В последнее время утверждение о том, что мир неузнаваемо изменился после террористических атак на Нью-Йорк и Вашингтон 11 сентября 2001 года, стало общим местом. Эксперты заговорили о «новой геополитической реальности», а «войну с террором» стали именовать чуть ли не Четвертой мировой. Америка, возложив на себя миссию борьбы с вездесущим, но невидимым врагом, казалось, восстановила если не лидирующую, то доминирующую роль в мире. Граница «долгого ХХ века» была определена, а либеральные сторонники теории «конца истории» считались посрамленными.
Однако это новое видение геополитической реальности основывалось на том же факторе, что и система, существовавшая в эпоху холодной войны, – на экономическом доминировании западного мира, и прежде всего Соединенных Штатов. Вплоть до начала нового тысячелетия США никому не уступали своего хозяйственного лидерства. В 2001-м Америка производила 24,8 % глобального валового продукта, акции американских компаний обеспечивали 34,7 % показателя капитализации всех фондовых бирж, инвестиции в НИОКР составляли 38,4 % мировых, военный бюджет Соединенных Штатов обеспечивал 46,2 % всех произведенных на нашей планете военных расходов, а доллар занимал 70,7 % в совокупных резервах центральных банков.
Безусловно, доля США в глобальном валовом продукте и промышленном производстве снижалась, но вместе со странами Европейского союза «атлантический мир» контролировал приблизительно половину мировой экономики – как, кстати, и в первые послевоенные годы.
Но с наступлением нового столетия ситуация начала меняться, чего Соединенные Штаты и их будущие союзники по знаменитой coalition of the willing (коалиции желающих) предпочитали до поры до времени не замечать. Изменения шли по двум направлениям.
СИМБИОЗ РИСКА
С одной стороны, в рамках самого западного мира выделилась группа экономик, сделавших ставку на экспансионистскую (и потому рискованную) финансовую политику. Предпосылки для таковой сформировались еще в 1970-х и 1980-х годах, когда США отказались от «золотого стандарта», а развивающиеся страны прибегли к массированным заимствованиям на мировом рынке капитала, будучи убеждены в том, что их природные богатства, цены на которые в те годы достигали рекордных значений, навечно гарантируют их финансовую устойчивость.
Характерно, что та эпоха принесла с собой не «крах» американской системы под натиском Третьего мира, а нечто обратное. В первой половине 1980-х Соединенные Штаты предприняли решительную атаку на инфляцию, что привело к росту курса доллара, снижению сырьевых цен и массовым дефолтам стран Юга по своим обязательствам. Дальнейшее развитие ситуации – и в том числе продолжавшиеся финансовые трудности мировой «периферии» (от распада Советского Союза и дефолта Мексики в 1994 году до «азиатского» финансового кризиса и дефолтов России в 1998-м и Аргентины в 2001-м) – привело власти США и их союзников к выводу об устойчивости финансовой системы, основанной на долларе. О том же говорили стремительный рост фондовых рынков всех развитых стран в 1997–2000 годах и устойчивое укрепление доллара в тот же период. Результатом стала масштабная либерализация, воплотившаяся, в частности, в отмене Акта Гласса – Стигала в 1999-м.
Итоги впечатляют. С 1995 по 2007 год отношение капитализации фондовых рынков к ВВП в Соединенных Штатах и Великобритании возросло, согласно данным Всемирного банка, соответственно с 62 % и 78 % до 145 % и 171 %. За тот же период размер чистого долга корпораций и домохозяйств увеличился со 138 % и 142 % до 228 % и 249 % ВВП. Цена среднего жилого дома взлетела соответственно в 2,38 и 2,64 раза. Возникли совершенно новые секторы финансового рынка, такие, к примеру, как рынок деривативов, номинальный объем которого, по данным базельского Банка международных расчетов, вырос с 40,1 до 683,7(!) трлн долларов и который (какое совпадение!) к 2008-му на 43 % контролировался британскими и на 24 % – американскими финансовыми институтами.
«Богатство» западного мира стремительно приумножалось, но при этом во многом оставалось фиктивным, тогда как реальное производство устойчиво утекало в менее процветающие страны. Здесь стоит задачи ни приветствовать, ни осуждать такую политику – необходимо привлечь внимание к самой важной ее черте: США, Великобритания (в меньшей мере Испания с ее экспериментами с ипотечным жилищным строительством, Ирландия и Исландия с их банковскими схемами, Италия с самым большим среди европейских стран государственным долгом) стали странами – производителями рисков (risk-makers). Это в какой-то момент не могло не выйти наружу.
С другой стороны, многое менялось и в странах Третьего мира. После затяжного периода неопределенности, начатого долговыми проблемами 1980-х годов и закончившегося с выходом из «азиатского» кризиса конца 1990-х, почти все «пострадавшие» государства резко изменили финансовую политику. Они отказались от активных заимствований за рубежом в пользу наращивания внешнеторгового профицита и аккумулирования валютных резервов. Этому способствовали, с одной стороны, стремительный хозяйственный рост в Китае, с другой – повышение цен на энергоносители и сырье.
Данные факторы привели к резкому изменению торговых балансов. Так, если в 1996 году экспорт из КНР не превышал по объему экспорт из Бельгии (172 млрд долларов), то в 2008-м он достиг 1,46 трлн долларов, став вторым в мире. Если в 1998 году из региона Персидского залива было экспортировано нефти на 67 млрд долларов, то в 2008-м – уже на 539 млрд долларов.
Параллельно в быстроразвивающиеся страны Восточной Азии и нефтедобывающие государства притекали прямые иностранные инвестиции, что также обеспечивало рост валютных резервов (которые реинвестировались в государственные ценные бумаги развитых стран, в первую очередь Соединенных Штатов). В результате только за 1999–2008 году развивающиеся страны Восточной Азии, нефтедобывающие государства Персидского залива, а также Россия увеличили свои суммарные валютные резервы более чем на 4,9 трлн долларов (для справки: в 1998-м все они составляли менее 600 млрд долларов).
За счет покупки этими странами казначейских облигаций (treasuries) США было профинансировано почти 54 % американского бюджетного дефицита. При этом американские компании и банки всё реже давали в долг собственному правительству: по мере того как средняя доходность от вложений в облигации упала с 6,2 % в 1999-м до 2,1 % в 2007–2008 годах, американские банки сократили их долю в своих активах с 9,7 % в 1995-м до 1,3 % в 2008 году. Как и в первом случае, автор не готов комментировать такой курс развивающихся стран, но очевидно, что они и их государственные институты, инвестирующие в западные (и прежде всего американскую) экономики, стали своего рода глобальными потребителями рисков (risk-takers) и тем самым заняли место «второго участника» в «экономике риска» начала ХХI столетия.
Таким образом, в экономическом аспекте мир разделился на два лагеря. Одни страны надували финансовые пузыри, все сильнее отрывавшиеся от экономических реалий. Другие «демпфировали» ситуацию, скупая долларовые активы. В стороне от этой «экономики риска» находились континентальная Европа (с собственной свободно конвертируемой валютой и практически нулевым внешнеторговым сальдо), Латинская Америка (сфокусировавшаяся на создании общего рынка и относительно прохладно относящаяся к Соединенным Штатам) и Африка (вообще не вовлеченная в мировое хозяйство). Но эта экономическая картина интересна не сама по себе – она примечательна тем, какой политический курс проводят сегодня глобальные risk-makers и risk-takers.
Склонность к риску в экономике трансформируется в наше время в готовность принимать рискованные решения и в политике. Вряд ли чистой случайностью является то, что США стали страной, наиболее решительно взявшейся за формирование нового миропорядка, а Великобритания, Испания и Италия оказались костяком коалиции, участники которой «без страха и сомнения» пошли за Америкой в Ирак. Ощущение всемогущества, порожденное финансовыми фикциями, преломилось в готовность рискнуть политическим влиянием.
В то же время Китай, Россия, страны арабского мира, а также, например, Венесуэла, возомнившие себя мощными геополитическими игроками в основном из-за встроенности в американизированный мир (как Китай) или вследствие спекулятивного роста цен на сырьевых рынках (как экспортеры сырья), стали говорить о желательности изменения глобальной политической и экономической конфигурации, выступая за установление «многополярного» мира.
Этот «многополярный» мир, который пока еще не стал реальностью, может оказаться куда более опасным и непредсказуемым, чем «однополярный» мир рубежа веков или даже «биполярный» мир второй половины ХХ столетия. События последнего десятилетия свидетельствуют о том, что новая геополитика становится «геополитикой риска»: в то время как Европа «устраняется» от участия в глобальной политической игре, risk-makers и risk-takers ведут себя всё более решительно.
С одной стороны, Соединенные Штаты за последние десять лет осуществили военные вмешательства в Сербию, Афганистан, Ирак и до недавнего времени демонстрировали готовность применить силу в отношении Ирана.
С другой стороны, Россия жестко ответила на «антисепаратистскую» операцию Грузии в Южной Осетии, вторгшись на грузинскую территорию, а затем признав независимость двух ее мятежных республик. Китай уже стал второй в мире державой по объему военных расходов. Пекин осуществляет строительство военных баз по всему периметру Индийского океана и дислоцировал воинские контингенты в Мьянме и Судане.
«Производители» и «потребители» рисков одинаково отрицательно воспринимают большинство гуманитарных инициатив последнего времени, будь то Конвенция о запрещении применения, накопления запасов, производства и передачи противопехотных мин и об их уничтожении или Международный уголовный суд. США и их союзники – пусть не на уровне политиков, а на уровне экспертов – всё более открыто признают, что в XXI веке основными источниками если не явных угроз, то очевидных вызовов являются Китай и Россия. Последние отвечают тем же, укрепляя Шанхайскую организацию сотрудничества, которая воспринимается ими как «естественный противовес» «центру» современного мира.
США И КИТАЙ: МИР ПОПОЛАМ?
К чему может привести нарастающая «конфронтация рискующих»? Да и является ли она реальным фактом, или, быть может, все это плод воображения, а Соединенные Штаты и Китай составляют «Большую двойку», которая станет стержнем нового миропорядка?
Несомненно, США и КНР постепенно формируют одну из самых важных (хотя и несколько гипертрофированных, с уклоном в торгово-финансовую сферу) экономических и торговых «связок» в современном мире. В 2008-м объем накопленных взаимных прямых инвестиций приблизился к 70 млрд долларов, совокупные торговые трансакции составили 409,3 млрд долларов, а стоимость американских государственных долговых обязательств, которые держат китайские финансовые институты, перевалила за 760 млрд долларов. (Для сравнения: показатели экономической взаимозависимости Соединенных Штатов и Евросоюза располагаются в обратном порядке: европейцы держат облигаций на 460 млрд долларов, торговый оборот равен 675 млрд долларов, а суммарные инвестиции в экономику друг друга составляют 2,6 трлн долларов).
В то же время Китай не является демократическим государством, что считается американским руководством препятствием для политического сближения; экономика КНР в последние пять лет становится все более огосударствленной, военные расходы растут со средним темпом в 12–15 % ежегодно, а внешнеполитические предпочтения китайцев все чаще расходятся с американскими. Кроме того, американская и китайская экономики не сходны по своим структуре и качеству, как, например, европейские, а представляются прямым дополнением друг к другу. Это допускает для каждой из сторон возможность считать себя зависимой от другой (порой чрезмерно), что может обострять возникающие конфликты.
Едва ли Китай способен стать для Соединенных Штатов реальной угрозой уже в ближайшие годы, но очевидными представляются несколько обстоятельств, по которым его «мирное возвышение» делает современный мир менее комфортным для Америки.
Во-первых, США никогда не доминировали политически в мире, в котором они не были бы хозяйственным лидером. В наши же дни имеются все предпосылки к скорой утрате ими экономического и финансового доминирования, и новым номером один наверняка окажется именно КНР. Это может повысить агрессивность и непредсказуемость не столько самого Китая, сколько Соединенных Штатов, которые, естественно, захотят сохранить статус-кво.
Во-вторых, Китай, уже сегодня воспринимаемый как «второй полюс» нового многополярного мира, несомненно, будет строить свою внешнеполитическую идентичность на умеренном антиамериканизме (или, правильнее сказать, скептицизме в отношении США).
В-третьих, и Соединенные Штаты, и КНР, демонстрирующие в последнее время весьма прохладное отношение к формированию более обязывающего мирового порядка на основе европейских подходов, заведомо являются менее предсказуемыми политическими игроками, чем те же страны Европейского союза. Список можно продолжить.
Откровенно говоря, я не верю, что США с их мессианской идеологией и историей, которую они имели в ХХ столетии, спокойно и беспристрастно смогут наблюдать за возвышением Китая, превращением его в крупнейшую экономику мира, укреплением ШОС (что, на мой взгляд, крайне маловероятно, но чем бог не шутит), формированием китайской зоны влияния в Южной Азии и Индийском океане и т. д. Более того, нынешний кризис ускорит процесс формирования «постамериканского» мира, и по мере нарастания такового озабоченность Вашингтона будет лишь усиливаться.
Кроме того, говоря столь же откровенно, я не верю ни в то, что Китай не представляет собой экономическую и политическую угрозу для современной России, ни в то, что наша страна заинтересована закреплять свое подчиненное место в альянсе с недемократической державой и становиться сырьевым придатком государства, которое само выступает в качестве сырьевого придатка западного мира. Поэтому (с точки зрения как США, так и России) я не вижу ничего положительного в формировании нового биполярного мира, центрами которого окажутся Вашингтон и Пекин.
В этот мир вернется Realpolitik самого примитивного толка, а союзники обеих сторон окажутся разменными монетами в их геополитических играх. В то же время появление Китая как нового, чуждого Западу центра экономической и политической мощи способно изменить мировую политику к лучшему и сделать мир XXI века более сплоченным и организованным.
НОВЫЙ ЗАПАД
В данном случае я имею в виду, что возвышение нового восточного гиганта может подтолкнуть западные страны к переосмыслению своего места и роли в мире, что представлялось бы крайне своевременным. В 2003 году французский политический аналитик Доминик Муази констатировал в статье, опубликованной в журнале Foreign Affairs, что окончание холодной войны знаменовало переход от мира, в котором существовали «две Европы, но один Запад», к такому, где имеются «одна Европа и два Запада».
Пока идея о «конце истории» получала в 1990-х подтверждения своей состоятельности, конкуренция двух моделей западной цивилизации выглядела если не естественной, то допустимой. Однако ныне, после резкого падения политического, а теперь и экономического «авторитета» Соединенных Штатов, существование «двух Западов» является непозволительной роскошью в мире, где формируется «новый Восток», причем гораздо более «восточный» и гораздо более мощный, чем тот, что противостоял Западу в холодной войне.
Переосмысление природы западной цивилизации крайне важно сегодня не только потому, что связи между США и Евросоюзом нуждаются в укреплении, а позитивный опыт ЕС по вовлечению в орбиту стабильного демократического развития все новых и новых государств – в усвоении и развитии. Дело еще и в том, что в 1990–2000-х годах Запад – сознательно или вследствие ошибок в политических расчетах – оттолкнул от себя многие страны, являющиеся его естественной составной частью.
На протяжении 1990-х Америка и Европа не попытались интегрировать в свои политические, экономические и военные структуры Российскую Федерацию и большинство республик европейской части бывшего СССР, которые в начале того десятилетия были готовы приобщиться к западному миру.
К началу же 2000-х Россия оказалась почти потерянной для Запада, перейдя под контроль сторонников умеренного авторитаризма, государственной экономики и апологии неограниченного суверенитета. В 2000-х годах то же самое произошло в Латинской Америке, где недовольство Соединенными Штатами спровоцировало во второй половине десятилетия массовый успех демагогических националистических сил, прикрывающихся ультралевыми лозунгами.
Между тем и Россия, и страны Латинской Америки – общества, сформировавшиеся в их современном виде на западной культуре, чья позитивная идентификация складывалась и складывается в осознании своих частных отличий от иных версий европейской цивилизации. Не пытаться переломить в равной степени опасного как для Запада, так и для самой России ее постепенного дрейфа в сторону Китая – величайшая ошибка, которую может сегодня совершить западный мир. Действие из того же ряда – молча и с видимым безразличием взирать на усиление экономических позиций Китая в Латинской Америке.
Сегодня возвышение Пекина порождает надежду на то, что Запад способен сформулировать более ответственную геополитическую «повестку дня» для первой половины XXI века. Не создавая глобального антикитайского альянса, Соединенные Штаты и Европейский союз могли бы попытаться расширить границы западного мира, пока его потенциал и выгоды от сотрудничества с ним выступают, несомненно, притягательным фактором для правительств и народов стран, в той или иной степени обращенных к Западу.
Для реализации такой стратегии необходимы нетрадиционные решения и радикальные действия. НАТО как американо-европейский военный альянс могла бы быть преобразована в ПАТО (Pan-Atlantic Treaty Organization), к участию в которой следовало бы пригласить Россию, Украину, Мексику, Бразилию и Аргентину, заявив об открытости организации для всех стран Восточной Европы и Латинской Америки. США, ЕС, Россия, Мексика, Бразилия и Аргентина могли бы стать основателями новой экономической организации, повторяющей в своих основных чертах экономическую структуру Европейского союза и способствующую не только распространению свободной торговли, но и введению единых правил в сфере защиты инвестиций, развитию конкуренции, расширению зоны действий единых стандартов, общих правил регулирования трудового и социального законодательства.
Важнейшей задачей этих мер была бы интеграция Соединенных Штатов – в военном отношении самой мощной, но экономически и гео-политически все менее предсказуемой державы мира – в рамки ассоциации, которая смогла бы стать «центром притяжения» для всего остального человечества.
«Расширенный Запад» мог бы стать таким субъектом мировой экономики и политики, какого мир никогда не знал. Простой подсчет показывает, что его суммарное население составило бы 1,65 млрд человек, доля в глобальном валовом продукте – от 68 до 71 %, в мировой торговле – около 76 %, а в экспорте капитала – более 80 %. На страны блока пришлось бы почти 35 % личного состава вооруженных сил, 78 % затрат на военные цели и свыше 94 % существующих в мире ядерных вооружений.
Превосходство «расширенного Запада» в технологической и инновационной сферах вообще не требует комментариев. И что особенно важно, с учетом людских и природных ресурсов России и Латинской Америки «расширенный Запад» стал бы в этих отношениях совершенно самодостаточным экономическим блоком, независимым от импорта труда, полезных ископаемых и энергоресурсов из-за пределов собственных границ. Только в рамках этого объединения, простирающегося от Анадыря до Гавайев, от Бергена до Огненной Земли, Европа, Соединенные Штаты и Россия смогли бы ощущать себя в безопасности и пользоваться всеми благами свободного перемещения товаров, капитала и людей по половине обитаемой поверхности земной суши.
Подобный альянс был бы выгоден для всех его участников.
Во-первых, он вдохнул бы новую жизнь в прежнее североатлантическое единство, которое может быть подорвано постепенным финансово-экономическим упадком США даже в большей степени, чем их ближневосточными авантюрами.
Во-вторых, он задал бы четкий вектор развития России, у которой объктивно сегодня нет возможностей самостоятельно осуществить модернизацию экономики и стать державой, хотя бы относительно сравнимой с Китаем по хозяйственной мощи.
В-третьих, он позволил бы интегрировать быстро развивающийся латиноамериканский континент в орбиту западного мира, поскольку формальная «вестернизация» и так находящихся в орбите влияния Запада Мексики, Бразилии и Аргентины позволила бы существенно изменить баланс сил в Латинской Америке и в конечном счете привела бы к падению популистских режимов от Венесуэлы до Боливии. По сути, он создал бы евроцентричную и европейскую по духу структуру, позволяющую, перефразируя сформулированную после Второй мировой войны задачу НАТО, to keep America in, and China out (держать Америку внутри, а Китай вовне).
Разумеется, нельзя не отдавать себе отчета в том, что важнейшим возражением против подобной схемы (за исключением сложностей ее практической реализации) станет тезис о том, что появление такого рода структуры будет воспринято Китаем как возведение вокруг него «санитарного кордона». Пекин и так чувствителен к стремлению Запада, пока уступающего Китаю в экономическом соревновании (пусть и ведущемся далеко не всегда честными методами с обеих сторон), застопорить возвращение Поднебесной на ее «естественное» место в мировой экономике и политике.
В результате подобная политика может породить больше опасностей и угроз, чем преодолеть. Такая возможность реально существует, и не нужно сбрасывать ее со счетов. Однако намного правильнее заранее осознавать опасность и не допускать создания ситуации, в которой она окажется очевидной и непосредственной, чем тешить себя идеями «умиротворения», никогда еще в истории не зарекомендовывавшими себя с лучшей стороны.
Следует еще раз подчеркнуть, что воссоединение Запада вряд ли превратится в антикитайский альянс прежде всего потому, что ни один из его участников не будет заинтересован в военном противостоянии с Китаем (а если кто-то и попытается пойти в этом направлении, он будет удержан остальными участниками сообщества). Кроме того, объединение столь разнообразных стран потребует переосмысления тех ценностей и принципов, которые сейчас считаются «западными», и тем самым неизбежно снизит накал критики, которой сейчас подвергается Китай за свой «недостаточный либерализм». И, наконец, за исключением России членами нового объединения не станут страны, которых Китай рассматривает либо как свои потенциальные «зоны влияния» (государства Центральной Азии), либо как «потенциальных соперников» (Индия и Япония).
Хотя экономически КНР выступает сегодня как один из основных игроков на международной арене, в военно-политическом аспекте она остается мощной региональной державой, выстраивающей свою политику исходя из оценки отношений с Японией, Индией, Россией, Пакистаном, Мьянмой и странами Юго-Восточной Азии. Сегодня многие эксперты признают, что Азия (в том числе и из-за возвышения Китая) является потенциально самым конфликтным регионом мира. Формирование сообщества, которое станет, несомненно, самым мощным в военно-политическом отношении игроком в мире, способно существенно снизить угрозы кризисов, порождаемых стремлением отдельных стран стать равнозначным геополитическим актором, – просто потому, что подобная задача окажется заведомо нереализуемой.
***
Рассуждения об «упадке» Запада занимают умы философов уже несколько столетий, но только на рубеже XX и XXI веков они начали получать явные подтверждения. Впервые с XVII столетия (а если рассматривать мир как единое целое, то вообще впервые) центр экономической мощи смещается из Северной Атлантики в Азию, причем в условиях продолжающейся глобализации. Также впервые внутренне рациональные идеологии, сформировавшиеся в рамках западной цивилизации, больше не управляют миром. Более того, рационализм, как таковой, переживает кризис, на его фоне все большую популярность и влияние приобретают религиозные верования, абсолютизирующие деление человечества на группы и цивилизации, эксплуатирующие для своей экспансии эмоции и предрассудки.
По мере таких перемен мир становится во всевозрастающей степени неуправляемым, радикально отличаясь от тех времен, когда европейцы без особых усилий контролировали в политическом и военном отношениях бЧльшую часть земной поверхности. Созданные в ХХ веке международные союзы и организации оказываются неспособны поддерживать даже иллюзию порядка, ради упрочения которого они были созданы. Повышение степени разнообразия культурных и политических традиций постепенно выхолащивает саму идею прогресса в его европейском понимании, заменяя ее принципом «все дозволено», что, на мой взгляд, в перспективе может оказаться крайне опасным.
Переломить эту тенденцию традиционный североатлантический Запад не в силах. Рассуждения о том, что XXI век будет таким же «американским», как и ХХ век, не выглядят убедительными, как и любые «линейные» прогнозы в эпоху перемен. Наступившее столетие не будет ни «американским», ни «североатлантическим», но в том, чтобы оно стало «азиатским» и тем более «китайским», не заинтересованы ни американцы, ни европейцы, ни россияне. Сегодня всем им, как никогда прежде, стоит объединиться – не для того, чтобы создать враждебный кому-либо военный или политический альянс, а для того, чтобы, осознав на фоне «подлинно иного» общность своих культурных и исторических корней, попытаться сделать мир лучше. И если эта попытка увенчается успехом, нынешний финансово-экономический кризис не возвестит упадок Запада, а станет поворотным пунктом на пути к восстановлению его исторической роли.
