготовки новой бойни глобального масштаба.

Понятно, что за последние сто лет зависимость политиков от малейших флуктуаций общественно мнения возросла еще больше. И шансы на повторение примеров великодушия Александра и прозорливости Меттерниха, сегодня к сожалению, невелики. Перефразируя слова классика, можно констатировать, что «политический популизм и многополярность – две вещи несовместные».

«Гангстеры» и «проститутки» многополярного мира

Согласно одной из расхожих формул правил игры в международных отношениях (приписываемой разным авторам – от Отто фон Бисмарка до Стэнли Кубрика), на мировой арене большие государства действуют как гангстеры, а маленькие – как проститутки. Концепция многополярного мира апеллирует к «гангстерам» и игнорирует «проституток». Ведь далеко не каждое государство мира и даже не любая коалиция государств вправе претендовать на позицию отдельного «полюса» в международной системе.

По мнению сторонников многополярности, подавляющее большинство существующих национальных государств попросту не способны самостоятельно обеспечить даже собственную безопасность и экономический рост, не говоря уже о каком-то существенном вкладе в формирование нового миропорядка[ix]. Таким образом, как в современном, так и в будущем многополярном мире лишь горстка стран обладает «настоящим суверенитетом», а асе остальные так или иначе этим суверенитетом жертвуют – во имя безопасности, процветания, а то и просто банального выживания[x].

Но если во времена Европейского концерта «гангстеры» могли в целом успешно контролировать зависящих от них «проституток», да и количество последних было относительно небольшим, то через два века ситуация изменилась самым кардинальным образом. Сегодня в мире существует около двухсот государств-членов ООН, а ведь есть еще и непризнанные государства, и негосударственные игроки мировой политики. Получается, что абсолютному большинству участников международных отношений в новом многополярном мире уготовлена незавидная роль статистов или наблюдателей.  

Даже если оставить за скобками морально-этическую ущербность подобного мироустройства, возникают серьезные сомнения в осуществимости подобного проекта. Особенно в условиях нарастания проблем в существующих военно-политических и экономических объединениях и резкого подъема национализма, затрагивающего не только великие державы, но также и малые и средние страны. 

Наверное, с точки зрения сторонников многополярности, «полюса» нового мирового порядка будут складываться естественным образом, и «проститутки» должны бросаться в объятия соседних «гангстеров» не по принуждению, а по любви – то есть в силу географической близости, экономической целесообразности, общей истории, схожести культуры и пр. К сожалению, исторический опыт говорит, скорее, об обратном. Франкоязычная Фландрия на протяжении веков отбивалась от навязчивого покровительства Парижа, Португалия не менее долгое время стремилась дистанцироваться от близкой к ней Испании, а Вьетнам почему-то так и не смог оценить все преимущества принадлежности к китайскому «полюсу». О нынешнем состоянии отношений между Россией и некогда «братской» Украиной не хочется даже вспоминать.

Если «проститутки» и вынуждены искать защиты у «гангстеров», то они явно предпочитают «гангстера» не со своей улицы, a из околотка подальше. И, в общем-то, надо признать, что такие предпочтения не всегда лишены логики. А если это так, то формирование «полюсов» возможно только на добровольно-принудительной основе, надежность которой в XXI веке более чем сомнительна.

Складывается впечатление, что в российском дискурсе о грядущей многополярности смешиваются понятия юридического равенства («равноправия») и фактического равенства (тождества как предельного равенства). Государства мира не могут быть фактически равными друг другу – слишком различных их ресурсы и возможности, размеры и потенциалы – экономические, военные, политические и любые другие. Но очевидное неравенство государств не обязательно означает, что они должны быть также отличаться в своих базовых правах. Ведь существует же принцип равенства граждан перед законом – независимо от различий в социальном статусе, в имущественном положении, в образовании и талантах.

Старая биполярность под вывеской новой многополярности  

Отличия нынешней ситуации в мире от положения дел в начале позапрошлого века слишком очевидны, чтобы попытаться восстановить «классическую» многополярность. По всей видимости, адепты многополярности так или иначе это осознают. И если вчитаться в современные российские нарративы, описывающие «новую» многополярность XXI столетия, то за пышным многополярным фасадом очень часто вырисовывается все та же железобетонная биполярная конструкция мировой политики, отражающая до конца не преодоленную советскую ментальность.

«Новая биполярность» выступает в самых разнообразных обличьях. Например, как дихотомия «Запад – Восток». Или как противостояние «морских» и «континентальных» держав. Или как столкновение «либерального» мира с «консервативным» миром. Или даже как противопоставление США всему остальному миру. Но суть дела от этого не меняется: «Сколько детскую коляску ни собираю, все равно автомат Калашникова получается». 

Нельзя полностью исключить вариант возвращения мира к биполярности XX века. Во всяком случае, такой вариант в формате грядущего американо-китайского противостояния выглядит более реальным, чем возвращение к «классической» многополярности XIX столетия. Тем не менее, попытки совместить в одной конструкции элементы многополярности и биполярности – дело заведомо безнадежное. Слишком расходятся базовые установки двух подходов к мировой политике. Многополярность и биполярность – два принципиально различных взгляда на мир.

В «классической» многополярности не может быть жесткого разделения на правых и виноватых, на своих и чужих, на черное и белое. Чужие могут оказаться своими, правые и виноватые – поменяться местами, а между черным и белым найдется множество самых разнообразных оттенков серого. Биполярная картина наоборот, тяготеет к манихейству, где «свои» всегда правы, а «чужие» неизменно виноваты. «Своим» прощается все, «чужим» — ничего. Популярное в России понятие «совокупного Запада» также отражает рудименты советской ментальности. Оно, разумеется, никак не вписывается в декларируемую многополярную картину мира, но оно очень удобно для конструирования противоположного понятия «совокупного не-Запада». 

Привычные стереотипы советского мышления упорно возвращают нас в биполярную логику, лишая возможностей использовать преимущества управления сложными многополярными конструкциями даже и в тех случаях, когда такие возможности возникают. Конечно, есть и исключения из этого общего правила. Одним из таких исключений может считаться российская политика на Ближнем Востоке, где в ловушке биполярного взгляда на мир оказалась администрация Дональда Трампа, а российской политике пока удается лавировать между различными региональными центрами силы, заняв предпочтительную для себя позицию регионального арбитра. А, скажем, в треугольнике Россия – Китай – Индия, который Евгений Примаков когда-то продвигал как основу многополярного мира, это пока получается хуже: равносторонний российско-китайско-индийский треугольник медленно, но верно эволюционирует в направлении российско-китайского военно-политического союза.

Преодоление рудиментов биполярной логики является хотя и необходимым, но все же недостаточным условием успешной внешней политики. Как представляется, успешное использование многополярных подходов в лучшем случае обещает тактические успехи. Стратегические победы достижимы при отказе от идеи многополярности в пользу идеи многосторонности.    

Поиски баланса в открытых системах

Если мы согласимся с принципом равноправия государств в международной системе, то должны отказаться от фундаментальных основ концепции многополярности. Ведь эта концепция в явной или неявной форме предполагает, что в мире будущего всегда останутся отдельные государств или их группы, которые наделены особыми правами. То есть будут закреплены привилегии силы, подобно тому, как победители во второй мировой войне закрепили свои привилегии при создании системы ООН в 1945 году. Но повторить опыт 1945 г. в 2018 г. в любом случае не удастся – великие державы сегодня не имеют ни того авторитета, ни той легитимности, ни того единодушия, которыми обладали страны, внесшие решающий вклад в победу в самой кровопролитной войне в истории человечества.  

Чтобы международная система будущего оказалась стабильной и долговечной, в ней не должно быть принципиальных различий между победителями и побежденными, между «обычными» и «привилегированными» участниками. В противном случае, с любым изменением баланса сил в мире (а такие изменения будут происходит с нарастающей скоростью), систему придется корректировать, проходя через новые и новые кризисы.

Да и вообще, как можно говорить о закреплении привилегии силы в новой многополярной конструкции, когда на наших глазах в мировой политике идет стремительный процесс диффузии этой силы. Во времена Венского конгресса сила была иерархична, а количество ее параметров – ограниченным. Сегодня традиционные жесткие иерархии силы быстро теряют свое прежнее значение. Не потому, что старые компоненты национального могущества перестают действовать, а потому, что параллельно с ними выстраиваются многочисленные новые компоненты.

Например, Южная Корея не может считаться великой державой в традиционном понимании этого термина – она не в состоянии самостоятельно обеспечить собственную безопасность.  Однако, если посмотреть на сектор носимой электроники, то Южная Корея играет в этом секторе даже не как великая держава, а как одна из двух «сверхдержав»: корейская корпорация «Самсунг» — единственная компания в мире, которая полноценно и успешно конкурирует с американской «Эппл» на глобальных рынках смартфонов. А с точки зрения глобального «бренда» страны, последняя модель смартфона Samsung Galaxy S9+ весит больше, чем новейшая модификация российского зенитно-ракетного комплекса С-500 «Прометей».

В понятие «силы государств» все больше включаются нематериальные параметры. Все более ценной оказывается репутация страны, ее «кредитная история», которую легко подорвать, но очень трудно восстановить. Знаменитая фраза Сталина о Папе Римском – «Папа? А сколько у него дивизий?» – выглядят уже не столько политическим цинизмом, сколько политической архаикой.

Если понятие «силы государств» становится менее однозначным и включает в себя все больше измерений, то мы неизбежно сталкиваемся с проблемой нового определения баланса сил в мировой политике. Определение многополярного баланса сил – вообще дело очень сложное, даже и тогда, когда количество используемых параметров силы жестко ограничено. Например, что такое «стабильный многополярный ядерный баланс»? «Многостороннее ядерное сдерживание»? Когда же количество параметров силы стремится к бесконечности, задача построения устойчивого многополярного баланса становится нерешаемой. Сбалансировать открытую систему с постоянно растущим числом независимых переменных – все равно, что пытаться превратить живую клетку в мертвый кристалл.  

Многосторонность вместо многополярности

Устойчивая система мировой политики предполагает, что она будет не вполне справедливой по отношению к сильным игрокам, ограничивая этих игроков в интересах слабых и в интересах стабильности системы в целом. Так, в любом федеративном государстве происходит перераспределение ресурсов от процветающих регионов к депрессивным: процветающие вынуждены платить больше ради сохранения целостности и стабильности федерации. Или, например, правила дорожного движения на городских улицах более ограничивают не какой-нибудь дряхлый и тихоходный «Запорожец» советского производства, а новейший супермощный скоростной «Ламборджини». Водитель «Ламборджини» вынужден жертвовать большей частью своего «автомобильного суверенитета» во имя общей безопасности и порядка на дороге.

Будущее мирового порядка – если мы говорим именно о порядке, а не об «игре без правил» и не «войне всех против всех» – следует искать не в многополярности, а в многосторонности. Два термина звучат похоже, но их содержание различно. Многополярность предполагает строить новый миропорядок на основе силы, многосторонность – на основе интересов. Многополярность закрепляет привилегии лидеров, многосторонность создает дополнительные возможности для отстающих. Многополярный мир состоит из балансирующих друг друга блоков, многосторонний – из дополняющих друг друга режимов. Многополярный мир развивается посредством периодических коррекций баланса сил, многосторонний – путем накопления элементов взаимозависимости и выхода на новые уровни интеграции.

В отличие от многополярной модели мира, многосторонняя модель не имеет возможности опираться на опыт прошлого и в этом смысле может показаться идеалистической и практически неосуществимой. Однако, отдельные элементы этой модели уже отрабатывались в практике международных отношений. Например, принципы многосторонности, первоочередного учета интересов малых и средних стран, приоритета общего нормально-правового базиса по отношению к ситуативным интересам отдельных участников системы легли в основу строительства Европейского Союза[xi]. И хотя сегодня Евросоюз находится не лучшей форме и отдельные компоненты этой сложной машины дают явные сбои, вряд ли кто-то станет отрицать, что ЕС по-прежнему остается самым успешным реализованным интеграционном проектом в современном мире.

Если кому-то не нравится опыт европейской интеграции, стоит поискать ростки новой многосторонности в других местах. Например, в проекте «БРИКС+». Или в концепции «Сообщества единой судьбы». Обе инициативы пытаются избежать чрезмерной усложненности, эксклюзивности и жесткости европейского проекта, предложив потенциальным участникам более разнообразные опции для сотрудничества. Но реализация этих проектов, если она окажется успешной, нисколько не приблизит мир к «классической» многополярности, а, наоборот, еще дальше уведет от нее.      

Международному сообществу так или иначе придется восстанавливать серьезно подорванную в последние десятилетия нормативно-правовую основу мировой политики, искать сложные балансы интересов на региональном и глобальном уровне, выстраивать гибкие режимы, регулирующие отдельные измерения международного общения. Сильным государствам не избежать существенных уступок, чтобы многосторонние договоренности были привлекательны для слабых игроков. Придется решительно отказаться от изживших себя рудиментов мышления прошлых веков, от сомнительных исторических аналогий и от привлекательных, но малосодержательных геополитических конструкций.

Мир будущего окажется гораздо более сложным и противоречивым, чем он представлялся еще двадцать лет назад. В нем найдется место множеству комбинаций самых разнообразных участников мировой политики, взаимодействующих друг с другом в различных форматах.  Что же кается концепции многополярности, то она должна остаться в истории как вполне оправданная интеллектуальная и политическая реакция на самоуверенность, высокомерие и разнообразные эксцессы незадачливых строителей однополярного мира. Не менее того, но и не более. А с закатом концепции однополярного мира неизбежно начинается закат и ее противоположности – концепции мира многополярного.