Западные историки не раз отмечали тот факт, что движущей силой расширения Российской империи служило исконное стремление обезопасить свои рубежи от воинственного и зачастую враждебного окружения. Это вековое чувство уязвимости Россия компенсировала, подчиняя себе один за другим народы, которые в процессе передвижения границ невольно становились ее соседями. В результате она оказалась втянута в инерционный процесс, обретший собственную логику.
Казалось бы, уж кто-кто, а Соединенные Штаты не должны испытывать подобные комплексы. Страна обладает огромным экономическим и политическим потенциалом, тремя дюжинами спецслужб и множеством рычагов давления. На военные нужды Вашингтон тратит суммы, превосходящие совокупный оборонный бюджет восемнадцати других наиболее развитых держав. Однако же Америка озабочена своей безопасностью, как никакое другое государство: в любой точке планеты она найдет врагов и угрозы своим интересам. А реагирует она на эти вызовы более глобально, пытаясь всеми средствами, вплоть до оружия, превратить другие нации в себе подобные.
Чем же объясняется столь острая чувствительность к угрозам и компенсирующая ее агрессивность?
ЮНОСТЬ ИМПЕРИИ
Империя — это механизм с собственной жизнью, сам себя питающий, поддерживающий и воспроизводящий. В некотором смысле он управляет сегодня Америкой даже в большей степени, чем Америка рулит им. Соединенные Штаты не могут соскочить с имперской иглы точно так же, как Россия — с нефтяной.
Генерирование конфликтов заложено в сущности и логике любой цивилизующей империи. Миссия обновляющего политического и культурного воздействия на «отстающие» народы сама по себе сопряжена с конфликтом, ибо устранение последнего варвара, язычника или диктатора подразумевает использование силы и «сопутствующий урон». Как говорил английский философ, экономист и общественный деятель Джон Стюарт Милль, «дух совершенствования не всегда совпадает с духом свободы — иногда его требуется налагать силой на не расположенных к совершенствованию людей». По мере того как империя набирает мощь, ее мечты становятся желаниями, желания — потребностями, потребности — требованиями. Расширяется видение причитающихся прав и интересов. Соответственно множатся сначала факторы, воспринимаемые как угрозы, а затем и действия, рассматриваемые как необходимые ответы на эти угрозы.
С точки зрения исторических масштабов времени Америка — это совсем молодая страна. Как держава она родилась в конце XVIII века, когда большинство крупных государств той эпохи уже прожили долгую жизнь; как империя она начала оформляться с победой во Второй мировой войне. В переводе на человеческий возраст США времен Джорджа Буша-младшего переживают поздний подростковый период (лет восемнадцать), когда мускульная сила достигла максимума, тестостерон бьет ключом и верится, будто мир можно изменить. Юношеский максимализм проявляется в том, что Соединенные Штаты не будут даже разговаривать с другими государствами, пока те не поступят согласно их воле. Страна эгоцентрична и считает, что знает все лучше других; как говорил союзник Америки Уинстон Черчилль, она перепробует все возможные решения, прежде чем найти правильное.
ХРУПКАЯ РЕСПУБЛИКА С МИССИЕЙ СПАСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
Как таковые, американские идентичность и национальная идея тоже характеризуются высоким уровнем конфликтогенности. Ведь в их основе — целый набор представлений. Это и чувство постоянной опасности, завезенное беженцами из Европы. И привычка выживать в тяжелейших условиях, в которых оказались колонисты. И стремление построить идеальное государство как пример остальному человечеству и противопоставление тирании Старого Света. И убеждение в особой миссии спасения мира. И видение себя как воплощение Добра в схватке со Злом. И осознание хрупкости «экспериментальной» конструкции демократии, следовательно, необходимости ее ежедневной защиты. И демонизация других для подтверждения своей добродетели. Все эти представления были институционализированы основополагающими документами.
С тех давних пор национальный генетический код выкристаллизовался в конструкцию с отполированными гранями и острыми углами. Пуританство, наиболее радикальная ветвь протестантизма, видело мир черно-белым, разделенным на «добрых христиан» и «порочных безбожников», «праведных» и «грешных» (Reverend John Cotton, quoted in: Miller P. The American Puritans. New York: Columbia University Press, 1982. P. 314). Именно оно завещало американскому народу веру в то, что он вовлечен в праведное усилие по обеспечению триумфа Света над Тьмой. Согласно английскому философу эпохи Просвещения Джону Локку (1632-1704), сыгравшему наиболее значительную роль в идейном строительстве Америки, только Добро и Зло, поощрение и наказание суть «шпоры и узды, которыми все человечество приводится в действие и направляется». Эта же святая простота и незамутненное восприятие мира эхом откликаются в утверждениях сегодняшних лидеров: вы «либо с нами, либо против нас». Религиозное усердие в Америке, где верующие составляют 92 % населения, питает и ее «гражданскую религию» — либеральную демократию.
Антипримером для американской государственности послужила Британия. Отрицание ее основных атрибутов — монархии, аристократии, тирании, религиозных гонений — выполнило роль рычага в формировании национального кредо молодой страны: демократия, свобода, права человека, законность. Поскольку поселенцы и британцы являлись одной нацией, было бессмысленно требовать независимости, ссылаясь на незаконность господства одного народа над другим, и Бенджамин Франклин находчиво обвинил Британию в нарушении ее собственных принципов свободы и законности. Он представил американское сопротивление как «поддержку свобод Англии». Таким образом Британия стала прототипом идеологического врага.
Сами отцы-основатели рассматривали строительство первой демократии как эксперимент с негарантированным результатом. Уникальность, хрупкость и уязвимость этой модели в окружении монархического абсолютизма были болезненно очевидны. Идея Джона Локка о том, что Бог наделил всех людей равными правами, являлась революционной в эпоху, когда люди верили, будто правами от Бога обладает лишь один-единственный индивид (помазанник Божий монарх). Уникальность американского примера, его противопоставление остальному миру обязывали Америку рассчитывать только на свои силы, а также и на враждебность других.
Пресловутый американский изоляционизм, вопреки сложившемуся мнению, был обусловлен не столько равнодушием к остальному миру, сколько стремлением уберечь чистоту своих нравов и идеалов. Отрекшись от Старого Света, колонисты стремились свести к минимуму контакты с коррумпированной Европой, чтобы не подхватить «заразную болезнь роскоши» и не задушить «деликатные ростки добродетели». Как пишет современный американский историк Уолтер Рассел Мид, «убеждение, будто американская нация, по сути своей, одержима универсальными принципами, постоянно сталкивается с идеей о том, что американские ценности принадлежат исключительно американскому народу и должны быть скорее защищены от чуждого влияния, нежели разделены со всем человечеством» (Mead W. R. The Jacksonian Tradition // The National Interest. 1999/2000. # 58, Winter).
Тот факт, что нынешние поколения хранят верность заветам первых поселенцев, подтверждается результатами исследования политико-культурных ценностей, проведенного в 1996-м Университетом штата Виргиния. 87 % опрошенных не сомневаются, что Америке с самого начала «было предназначено служить примером для других наций»; 94 % полагают, что «роль Америки состоит в распространении свободы, с тем чтобы ее получило как можно больше людей». Эти настроения лишь усилились после трагических событий 11 сентября 2001 года.
ВРАГ: ВИРТУАЛЬНЫЙ
Построив национальную идею на противопоставлении себя остальному миру, Америка предопределила постоянное наличие у себя «врагов». Война, реальная или потенциальная, всегда присутствует в жизни государства, а «национальная безопасность» — стержневая идея внешней политики.
Безусловное доминирование в США либерально-демократической идеологии столь категорично, что навязчивая сила либерализма парадоксальным образом создает угрозу самой свободе. Сталкиваясь с военным и идеологическим давлением извне, либеральное сообщество, по словам историка либерализма Луиса Хартца, трансформируется в «колоссальный либеральный абсолютизм», который отождествляет «другое» с недобрым, провоцирует тревогу и истерию внутри страны и препятствует конструктивным действиям в мире (Hartz L. The Liberal Tradition in America. New York: Harcourt, 1991. P. 11-12). К такому политическому экстремизму особенно склонны прежде всего те, кто неистово настаивает на чистоте американской традиции.
Америка не понимает, как другие нации могут не разделять ее видение и не стремиться ей помогать, — ведь эта страна, построенная как идеальное государство на благо всех людей, воплощает Добро. Кто же захочет противиться Добру? Только тот, кто введен в заблуждение дурными правителями, или тот, кто представляет собой Зло. Здесь выстраивается классический силлогизм: Америка есть Добро — «Другой» не согласен с Америкой — «Другой» есть Зло. Непонятно Соединенным Штатам и то, что кто-то может не доверять их словам и ставить под сомнение благородство их намерений. Поэтому многие американцы искренне удивлены скептическим отношением Москвы к заявлению Вашингтона о том, что его планы разместить элементы системы противоракетной обороны в Польше и Чехии, Украине и Грузии, дескать, обусловлены необходимостью защиты Европы (!) от Ирана.
Под руководством Джорджа Буша США ненасытны в коллекционировании врагов. На традицию государственного мессианства накладывается мессианство лидера, убежденного в том, что он исполняет волю Бога. «Глобальная война» против терроризма, полномасштабные, очень сложные военные действия в Ираке и Афганистане, активизация экстремистских движений на всем Ближнем Востоке, только раззадорили американских силовиков-неоконсерваторов. Мало-помалу они начинают выращивать врага из Китая, который теперь рассматривается на будущее как наиболее вероятный противник. И еще хватает сил на то, чтобы объявить потенциальным врагом Россию, причем без каких-либо реальных провокаций со стороны последней.
Еще совсем недавно военные меры в отношении Ирана казались не более чем дурной шуткой. Теперь уже, похоже, вопрос не в том, проводить их или нет, а в том, как это делать. Дождаться установки всех центрифуг, чтобы несколькими ударами их уничтожить, либо, поскольку уж занялись демократизацией Ближнего Востока, заодно «сменить режим» и в Иране? Чем крупнее и злее враг, чем «глобальнее» война, тем выше в глазах Америки как ценность ее идеалов, так и необходимость их защиты и тем полнее она может выполнить свою миссию. Складывается впечатление, что президент Буш превратился в заложника идеи демократизации мира.
Ирония заключается в том, что, помимо Британии, «реальных», всерьез угрожавших ее территории, у Америки практически никогда не было: последний раз нога неприятеля (британского) ступала на американскую территорию в 1812 году. Но для того чтобы отнести кого-то к категории недругов, Америке не требуется посягательства на ее территорию. Враг Соединенных Штатов — это заведомо тот, чьи ценности и идеология не совпадают с американскими, а угрозы — воспринимаемая опасность интересам США, рассеянным по всему миру.
Такому специфическому определению врага способствовало еще и то, что Соединенные Штаты никогда не жили при системе баланса сил европейского образца. Баланс сил обязывает государства к скрупулезному анализу возможных результатов каждой внешнеполитической акции, значительно сокращает пространства для маневра и заставляет платить высокую цену за ошибки. Америка же с ее обширнейшими территориями, немногочисленными слабыми соседями и естественной защитой, обеспечиваемой океанами, могла позволить себе делать размашистые, невыверенные внешнеполитические шаги. С соседями — индейцами и мексиканцами — тонкое дипломатическое балансирование не практиковалось; просчеты не грозили территориальными потерями.
В итоге Вашингтон взял привычку не тратить слишком много времени на раздумья при принятии внешнеполитических решений, не обременять себя попытками точно рассчитать реакцию других сторон. Альянсы, которые США заключают с другими странами, носят злободневный и скоротечный характер. Иногда они воюют против тех, кого поддерживали, скажем, 15 лет назад. В конце 2001-го одной из первоочередных целей американских войск в Афганистане стал лидер моджахеждов Гульбеддин Хекматиар, который в 1980-е годы получал от ЦРУ крупные партии оружия на борьбу с Советским Союзом. Еще более яркий пример такого рода — сам Усама бен Ладен, ныне — «враг номер один». Во время ирано-иракской войны 1980-1988-го президент Рональд Рейган активно помогал Саддаму Хусейну, свергнутому Бушем в 2003 году.
Известно, что, «если нечто мыслится реальным, оно имеет реальные последствия». Так и Америка, настойчиво обращаясь с «несимпатичными» ей государствами, как с врагами, в конце концов делает из них настоящих врагов. Стремление к абсолютной безопасности (которой не существует) эффективно способствует этому процессу.
ОТВЕТ НА УГРОЗЫ: ВОЙНА И ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ МИРА
Проживание в приграничной зоне во времена освоения Запада, любовь к военному делу, успешные локальные войны, отсутствие трагического опыта опустошительных народных войн, отношение к кровопролитию как к необходимости плюс огромная кинетическая мощь армии… Все эти факторы закрепили и поддерживают в Соединенных Штатах всепроникающий воинственный дух, который доминирует и над либеральным пацифизмом, и над гедонизмом общества потребления.
Такой менталитет подсказывает: наиболее предпочтительный ответ на угрозу родине — это война. Причем речь идет о войне на упреждение, ибо, как говаривал бывший министр обороны США Доналд Рамсфелд, «если мы не покажем готовность применить силу в данном конкретном случае, то доверие к нам в мире упадет до нуля». И более того — о войне безжалостной и сокрушительной, при которой число жертв противника на порядки превышает собственные потери, поскольку война, в соответствие с давней американской традицией, должна вестись с применением всей наличествующей силы.
Яркой демонстрацией этого духа является «доктрина одного процента», известная также как «доктрина Чейни», сформулированная в ноябре 2001 года (Suskind R. The One Percent Doctrine. New York: Simon & Shuster, 2006). Она гласит, что, даже если вероятность ядерной угрозы, например создание ядерного оружия пакистанскими учеными для «Аль-Каиды», составляет лишь 1 %, американское руководство при подготовке ответных мер должно расценивать эту маловероятную угрозу как несомненный факт.
Война и кровопролитие неотъемлемы от борьбы за свободу, а свобода требует кажддодневной борьбы за себя. «Древо свободы время от времени должно быть освежено кровью патриотов и тиранов. Кровь — естественное удобрение свободы», — писал отец-основатель США Томас Джефферсон. Америка, кровью заплатившая за свою независимость и свободу, ожидает, что другие пойдут по ее стопам: лучше война и кровь, чем «стабильность» при отсутствии свободы. «Стабильность» в понимании Соединенных Штатов — негативное явление в случае, если реальность не соответствует идеалам, и некоторый период хаоса — не слишком большая цена за будущую вечную свободу. Америка вполне комфортно чувствует себя в атмосфере хаоса, тем более что она создает его на своих условиях — подальше от своей территории. Сенатор Джозеф Байден, в частности, предлагает дать иракцам возможность «повоевать между собой до тех пор, пока те не поймут, что сами в этом виноваты». То есть пока противоборствующие стороны не устанут проливать кровь либо не истребят одна другую.
Историческая миссия в совокупности с логикой империи порождает в США желание переделать мир по своему образу и подобию. Исключительная мотивирующая сила и действенность этого подхода заключаются в том, что он одновременно служит достижению как материальных (национальные и коммерческие интересы), так и идеалистических (распространение свободы) целей. Необузданная алчность, которую вызвал к жизни экономический либерализм, сочетается с морализаторским превосходством и праведными призывами протестантских активистов, рисующих Соединенные Штаты как рыцаря демократии и универсальных прав человека. В итоге получается сильнодействующий коктейль, который пьянит разум Америки и ориентирует ее на всеобщую демократизацию мира. США не только используют демократию для продвижения своих интересов — они в нее еще и верят. Это и создает проблему.
По мнению Соединенных Штатов, правильность избранного ими курса подтверждается и успешной «перековкой» иммигрантов. Действительно, поварившись в плавильном котле несколько месяцев или лет, переселенцы начинают рассуждать о «свободе и возможностях», как стопроцентные американцы. Поэтому, подсказывает американская логика, если эти ценности будут «доставлены» на их родину, тамошние жители тоже примут их с воодушевлением. Да и сама многонациональная структура США «стягивает» мир воедино, поскольку, как правило, родственные и эмоциональные узы связывают иммигрантов со своим историческим «домом».
ОТВЕТ АМЕРИКЕ
Как обращаться с такой Америкой — чувствительной к угрозам и опасной в своей чувствительности? Как должна вести себя разумная и ответственная держава, чтобы и защищать свои интересы, и не провоцировать США?
Соединенные Штаты — партнер для взаимодействия очень сложный. Они по-большевистски категоричны и радикальны, предпочитают ультимативные методы урегулирования разногласий. Они практикуют старый советский подход: «Что моё — то моё, а о вашем поговорим!» Разговор с Вашингтоном возможен только по волнующим его вопросам. Решений, предлагаемых другими странами, администрация США не принимает, даже если они выгодны Америке.
Разные страны уживаются с ней по-разному. Например, Франция, которая так же, как и Россия, страдает фантомными имперскими болями, время от времени позволяет себе столкновения с Соединенными Штатами. Самый серьезный ущерб, который она несет вследствие этих атак, — потеря крупных коммерческих контрактов. В рядах врагов Америки Франция не окажется, поскольку у них общие ценности, и это дает Парижу простор для маневра.
Но и страны, которые исповедуют ценности, отличные от американских, тоже вовсе не обязательно попадают в список врагов. Это касается прежде всего государств, играющих важнейшую роль в системе национальной безопасности США, например, Саудовская Аравия и Пакистан. Даже тот факт, что их правительства этих стран финансируют фундаменталистские движения, допускают наличие у себя лагерей подготовки террористов и принимают активное участие в распространении ядерного оружия, не заставил Америку увидеть в них врагов. Важнее оказалось то, что данные державы богаты нефтью, обладают большим весом в регионе, содействуют Вашингтону в борьбе с исламским экстремизмом и предоставляют США территории для военного базирования.
Особую позицию в американской табели о рангах занимает Китайская Народная Республика: она пока не зачислена официально ни в партнеры, ни во враги. С одной стороны, Китай отвергает демократические ценности, активно вооружается, угрожает Тайваню, обладает слишком большим коммерческим влиянием на Соединенные Штаты. С другой — он не отвергает частную собственность и капитализм, служит гигантским рынком сбыта и труда для американских корпораций и является держателем огромной части американского долга и резервов в долларах. Именно благодаря деловым связям, от которых не могут отказаться ни государство, ни частные компании, серьезно влияющие на внешнюю политику, КНР не вызывает широкой критики. Пекин придерживается мудрой и эффективной тактики: не отвечает на эпизодические упреки «шумного соседа», не ищет «уважения», а спокойно и уверенно проводит ту политику, которую считает нужной. А по важным для него вопросам занимает весьма жесткую позицию (Тайвань, инцидент с американским самолетом в воздушном пространстве Китая, попадание натовских бомб в китайское посольство в Белграде).
Российская Федерация, по словам американских официальных лиц и специалистов по России, не станет партнером США, пока полностью не разделит западные ценности. До тех пор она будет пребывать в ряду стран, которые «назначаются» партнерами либо союзниками по необходимости или ради выгоды Америки.
В обозримом будущем Соединенные Штаты вряд ли решат, что Россия выполнила их требования о ценностях, — отчасти потому, что мы сами не стремимся показать это Западу, отчасти из-за того, что тот и не хочет замечать у нас позитивных изменений. Удивительно, однако, что Россия с ее значительной ролью в таких сферах (можно сказать, ключевых с точки зрения реальных политических интересов Америки), как нераспространение ядерного оружия, взаимодействие со странами-«изгоями», энергобезопасность, так и не стала для Вашингтона достаточно важным актором, чтобы он не стремился искать идеологических разногласий.
В коммерческом плане Россия также не заинтересовала США настолько, чтобы это связало обе страны взаимными интересами и подталкивало влиятельнейшее деловое лобби Америки к оказанию поддержки Москве. Свой вклад внесли также априорное предубеждение и недоверие к России, намертво въевшиеся в сознание американских идеологов за десятилетия холодной войны. Необходимо также понимать, что критика в адрес нашей страны, набирающая обороты в последние годы, не является спланированной кампанией. Это было бы слишком хорошо и просто. Отношение Америки заложено в самой ее идентичности и рождается спонтанно, без «приказа сверху».
Какого принципа следует придерживаться России во взаимодействии с Соединенными Штатами? «Выяснять отношения» надо только по действительно важным для Москвы вопросам — и уж тогда действовать жестко. Не стоит втягиваться в перепалки по второстепенной проблематике: они лишь генерируют ненужное напряжение. Необходимо также убрать со стола переговоров все, что выражается в терминах «уважение» и «признание», — ведь уважение приходит не иначе как вместе с самоуважением и соответствующей политикой.
Российский дискурс необходимо настроить на частоту американского сознания, то есть оперировать понятиями, принятыми в США, и наполнять их «американским» смыслом. Те немногие коммуникативные усилия, которые предпринимала Москва, за редкими исключениями выглядели топорно и лишь подливали масла в идеологический огонь.
Американская система с ее противовесами и многообразием общественных организаций, индустрией массовой коммуникации предоставляет широкие возможности и множество эффективных инструментов для формирования общественного мнения. Чтобы улучшить восприятие России, надо действовать через самих американцев. Тем более что большинство из них настроены сегодня очень критично по отношению к тем аспектам деятельности администрации Буша, которые вредны и для России. О трезвомыслии многих влиятельных американцев свидетельствует, в частности, тот факт, что, реагируя на мюнхенское выступление президента Путина, некоторые серьезные комментаторы признали, что у Кремля есть основания для такой аргументации.
Россия могла бы ответить Америке тем же, чем та ответила Британии в 1776 году: обвинением в измене собственным идеалам и организацией движения «в поддержку универсальных прав и свободы». Такая суперидея, основывайся она на действительно универсальных ценностях, послужила бы достойным наполнением российского мессианства. Жаль только, что подобный сценарий относится скорее к области фантастики, нежели реальности.
