Отношения между Россией и Грузией переживают наихудшие времена с момента распада Советского Союза. Даже в ходе грузино-осетинского (1990-1992) и грузино-абхазского (1992-1993) вооруженных конфликтов Москва не вводила экономическую и транспортную блокаду, а информационные войны носили менее ожесточенный характер, чем в последние два года.
Некогда «братская» республика стала для Москвы самым неудобным и несговорчивым собеседником среди государств — участников СНГ. В Обзоре внешней политики РФ, опубликованном в марте 2007 года, Грузия удостоилась самой негативной оценки из всех партнеров России на международной арене.
ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ
У многих западных экспертов вызывает недоумение та настойчивость, с какой Москва стремится сохранить свое политическое доминирование в этой части постсоветского пространства.
В самом деле, в начале 1990-х Россия без долгих колебаний отказалась от территориальных претензий к Украине и Казахстану, хотя в этнокультурном отношении Северный и Восточный Казахстан, Крым и Донбасс значительно ближе России, чем Грузия. Куда пассивнее, чем курс на кавказском направлении, выглядела балтийская политика Кремля, хотя в Латвии и Эстонии проживают крупные русские общины.
Гораздо меньше, чем на Южном Кавказе, Москва вовлечена в центральноазиатские политические процессы. В 2001 году Россия дала добро на проникновение в регион американцев, а сегодня не слишком препятствует его «освоению» китайцами. Хотя российско-молдавские отношения также оставляют желать лучшего, Москва, по крайней мере на словах, готова пересмотреть политику санкций против Кишинёва. И даже не исключает возможности интернационализации приднестровского урегулирования.
Иное дело Грузия. Здесь российская дипломатия в минимальной степени склонна к уступкам и компромиссам. Кремль стремится сохранить эксклюзивную роль в урегулировании «замороженных конфликтов» и не допустить к этому процессу других «честных маклеров».
Российско-грузинские отношения носят парадоксальный характер. На одной чаше весов — традиционные (прежде всего социокультурные) связи. Как известно, в течение двухсот лет Грузия входила в состав Российского государства. Ее политический класс был инкорпорирован в российский истеблишмент (от семьи Багратиони до Эдуарда Шеварднадзе). Именно грузинская элита (в первую очередь генералитет и офицерство русской императорской армии грузинского происхождения) способствовала утверждению российского доминирования в Кавказском регионе. Без такого имперского форпоста, как Тифлис, были бы невозможны успешные действия Российской империи в Кавказской войне (1817-1864), по подавлению Абхазского восстания (1866), а также в войнах против Персии (1804-1813 и 1826-1828) и Османской империи (1806-1812, 1828-1829, 1853-1856 и 1877-1878).
В течение почти полутора веков Грузия и грузины отождествлялись в массовом сознании народов Северного Кавказа с российской имперской политикой. Даже накануне и в начале грузино-абхазского вооруженного конфликта в многочисленных декларациях Конфедерации горских народов Кавказа «малая империя» (Грузия) рассматривалась как естественный союзник империи «большой» (Россия). Исторически ключевая роль на юге Кавказа отводилась именно Грузии, и не случайно во времена Российской империи резиденция кавказского наместника располагалась в Тифлисе.
Однако на другой чаше весов оказывается груз взаимных претензий и противоречий перестроечного и постсоветского периодов. И именно она перевешивает. События апреля 1989 года в Тбилиси (разгон демонстрантов солдатами Закавказского военного округа) стали «осевым временем» для независимой Грузии и одним из катализаторов дезинтеграции Советского Союза. Обретение суверенитета сопровождалось ростом в Грузии антирусских настроений. А в глазах московского военно-политического истеблишмента 1990-х Шеварднадзе представал прежде всего как соратник «ненавистного Горбачёва». Отсюда любые действия грузинского лидера расценивались как потенциально враждебные.
Приход к власти Михаила Саакашвили, казалось бы, должен был изменить отношения между обеими странами. Однако политика вождя «революции роз» по собиранию грузинских земель началась с поиска внешнего врага, виновного в государственной несостоятельности закавказской республики. Ответственность постсоветской Грузии за межэтнические конфликты в Южной Осетии и Абхазии, по сути, переносилась на Россию. Таким образом, грузино-абхазский и грузино-осетинский конфликты превращались в российско-грузинские.
В элите и экспертном сообществе Грузии идея «бегства от Российской империи» (при этом различия между дореволюционной Россией, СССР и Российской Федерацией фактически не делалось) превратилась в лейтмотив политики, в условие либерализации страны, ее вхождения в сообщество «цивилизованных государств» и «западный мир». Соответственно, по мысли идеологов «молодой грузинской демократии», противоборство с Москвой она могла выиграть, лишь сделав ставку на полномасштабное сотрудничество с Соединенными Штатами, странами Европы и международными организациями (в первую очередь НАТО). Предполагалось, что «западный выбор» обеспечит Грузии внутреннюю стабильность и принесет успокоение.
Подобная позиция, естественно, вызывает жесткую реакцию со стороны Москвы, которая ревниво относится к появлению на постсоветском пространстве внерегиональных акторов.
Сегодня, похоже, весь набор взаимных обвинений и претензий уже исчерпан. Возникает непраздный вопрос: неужели весь позитив в российско-грузинских отношениях ограничится одними лишь историческими воспоминаниями? И если политики обоих государств не лукавят, утверждая, что добрососедские отношения между двумя странами отвечают национальным интересам и России, и Грузии, то где потенциал для восстановления доверия в нынешней тупиковой ситуации?
«ОБЪЕКТИВИЗАЦИЯ» ОТНОШЕНИЙ
Анализ российско-грузинских отношений, как никогда раньше, нуждается в объективном подходе. Под объективностью автор понимает не беспристрастность. Наивно полагать, что в настоящее время проблемы этнополитического развития Кавказского региона можно изучать, руководствуясь известным принципом «без гнева и пристрастия».
Во-первых, все рассуждения о подоплеке действий Москвы и Тбилиси останутся в определенной степени спекулятивными, пока исследователи не получат доступ к важнейшим документам и архивам.
В каких обстоятельствах грузинские власти принимали решения о «походе на Цхинвали» в 1989 году и о вводе войск в Абхазию в августе 1992-го? Что реально происходило в Панкисском ущелье в конце 1990-х годов и кто стоял за рейдом Руслана Гелаева в Кодорское ущелье в 2001-м? Какие «неопознанные летающие объекты» появлялись в точках «замороженных конфликтов»? Наконец, кто в России разрабатывал и отдавал конкретные приказы о депортации грузин осенью 2006 года? Ответить на эти вопросы возможно лишь после знакомства с архивными материалами. А пока нам придется довольствоваться мемуарами, свидетельствами очевидцев, материалами социологических и этнологических исследований.
Во-вторых, сколько бы российские и зарубежные аналитики ни говорили о научной объективности, очевидно, что степень «отстраненности» исследователя будет минимальной. Для большей части современных кавказоведов такие понятия, как «боевики», «беженцы», «террористы» или «защитники национальной идеи и религиозного возрождения», — это отнюдь не отвлеченные понятия.
Так что же такое объективный анализ российско-грузинских отношений? Ныне постсоветская политика предельно персонализирована. Мы говорим «Грузия», а подразумеваем Михаила Саакашвили. Говорим «Россия», и наше воображение само дорисовывает портрет Владимира Путина. И нередко коллизии, происходящие в Кавказском регионе (споры между Россией и Грузией, конфликт между Арменией и Азербайджаном, проблемы непризнанных государств), пытаются свести к противостоянию личностей, будь то Путин и Саакашвили, Роберт Кочарян и Ильхам Алиев.
Между тем внимательное (и максимально непредвзятое) рассмотрение ситуации позволяет сделать следующий вывод. Даже наиболее авторитетные лидеры кавказских стран (включая Россию, в составе которой семь кавказских и четыре «предкавказских» субъекта Федерации) вынуждены действовать в рамках узких коридоров возможностей.
Руководители кавказских субъектов по рукам и ногам связаны объективными обстоятельствами. Их учет чрезвычайно важен для стратегического планирования кавказской политики. Ее «объективизация» поможет избежать как иллюзий, так и неадекватных оценок перспектив развития того или иного этнополитического кризиса.
Ни один президент Грузии не может сегодня отказаться от политических притязаний на Абхазию и Южную Осетию, не рискуя при этом своим постом. Не понимать этого и ругать того же Михаила Саакашвили за чрезмерную русофобию — значит изрядно упрощать ситуацию. Весьма упрощенно звучит суждение о Саакашвили как об «американской марионетке». В борьбе за «собирание Грузии» он действует как ситуативный политик и прагматик. Если для этой цели можно использовать политические ресурсы России, он станет пророссийским. Но поскольку Москва исключает вариант одностороннего ухода из Абхазии и Южной Осетии (без полноценного урегулирования конфликтов в этих «горячих точках»), то Саакашвили сделал выбор в пользу стратегического партнерства с США.
Грузинский лидер — непростой партнер. Он склонен к популизму и этнонационализму. Однако нельзя игнорировать тот факт, что он располагает значительным ресурсом популярности (это признаюЂт даже его противники). Нельзя не учитывать и того, что относительно Абхазии и Южной Осетии внутри грузинского политического класса и экспертного сообщества сложился консенсус. Ныне президента Грузии критикуют за антидемократизм и популизм (Республиканская партия и «Новые правые Грузии»), за просчеты в социальной политике и крайний «вестернизм» (Лейбористская партия Шалвы Нателашвили), за недостаточную жесткость по отношению к РФ и СНГ (Республиканская партия). При этом и «правые», и республиканцы, и лейбористы единодушны с главой государства в подходах к Абхазии и Южной Осетии. Даже бывший глава Министерства безопасности, лидер партии «Справедливость» Игорь Гиоргадзе (считающийся в Тбилиси российским шпионом) в программных заявлениях провозглашает Абхазию и Южную Осетию неотъемлемыми частями единой Грузии.
От Абхазии не был готов отказаться даже Эдуард Шеварднадзе, хотя экс-первого секретаря ЦК КП Грузинской ССР связывали с Россией гораздо больше формальных и неформальных контактов, чем его преемника. Ведь именно при Шеварднадзе, в 1994 году, Грузия вошла в СНГ, присоединилась к Договору о коллективной безопасности, дала добро на проведение миротворческой операции в Абхазии и начала демонстрировать пророссийские настроения.
В 1993-м в Грузии на основе бывшего Закавказского военного округа (ЗакВО) была создана Группа российских войск в Закавказье (ГРВЗ). Годом позже Москва и Тбилиси подписали Договор о сотрудничестве в военной сфере. Тогда же возникла Группа Погранвойск РФ в Грузии (тоже на базе бывшего ЗакВО). В 1995-м было подписано Соглашение о российских военных базах в Грузии. В течение первой половины 1990-х годов российские базы в Грузии являлись объектом критических нападок оппозиции, но не официального Тбилиси.
Шеварднадзе надеялся с помощью России вернуть контроль над Абхазией, но тщетно. Кратковременное возобновление грузино-абхазского конфликта в 1998-м развернуло Грузию в сторону Соединенных Штатов. И в этом не было личной вины Шеварднадзе. Ни при чем здесь и его якобы клиническая русофобия. Любой грузинский лидер на его месте поступил бы так же или почти так же.
ЮЖНЫЙ КАВКАЗ И БЕЗОПАСНОСТЬ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА
Российская позиция тоже имеет свои очень четкие рамки. Интересы России в Абхазии обозначил еще Борис Ельцин, который изначально не был готов к поддержке Владислава Ардзинбы (за него активно заступался Верховный Совет РФ, ненавистный первому президенту России) и «абхазского дела». Эдуард Шеварднадзе, как недавний коллега по ЦК КПСС (а в самый последний период существования СССР — и по противостоянию Горбачёву), был ближе Ельцину по всем параметрам. Но дистанцироваться от «белого лиса» его заставили объективные обстоятельства.
Эти обстоятельства — адыгоязычные регионы в составе России (Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия, Адыгея). Территории со сложной историей и обширным списком претензий к России, который состоит из многих пунктов — от Кавказской войны и «махаджирства» (наиболее крупное, массовое переселение абхазов в Турцию после Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. — Ред.) до культурной ассимиляции. Пойди Россия на «сдачу Абхазии» — и фронда российской «внутренней Абхазии» неизбежна (о чем свидетельствуют события лета — осени 1992 года, когда позиция Москвы не отличалась определенностью). На фоне Чечни и Дагестана такие шаги были бы крайне сомнительны с точки зрения внутренней безопасности России.
Схожая ситуация и в Южной Осетии. В России нет и не было Северной Аджарии, отсюда и разительный контраст между российской реакцией на два события 2004-го: свержение экс-главы аджарской автономии Аслана Абашидзе в мае и попытку цхинвальского блицкрига Тбилиси в июле.
Грузия постоянно апеллирует к проблеме грузинских (точнее, мегрельских) беженцев из Абхазии. Но фактически замалчивает исход осетин из Грузии в начале 1990-х годов. Осетины занимали пятое место среди этнических сообществ Грузинской ССР после грузин, армян, русских и азербайджанцев; их общее число превышало численность компактно проживавших абхазов (по последней Всесоюзной переписи населения-1989 абхазами записались 93 тыс. чел.). В довоенной Грузии за пределами Южной Осетии проживало около 100 тыс. осетин, в бывшей же Юго-Осетинской АО (по данным на 1989-й) их насчитывалось 63,2 тысячи. До военных действий 1990-1992 годов осетины проживали главным образом в Тбилиси (33 318 чел.), Цхинвали (31 537 чел.), Гори (8 222 чел.), Рустави (5 613 чел.).
Сейчас численность осетин в Грузии составляет около 30 тыс. человек. Об их реальном положении судить трудно, поскольку соответствующий мониторинг фактически не проводится, а доверять заявлениям официального Тбилиси о полном соблюдении прав и свобод осетин — граждан Грузии нет оснований. Между тем практически все беженцы из внутренних областей Грузии (а к ним в ходе боевых действий добавились и жители Южной Осетии) обосновались в российской Северной Осетии (включая и Пригородный район, оспариваемый Ингушетией). Именно эта категория населения оказалась наиболее восприимчива к националистической риторике североосетинских политических лидеров начала 1990-х.
В ходе осетино-ингушского конфликта 1992 года (первое вооруженное противоборство на российской территории) выходцы из внутренних областей Грузии и Южной Осетии сыграли активную роль. В этой связи понятна жесткая реакция российского руководства на любые несдержанные действия и милитаристскую риторику Тбилиси (например, заявление экс-министра обороны Грузии Ираклия Окруашвили по поводу встречи Нового года в Цхинвали). Новые волны беженцев, хлынувших на территорию Северной Осетии, еще больше «заморозят» непростые осетино-ингушские отношения.
Фактически все этнополитические проблемы на территории российского Юга тесно связаны с противостоянием в бывших советских республиках Закавказья. И речь идет не только об открытых (актуализированных), но и о латентных конфликтах. «Выдавливание» из Грузии кварельских аварцев в начале 1990-х привело к возникновению очагов напряженности на севере Республики Дагестан. Аварцы, переселяющиеся в Кизлярский и Тарумовский районы Дагестана (они представляют горский хозяйственно-культурный тип), вступили в конфликт с русскими и ногайцами (представители равнинного хозяйственно-культурного типа). Как следствие — значительный отток русского населения из северных районов Дагестана. Решение «чеченского вопроса» не в последнюю очередь зависит от урегулирования ситуации в Ахметовском районе Грузии (Панкисское ущелье). Таким образом, обеспечение безопасности на российском Кавказе немыслимо и неотделимо от стабильности в Грузии.
Можно критиковать Россию за поддержку абхазского сепаратизма, но пророссийские настроения подавляющего большинства жителей абхазской общины (а также других этнических сообществ Абхазии — армян, русских) и их нежелание видеть в роли миротворца никого, кроме российских военных, — факт, который нельзя игнорировать. В Абхазии прогрузинских политиков просто нет. И это при том, что абхазскую власть «в изгнании» возглавляют этнические грузины.
Несколько иная ситуация в Южной Осетии. Здесь есть прогрузински настроенные политики — Дмитрий Санакоев, Урузмаг Каркусов, хотя и Санакоев (нынешний «альтернативный» президент Южной Осетии), и Каркусов воевали против грузин в период конфликта 1990-1992 годов.
Даже если грузинское руководство и готово вести переговоры о высоком статусе Абхазии в составе Грузии (хотя на сегодняшний день абхазское руководство стремится к полной независимости), то по отношению к Южной Осетии позиция иная. До сих пор высшие должностные лица в Тбилиси используют словосочетание «Цхинвальский регион» и отказываются отменить указ времен Звиада Гамсахурдиа о ликвидации югоосетинской автономии (1990). В действительности они следуют обозначенной еще тем же Гамсахурдиа формуле «в Грузии есть осетины, но нет Осетии».
Подобный курс официального Тбилиси обеспечивает популярность среди жителей Южной Осетии нынешнего лидера этого де-факто государства Эдуарда Кокойты. Этнические меньшинства, проживающие на грузинской территории, считают миротворцев из России гарантией своей безопасности. И если вывод российских баз из Грузии — предрешенный вопрос, то спешить с выводом миротворцев из Абхазии и Южной Осетии преждевременно. Тем более что именно они обеспечили возвращение порядка 60 тыс. грузинских (мегрельских) беженцев в Абхазию, а также не допустили «разморозку» грузино-абхазского конфликта весной — летом 1998-го, осенью 2001-го, зимой и летом 2006 года.
Что же касается российских действий в Южной Осетии, то именно благодаря России в начале 1990-х здесь сохранились грузинские села и грузинское население, а также возможности для совместного проживания и ведения хозяйства.
Сейчас для Москвы самое главное — не приобретение новых территорий. России необходимо доказать и грузинской элите, и международному сообществу, что отказ от ее миротворческих услуг означает только одно — новый всплеск конфликтов, который угрожает безопасности российского Северного Кавказа. Это продемонстрировали события вокруг Цхинвали в 2004-2005 годах и в Кодорском ущелье в 2006-м. Грузия, естественно, не может рассматриваться как угроза для России. Однако наращивание грузинской военной мощи и нагнетание милитаристской риторики по отношению к Абхазии и Южной Осетии способны взорвать российское «пограничье».
У России и Грузии разные взгляды на причины и характер межэтнических конфликтов. Мнения Тбилиси и Москва не совпадают в отношении «вестернизации» Южного Кавказа и всего постсоветского пространства. Если для Грузии европейская и североатлантическая интеграция — это критерий цивилизованности и мерило демократичности, то для России — покушение на ее особые интересы. Не совпадает и оценка российского военно-политического присутствия в Кавказском регионе. Если для Москвы это в первую, вторую и сотую очередь — проблема обеспечения безопасности Северного Кавказа и всего российского Юга, то для Тбилиси — имперские происки и угроза «аннексии».
Для Грузии уйти из Абхазии и Южной Осетии — значит признать провал проекта «грузинская независимость», начавшегося в апреле 1989 года. Для России — это новая дестабилизация Северного Кавказа. Насколько же реален какой бы то ни было сдвиг в сторону налаживания отношений?
ПОИСК НОВОГО МЕНЮ
Российско-грузинские отношения поддаются сегодня улучшению только в тех сферах, которые прямо не затрагивают югоосетинское и абхазское направления. Перечислять взаимные противоречия и претензии можно до бесконечности. Куда сложнее «инвентаризировать» точки сближения интересов. Между тем они есть, но, правда, не объединены в единую систему. Экспертные сообщества обеих стран практически не взяли на себя труд составить новое меню российско-грузинских отношений. Однако необходимость в нем есть, и довольно острая.
Опыт такой работы на евразийском пространстве имеется. В 1990-е уровень российско-азербайджанских отношений снизился даже не до нулевой, а скорее до отрицательной отметки. Проблема Нагорного Карабаха и его утраты Азербайджаном в 1994 году определяла (и отравляла) двусторонние отношения. Достаточно вспомнить, как официальный Баку оценивал тогда чеченскую кампанию.
Исключив Нагорный Карабах как главное «блюдо» из российско-азербайджанского меню и сосредоточившись на других проблемах, казавшихся ранее второстепенными (трансграничное сотрудничество, проблема «разделенных народов», сотрудничество по Каспию, развитие экономических отношений, борьба с исламским радикализмом), обе страны существенно сблизили свои позиции. Результат — два официальных визита президента России в Азербайджан, позитивное решение Баку о Габалинской РЛС, активное сотрудничество бизнес-элит, признание роли Москвы как медиатора армяно-азербайджанского спора.
Кстати, заявление о размещении миротворцев (не исключено, что российских) в зоне нагорнокарабахского конфликта впервые было озвучено не в Ереване, а в Баку. В 2001-м во время своего первого визита в Азербайджан Владимир Путин посетил Аллею шехидов (место захоронения бакинцев, погибших во время военно-полицейской операции в Баку в январе 1990 года), что было воспринято как положительный жест. Увы, политика «газового наступления» на Азербайджан в конце 2006-го минимизировала российские успехи на бакинском направлении за последние шесть лет.
В настоящее время конструктивное развитие российско-грузинских отношений требует их «азербайджанизации».
Во-первых, надо исключить осетинский и абхазский вопросы из числа «основных блюд» политического меню. Эти вопросы должны перейти из категории пропагандистских в разряд рутинных экспертно-дипломатических проблем.
Во-вторых, следует сделать акцент на разрешении проблем, общих для национальной безопасности обеих стран. Речь идет о совместной охране чеченского, ингушского, дагестанского участков государственной границы. Между прочим, американская администрация на сегодняшний день не оказывает Грузии должной помощи в налаживании эффективной погранслужбы. Россия могла бы взять на себя эту миссию, заручившись, кстати, поддержкой международного сообщества и сняв с себя обвинения в антигрузинской политике.
Безопасность нашего «грузинского направления» — один из ключевых моментов стабильности на российском Северном Кавказе. Тем паче что ныне в Тбилиси политики и эксперты с ужасом вспоминают времена «свободной Ичкерии», а в личных встречах многие официальные лица называют «самоопределение Северного Кавказа» кошмаром для Грузии. Россия нужна Грузии как сильное и прочное государство, способное эффективно контролировать свои южные границы. Дальнейшая дестабилизация российского Дагестана не ограничится для Грузии «форматом Панкиси» и проникновением вооруженных боевиков. В случае масштабного кризиса в Республике Дагестан территория Грузии станет объектом миссионерской деятельности салафитов (ваххабитов), что чревато обострением межконфессиональных противоречий в стране, хронически страдающей от межэтнической конфликтности.
Следующим важным шагом в налаживании российско-грузинских взаимоотношений должны стать возвращение к обсуждению идеи о создании совместных антитеррористических центров на месте выведенных российских баз и дальнейшая ее реализация. Эту мысль озвучивали в свое время Нино Бурджанадзе, Гела Бежуашвили и многие другие высокопоставленные чиновники в Тбилиси. Так Россия могла бы в той или иной форме сохранить свое военно-политическое присутствие в регионе, а также помочь Грузии в создании эффективных сил антитеррора. Сейчас возвращение к этой теме, скорее всего, будет обставлено дополнительными условиями со стороны Тбилиси. Между тем еще в 2004 году эта идея была намного ближе к практической реализации. По крайней мере, она не имела жесткой «абхазской» и «осетинской» привязки.
Наконец, в отношениях между обеими странами никуда не уйти от экономики. Именно об этом, не соглашаясь с Михаилом Саакашвили, настаивающим на выходе Грузии из СНГ, говорили Каха Бендукидзе (министр экономики) и Саломе Зурабишвили (экс-министр иностранных дел, находящаяся сегодня в оппозиции команде президента). Приватизация грузинских активов российскими предпринимателями наверняка стала бы залогом успешной и неконфронтационной «россиизации» Грузии. США и Европа считают Южный Кавказ зоной повышенного риска, в то время как российский бизнес при поддержке государства мог бы оказаться полезным в плане и экономического выздоровления Грузии, и ее экономической диверсификации.
Чтобы отношения вышли из тупика, следует отказаться от фантомов и навязчивых идей, которые владеют умами политиков и дипломатов по обе стороны Кавказского хребта.
Москве пора осознать, что экономическая блокада и винно-боржомные войны лишь укрепляют режим Михаила Саакашвили. Внутреннее недовольство его популистской политикой и авторитарными методами управления отходит на второй план перед лицом угрозы с Севера, которая укрепляет общенациональную солидарность. Страх перед Россией объединяет вокруг президента Грузии различных по взглядам людей.
Если Кремль персонифицирует грузинскую политику и недоволен именно Саакашвили, то ставить на такие фигуры, как Игорь Гиоргадзе, — это отнюдь не лучший способ добиться смены режима в соседней стране. Как будто опыт Рауля Хаджимбы ничему не научил! Ставка на «своих людей» только потому, что они принадлежат к «разведывательному сообществу», не срабатывает. Гиоргадзе, в отличие от явно оппозиционной Саломе Зурабишвили и осторожно фрондирующего (хотя бы по проблеме членства Грузии в СНГ) Кахи Бендукидзе, не пользуется поддержкой соотечественников и напоминает рядового политэмигранта. Между тем «свои грузины» сегодня нужны России в Тбилиси, а не на закрытых объектах в ближнем Подмосковье.
Вместе с тем надежды Грузии на западную помощь в пику России выглядят, по крайней мере, наивными. Для американцев Кавказ важен прежде всего как одно из звеньев масштабных геополитических комбинаций (Иран, Ближний Восток). Соединенным Штатам, озабоченным политическим доминированием на Ближнем Востоке, «расчесывание» этнических конфликтов на Южном Кавказе тоже невыгодно. Участвовать в боевых действиях за «великую Грузию» Вашингтон, увязший в Ираке, Афганистане и иранских «разборках», не будет.
У Европы с ее «политикой соседства» повестка дня иная. Европейский союз стремится навести мосты в богатые углеводородами регионы Прикаспия и Центральной Азии. Кавказ — транзитная территория, от стабильности которой зависит многое. Преодоление с помощью Старого Света этнических конфликтов и распространение европейской системы ценностей служит приоритетом политики ЕС на Кавказе.
Однако, когда Евросоюз проведет серьезный политический аудит Кавказа, включая и проблему непризнанных государств, европейцы осознают вероятную цену вопроса. А такой ценой станет военный реванш Тбилиси в Абхазии и Южной Осетии, сопровождаемый всплеском ксенофобии и военной истерии, жертвами и потоками беженцев. Обжегшись на бывшей Югославии, Европейский союз вряд ли захочет взять на себя ответственность за решение проблемы территориальной целостности Грузии. Тем более что на обозримую перспективу ЕС вообще вряд ли будет проявлять повышенную активность в отношении соседей, поскольку ему предстоит решать слишком много внутренних проблем. К тому же, учитывая опыт Югославии, можно сказать, что в подобного рода конфликтах Европа скорее склоняется к признанию новых государств, чем к отстаиванию чужой территориальной целостности.
Следовательно, столь желаемое для Тбилиси укоренение США и ЕС на Южном Кавказе не облегчает, а скорее осложняет процесс «собирания грузинских земель». При этом надо иметь в виду, что позиция Москвы будет ужесточаться по мере движения Грузии в НАТО. Попытка обойти Россию с западного фланга и стремление минимизировать отношения с Москвой несостоятельны. А значит, поиск «общих точек» между Москвой и Тбилиси не имеет альтернативы.
