Настоящая статья является сокращенным вариантом статьи Pavel V. Shlykov The “Turkish Model” in Historical Perspective, подготовленной при поддержке гранта РФФИ №17-01-00203 и опубликованной в журнале Russia in Global Affairs, Vol. 16, No. 2, April-June, 2018.
Турция – одна из самых вестернизированных стран Ближнего и Среднего Востока. В начале XX столетия именно она одной из первых встала, говоря языком Кемаля Ататюрка, «на путь европейской цивилизации», во многом определив вектор общественно-политического процесса во всем регионе. На разных этапах своего существования «турецкая модель» общественно-политического развития вызывала огромный интерес со стороны как сопредельных стран, так и Запада, видевшего в ней образец «исламской демократии» для стран региона.
Давний член НАТО (1952) и Совета Европы (1949), ОЭСР (1961) и ОБСЕ (1975), Турция за столетие глубоко интегрировалась в политэкономическое пространство Запада как страна, по сути, представляющая Запад на Ближнем Востоке и являющаяся примером того, как его политико-цивилизационные ценности могли бы быть инкорпорированы в развитие стран с мусульманским населением. Однако в последнее время с «турецкой моделью» все сильнее ассоциируется десекуляризация, социокультурная экспансия исламских движений, активизация турецких и в целом мусульманских диаспор в европейских странах и США. Обострение всего комплекса внутриполитических проблем страны — от курдского вопроса до международного терроризма — и курс правящего режима на консолидацию личной власти Реджепа Эрдогана стимулировали тенденции к девестернизации и авторитаризму.
Процессы, разворачивающиеся в современной Турции, самым непосредственным образом затрагивают будущее и безопасность Европы, для которой «турецкий вопрос» больше не ограничивается вопросом принятия Анкары в ЕС. И это диктует необходимость более пристального внимания к современной Турции.
«Турецкая модель» в XX веке: генезис понятия
Успех радикальной вестернизации, которую в 1920-е гг. осуществлял Мустафа Кемаль-паша (Ататюрк), вызывал большой интерес у новых национальных лидеров на Ближнем и Среднем Востоке. Шах Ирана Реза Пехлеви, король Афганистана Аманулла-хан, а позднее и первый президент независимого Туниса Хабиб Бургиба детально изучали опыт кемалистских реформ, планируя собственные модернизации. Однако в публичных выступлениях ближневосточных политиков того времени тезис о Турции как примере для мусульманского мира не звучал. Не рассматривали в подобном ракурсе Турцию в то время и на Западе. Ее если и ставили в пример, то исключительно как верного союзника и проводника интересов Запада в регионе, а отнюдь не как самостоятельную геополитическую единицу и успешную светскую демократическую мусульманскую страну.
Впервые же идея Турции как модели появилась на страницах западных СМИ в конце 1991 г. применительно к постсоветским республикам Центральной Азии и Кавказа. Уже в 1992 г. понятие «турецкой модели» прочно вошло в риторику лидеров стран Запада — от госсекретаря США и президентов США до высших европейских политиков, — которые видели в ней лекарство против влияния шиитского Ирана. Его с воодушевлением восприняли турецкие политики, искавшие новые ориентиры для внешнего курса страны.
Лидеры тюркских республик также разделяли оптимизм западных политиков по поводу «турецкой модели», что объяснялось желанием как можно быстрее получить международное признание, привлечь политическую, экономическую и технологическую помощь. Турцией восторгались и президент Киргизии Аскар Акаев, и глава Узбекистана Ислам Каримов, и лидеры Азербайджана, особенно Абульфаз Эльчибей.
Новые независимые государства Центральной Азии и Кавказа выглядели естественным полигоном для испытания новой внешней политики Анкары. К тому времени Турция укрепила исторические, политические, религиозные, языковые и культурные связи с постсоветскими республиками Центральной Азии и Кавказа, основная масса населения которых этнически и в языковом плане была очень близка Турции. Немаловажным фактором турецкого «поворота на Восток» послужил и кризис в отношениях с Брюсселем (в 1989 г. заявка Анкары на вступление в ЕЭС была фактически заморожена).
С исчезновением СССР традиционная внешняя политика Турции, десятилетиями базировавшаяся на идее южного форпоста НАТО, утратила стратегическое значение. При этом в Анкаре не разделяли оптимизма западных партнеров в отношении «нового мирового порядка» и сохраняли обеспокоенность угрозами национальной безопасности, исходившими из ряда пограничных с Турцией государств.
Но скептические настроения турецких политиков быстро уступили место эйфории после появления в 1991 г. независимых центрально-азиатских и кавказских республик. С момента провозглашения Турецкой республики в 1923 г., кемалистское правительство и его преемники стремились подчеркнуть «выбор в пользу Запада и Европы вместо Востока и Азии». Анкара на протяжении почти семидесяти лет старательно избегала любых интеракций с «внешними тюрками», чтобы не вызывать раздражения Москвы. Именно поэтому обретение независимости республиками бывшего СССР воспринималось в Турции как возможность восстановления давно утраченных связей с «тюркскими братьями». Помимо эмоционального фактора налаживание тесных отношений с тюркскими республиками рассматривалось Анкарой как геополитические инвестиции, способные увеличить значимость Турции для Запада как «окна» в Евразию. Завышенные ожидания западных политиков только подогревали интерес Анкары к идее «турецкой модели».
В 1992 г., после визита в Вашингтон, где его тепло принимал президент США Джордж Буш, премьер-министр Турции Демирель стал главным адвокатом «турецкой модели», ввел ее во внутренний политический дискурс и активно продвигал тезис о том, что ее пример – доказательство совместимости ислама, демократии, защиты прав человека и рыночной экономики. Преемница Демиреля на посту премьер-министра и лидера правящей партии Тансу Чиллер во время официального визита в Москву в 1993 г. отмечала, что «“турецкая модель” светской демократии и уважения исламских ценностей – это лучший способ предотвратить распространение фундаментализма, ускорить экономическое развитие, укрепить социальную справедливость и расширить сферу распространения демократического плюрализма».
Турция стала первым государством, признавшим независимость постсоветских республик. Более того, она стремилась стать их основным политическим и экономическим партнером, мобилизовав все возможные средства – запустила масштабные инвестиционные проекты, предоставила возможность военным проходить стажировки в турецких военно-учебных центрах, начала выделять гранты и стипендии студентам, открыла специальное местное вещание турецких радио- и телеканалов, а являвшаяся на тот момент еще государственной компания «Турецкие авиалинии» запустила прямые рейсы из Стамбула в столицы центрально-азиатских республик.
Однако вскоре выяснилось, что Турции не хватает экономических ресурсов для исполнения роли патрона. Осознание этих ограничений наряду с нарастанием внутриполитических проблем довольно быстро девальвировали привлекательность «турецкой модели». Обострение курдского вопроса и последовавшая за этим активизация вооруженного противостояния с боевиками Рабочей партии Курдистана (РПК) вызвали критику со стороны Запада и обвинения Турции в многочисленных нарушениях прав человека. В 1994 г. Турция оказалась в тисках жесточайшего финансового кризиса – самого тяжелого за всю новейшую историю страны. Все это охладило интерес лидеров центральноазиатских стран к «турецкой модели», замену которой некоторые из них начали искать в Китае. Со своей стороны, Россия к середине 1990-х гг. стала проявлять более пристальное внимание к странам «ближнего зарубежья», обозначив постсоветское пространство в качестве сферы своих приоритетных геополитических интересов.
Государственный переворот в Азербайджане летом 1993 г. и свержение протурецкого президента Абульфаза Эльчибея фактически прервал экспансию «турецкой модели» на постоветском пространстве. Анкаре не удалось объединить центральноазиатские республики в рамках политического и экономического союза. В условиях курса на укрепление связей с Москвой и расширение международных контактов с Западом и Китаем проект Тюркского союза оказался бесплодным.
Стремительный закат «турецкой модели» с очевидностью высветил для Анкары тот факт, что ее геополитических и финансово-экономических ресурсов недостаточно для глобальной роли, которую ей прочили на Западе. В мировых СМИ на смену хвалебным одам «турецкой модели» пришла констатация несоразмерности амбиций и возможностей. Интерес лидеров центральноазиатских республик к Турции как каналу налаживания связей с Западом начал спадать (к середине 1990-х гг. для этого уже не требовалось турецкое посредничество), а на Западе осознали преувеличение «иранской угрозы» и возможностей Анкары ее купировать. Тем не менее, со счетов Турцию не списали – выступая в Анкаре в конце 1999 г. Билл Клинтон охарактеризовал Турцию как «страну на перекрестке Европы, Ближнего Востока и Центральной Азии» и поддержал евроинтеграцию Турции как «демократического светского исламского государства». На Западе продолжали считать Турцию «референтным примером для большей части исламского мира».
Конструирование «турецкой модели» в 2000-е годы
Возрождению идеи «турецкой модели» в начале 2000-х гг. способствовали два фактора – события 11 сентября 2001 г., после которых мировое сообщество заговорило об объединении против международного терроризма, и американское вторжение в Ирак (2003), расколовшее антитеррористическую коалицию на союзников США и критиков политики Вашингтона. В центре внимания оказался вопрос совместимости ислама и либеральной демократии, которую должна была демонстрировать Турция, а адресатом дискурса – страны Ближнего и Среднего Востока, где разворачивалась «война с исламским фундаментализмом» и радикальными террористическими группировками.
После 11 сентября 2001 г. выяснилось, что администрация Буша-младшего намерена сделать Турцию неотъемлемой частью масштабного проекта демократизации исламского мира. О «турецкой модели» высшие государственные чиновники Соединенных Штатов говорили как об альтернативе радикальному исламизму, а президент Буш-младший в одном из интервью признал за Турцией роль светоча демократии для мусульман всего мира.
Приход к власти в Турции в 2002 г. Партии справедливости и развития (ПСР) Реджепа Эрдогана способствовал росту ожиданий и интереса. Либерально настроенные эксперты и журналисты восприняли неожиданную победу «молодой» партии как начало новой эпохи, главной чертой которой должны стать социально-политические реформы по образцу христианских демократов в Германии и завершение затянувшегося конфликта между исламистами и «лаицистами». Другие всерьез надеялись, что ПСР поведет страну по пути дальнейшей модернизации с неминуемым крушением «закулисного государства» военной элиты.
Привлекательности Турции и «турецкой модели» в глазах лидеров западных стран добавили и масштабные преобразования, направленные на то, чтобы «подтянуть» Турцию до европейского уровня в соответствии с «Копенгагенскими критериями» для вступления в Евросоюз. На рубеже 1990-х и 2000-х гг. Турция пережила всплеск реформаторских инициатив, направленных на либерализацию административно-политической системы, расширение гражданских прав и свободы слова, смягчение положения этно-конфессиональных меньшинств.
Другим фактором роста популярности «турецкой модели» на Западе стал запуск американского проекта демократизации мусульманского Востока «сверху», который на саммите «Большой восьмерки» в июне 2004 г. получил название «Партнерства во имя прогресса и общего будущего с регионом расширенного Ближнего Востока и Северной Африки». Турцию вместе с Италией сделали сопредседателями Диалога по поддержанию демократии в рамках инициативы расширенного Ближнего Востока и Северной Африки.
Однако в самой Турции к возрождению идеи «турецкой модели» на этот раз отнеслись неоднозначно. Значительная часть турецкого истеблишмента – особенно военная элита и светски настроенная часть гражданской бюрократии во главе с президентом Ахмедом Сезером — посчитала, что инспирированная США «турецкая модель» не учитывает национальные интересы Турции. В рамках новой «турецкой модели» подчеркивался исламский характер турецкого государства, а светскость (секуляризм/лаицизм), являвшаяся одним из ключевых конституционных принципов Турецкой Республики с 1930-х гг., уходила на второй план. Не принятая толком самими турками идея — несмотря на массированную поддержку администрации Буша — очень быстро сошла на нет. Вдобавок проект демократизации «Расширенного Ближнего Востока и Северной Африки» быстро сворачивался, поскольку события в Афганистане и Ираке развивались совсем не по тому сценарию, который писали западные лидеры на саммитах в начале 2000-х годов. Более того, турецко-американские отношения к середине 2000-х гг. вошли в пору затяжного кризиса — обе стороны имели достаточно веские претензии друг к другу, особенно в контексте событий в Ираке: с одной стороны, Вашингтон заигрывал с иракскими курдами, а активность РПК в Северном Ираке раздражала Анкару все сильнее, с другой — турецкий парламент запретил американцам использовать расположенные в Турции военные базы для осуществления гуманитарной интервенции в Ирак.
Афронт турецкого парламента был вызван, с одной стороны, опасениями депутатов-исламистов из правящей Партии справедливости и развития, с другой – протестом депутатов курдского происхождения, сочувствовавших иракским курдам и воздержавшихся от голосования. Для Вашингтона такое развитие событий стало «оглушительной оплеухой» от союзника по НАТО. В довершение всего, правительство ПСР постаралось откреститься от наименования «страна умеренного ислама» и, соответственно «турецкой модели». Во время визита в Вашингтон в 2004 г. премьер-министр Реджеп Эрдоган открыто заявил о невозможности навешивать на ислам ярлыки умеренного или неумеренного. На этом формально была поставлена точка в дискуссии о «турецкой модели» как синтезе ислама и демократии или исламской демократии.
«Турецкая модель» в контексте «арабской весны»
Новый виток развития идеи «турецкой модели» оказался тесно связан с кризисом государственности на Ближнем Востоке и пришелся на рубеж первого десятилетия нашего века. Прокатившаяся по странам региона волна гражданских протестов, в результате которой произошла смена режимов в Тунисе, Египте, Ливии и Йемене, дала мощный импульс к развитию дискуссии о «турецкой модели» как на Западе, так и на арабском Востоке. Активная внешняя политика Анкары в регионе в виде четко обозначившегося к тому времени «поворота на Восток» породила у значительной части населения ближневосточных стран позитивные ожидания. «Арабская улица» с воодушевлением наблюдала за успехами финансово-экономической политики Турции (за годы правления ПСР экономика демонстрировала поразительные цифры ежегодного роста – от 5% до 9,5%, а также стабильное увеличение душевого дохода), внедрением масштабных программ социальной взаимопомощи, укреплением позиций Анкары на мировой арене и т.д. Эти достижения резко контрастировали с геронтократией, непотизмом и коррупцией, ужасающим уровнем безработицы и социальной несправедливости, то есть всем тем, что стало главными побудительными мотивами «арабской весны».
Новая версия «турецкой модели» представляла собой синтез основных черт двух предыдущих минус тюркизм образца 1990-х годов. Она подразумевала светскую демократическую политическую систему, уважение к исламским ценностям, социально ориентированную государственную политику и рыночную экономику. Однако она оказалась крайне персонифицированной и завязанной на растущую популярность ПСР и лично Эрдогана. После публичной ссоры с израильским премьером Шимоном Пересом на Давосском форуме 2009 г. и резкой критики политики Тель-Авива Эрдоган стал подлинным героем «арабской улицы». Эрдогану пели дифирамбы руководители Египта, Туниса и Ливии, называя Турцию образцовым примером построения демократии.
Западные лидеры — в первую очередь Барак Обама и Хиллари Клинтон — вместе с западными СМИ охотно подхватили идею «турецкой модели» для стран, переживших потрясения «арабской весны», и стали характеризовать ее как «реальность, а не фигуру речи».
Идею использования турецкого опыта активно поддерживало население арабских стран. Так, по результатам соцопроса, проведенного турецким фондом экономических и социологических исследований TESEV, в ключевых странах Ближнего и Среднего Востока в 2011 г., более 61% респондентов позитивно отнеслись к перспективе внедрения «турецкой модели» в их собственных странах. В 2012 г. уже более 72% респондентов согласились, что пример Турции мог бы стать эффективной моделью развития для Египта, Туниса и Ливии.
Анкара, однако, поначалу проявила на официальном уровне крайнюю осторожность. По мере развития событий турецкие политики стали высказываться более определенно, однако все они старательно избегали словосочетания «турецкая модель». Подобная риторика отчасти объяснялось тем, что в их памяти были свежи воспоминания о провале проекта «турецкой модели» в 1990-е и 2000-е гг., отчасти – стремлением избежать негативной реакции новых лидеров арабских стран, которые вполне могли увидеть в самом слове «модель» попытку экспорта политического режима как продолжения «сменорежимной стратегии» Запада. «Мы не стремимся экспортировать свой режим – это просто невозможно… но если потребуется наша помощь, мы готовы ее оказать», – заявил в интервью американскому журналу «Тайм» Эрдоган осенью 2011 г. Более того, Эрдоган обращал внимание, что позитивный опыт Турции – особенно в экономике – не стоит локализовать и воспринимать узко регионально. «Успехи турецкой экономики могут стать примером не только для стран региона, но и любого другого государства мира» – говорил турецкий премьер с трибуны юбилейной конференции ООН по устойчивому развитию в Рио-де-Жанейро летом 2012 г.
Важной составляющей «турецкой модели» был новый взгляд на лаицизм. Эрдоган так разъяснял значение лаицизма во время визита в Тунис и Египет осенью 2011 г.: «Мы не строим лаицизм в западном понимании, по французской или англо-саксонской модели… у нас светским является только государство, гражданин сохраняет свою религиозность… Мусульманин может успешно управлять светским государством… В Турции 99% населения – верующие мусульмане, и это не составляет никакой проблемы… Вы можете сделать у себя также». С одной стороны, в этих словах можно увидеть, что Эрдоган учел уроки 2000-х гг., когда «турецкая модель» продвигалась Западом как пример исламской демократии, с другой – стремление продемонстрировать критикам Турции, что обвинения в проведении политики исламизации во многом беспочвенны. Западная пресса увидела в этом тонкий расчет – желание повысить привлекательность «турецкой модели» и противопоставить Турцию более консервативным странам региона.
По сравнению с 1990-ми и особенно с началом 2000-х гг. притягательность «турецкой модели» была гораздо более ощутима. По всему региону происламские политические движения умеренного толка стали использовать в названиях своих партий эрдогановскую формулу «справедливости и развития»: своя Партия справедливости и развития появилась в Ливии и Тунисе, в Египте – Партия свободы и справедливости, еще раньше в Сирии было основано Движение за справедливость и развитие.
Но главная проблема состояла в невозможности перенести «турецкую модель» на другие страны региона и начале процесса девестернизации в самой Турции. Ведь сама по себе «турецкая модель», как и эпоха правления ПСР оказались крайне противоречивы. С одной стороны, ПСР откровенно стремилась «подтянуть» Турцию до европейского уровня через экономические и административно-политические реформы. С другой, относительный успех реформ и экономический рост сопровождались репрессиями против политических оппонентов, настойчивым стремлением ввести в повестку общественно-политической дискуссии такие традиционные проблемы из риторики исламистов, как снятие запрета на ношение платков или же отмена специальных правил поступления в ВУЗы для выпускников религиозных школ, многочисленные примеры фаворитизма по отношению к «исламистским кадрам», которые по всей стране заполняли административные посты от глав муниципалитетов до директоров и руководителей образовательных учреждений. Кроме того, успехи социально-экономического развития были плодом нескольких десятилетий планомерных преобразований, осуществление которых в мобилизационном режиме в других странах едва ли было возможно (это признавали и арабские интеллектуалы, а баланс демократических институтов представлял собой производную специфической турецкой политической системы, в которой военная элита с помощью регулярных переворотов (1960, 1971, 1980, 1997) «дозировала» демократический процесс, сдерживая развитие демократии, но при этом не давая ей окончательно умереть.
Вместо заключения: «Турецкая модель» как парадигма девестернизации?
Турецкая модель модернизации общества и государства без малого столетие привлекает внимание ученых и политиков всего мира как уникальный пример мусульманской страны, в основе политической системы которой лежат западные по своей сути принципы светскости (лаицизма) и демократического правления. «Золотой период» европеизации Турции, казалось, только укрепил «модельность» этой страны, однако он оказался скоротечен и фактически завершился с началом официальных переговоров с Брюсселем осенью 2005 г. Чрезвычайно медленный, особенно в сравнении с опытом интеграции стран Центральной Европы, процесс переговоров с Анкарой и его формальное замораживание из-за «кипрского вопроса» в декабре 2006 г. сделало перспективы присоединения Турции к единой Европе чрезвычайно туманными.
Стагнация евроинтеграции совпала с началом политической делиберализации внутри самой Турции. С каждыми новыми выборами ПСР наращивала электоральную базу и все меньше нуждалась в «факторе ЕС» для мобилизации сторонников и противостояния оппонентам. Если в 2002 г., когда она приходила к власти, обещания демократических свобод были чрезвычайно важны как гарантия политического выживания консервативно-исламистской ПСР перед лицом угроз со стороны светской кемалистской элиты, то c 2007 г. ПСР уже обладала достаточной поддержкой, чтобы развернуть борьбу против своих идеологических противников, особо ярко проявившуюся в знаменитых делах «Эргенекон», «Кувалда» и ряде других. Каждый последующий выборный цикл (2011 г., 2014 г., 2015 г.) знаменовал собой новую волну – уголовное преследование политических активистов, нормативные ограничения свободы слова и собраний, жестокое подавление протестов. Хронологически совпавшие с выборным марафоном 2015 г. массовые теракты, жертвами которых в основном стали гражданские активисты, и свертывание «мирного процесса» с Рабочей партией Курдистана окончательно вернули Турцию во времена репрессивной политики начала 1980-х годов.
Масштабные репрессии после путча июля 2016 г. выглядели уже вполне логичным шагом (фактически с конца 2000-х гг. либерализация продолжалась только в сфере военно-гражданских отношений и миграционной политики). С каждым годом цена сохранения власти для режима Эрдогана становится все выше, а поддерживать стабильные отношения с партнерами в регионе и мире – все тяжелее. В жертву принесена «европейская мечта», с которой ПСР выиграла первые выборы, модель успешного сочетания демократии и ислама, гражданские свободы, экономический рост, еще недавно выступавшие символами процветающей «Новой Турции».
Внедряется новая мифология, призванная окончательно заменить кемалистские ценности секуляризма и «внешнеполитической сдержанности» неоконсервативными ориентирами, сочетающими ностальгию по имперскому прошлому и представление о Турции как «центральном государстве» макро-региона Афро-Евразии. Наиболее заметными проявлениями «неоконсервативной» или – как ее нередко именуют в России и на Западе – «неоосманской» политики стала, с одной стороны, настойчивая героизация султанов «Блистательной Порты» и в целом «славных страниц» османской истории в финансируемых правительством кинофильмах и телесериалах, с другой, – стремление закрепить военное присутствие в Сирии и Ираке, составляющих часть «османского геополитического пространства», зачастую с опорой на джихадистов в региональной политике.
Становясь все менее предсказуемой для западных партнеров и перестав выполнять роль «витрины демократии с исламским лицом» на Ближнем Востоке, Турция тем не менее не утратила привлекательности для стран региона. При всей неоднозначности шагов Эрдогана во внутренней политике, обаяние силы играет свою роль. Взятый Эрдоганом с начала 2010-х гг. курс на консолидацию власти создал новый внутренний баланс сил, в рамках которого полностью уничтожена старая система сдержек и противовесов (прежде всего, в лице армии и военной элиты). С одной стороны, в этом можно было бы усмотреть движение к современной форме политического устройства, в рамках которого военная элита не обладает политической субъектностью и где формируется новый общественный договор власти и общества. С другой стороны, открытым пока остается вопрос, кто теперь будет выполнять роль балансира в условиях высокой степени персонификации власти и ослабления светской институциональной компоненты политической системы.
В русле общемировой тенденции на авторитарный откат Турецкая Республика формирует новую модель отношений общества и государства. Правительство, системно ослабляя демократические институты, культивирует в массовом сознании убежденность, что соблюдение нового общественного договора и сохранение благ, которыми обладают граждане, целиком и полностью зависит от конкретной партии и даже конкретных политических деятелей. При этом подобная персонификация государства и общественных институтов вызывает не отторжение, а чувство сопричастности. Символом нового формата политического участия можно считать многомиллионные митинги в поддержку Эрдогана осенью 2016 г. Лозунги, с которыми Эрдоган приходил к власти, о построении «Новой Турции» – демократической страны с религиозными свободами, быстрорастущей экономикой, политическим решением «курдского вопроса» и неминуемым членством в ЕС – уступили место опасному сочетанию углубляющейся политической поляризации, снижения темпов экономического роста, эскалации напряженности как внутри страны, так и по периметру ее границ, беспрецедентному уровню накала в отношениях с Западом.
Претензии на роль глобального игрока с экстравагантными идеями о превращении Стамбула в местопребывание штаб-квартиры ООН сочетаются с общей тенденцией на милитаризацию. Начавшаяся в январе 2018 г. военная операция турецкой армии в северной Сирии по сути является частью стратегии наращивания военно-политического присутствия в регионе, достигшего после блокады Катара в июне 2017 г. немыслимых ранее масштабов. Об этом свидетельствуют военные вторжения на территорию Ирака (2008, 2015) и Сирии (2016, 2017, 2018), масштабные проекты создания военных баз в Персидском заливе и в Африке. Весной 2018 г. Турция в дополнение к уже существующей сухопутной военной базе в Катаре договорилась с Дохой о создании военно-морской базы на севере страны, рассчитывая на расширение возможностей оказывать давление на шиитский Иран и ибадитский Оман. Осенью 2017 г. в окрестностях сомалийского Могадишо открылась крупнейшая зарубежная военная база Турции. Вместе с многочисленными военными базами на территории Ирака и на севере Сирии и амбициозным проектом разработки авианесущего крейсера для расширения военного присутствия в Красном море и Индийском океане все это создает ощущение новой версии «турецкой модели», воплощающей идеи превращения Турции в государство, определяющее характер «региональной подсистемы» международных отношений на Ближнем Востоке. «У Европы есть Шенген, а мы создаем Sham-gen (Шам – Левант)», – говорил в свое время Эрдоган. Не случайно в регионе Турцию все чаще стали назвать «новым империалистом».
За последнее десятилетие Турция превратилась в гораздо более самостоятельного геополитического игрока, но при этом менее предсказуемого, уже не соответствующего представлениям США и ЕС о том, какую Турцию они хотели бы видеть в качестве «модели» для мусульманских стран Ближнего Востока. Турция теперь уже не «остров стабильности», а источник новых, зачастую неожиданных импульсов регионального масштаба. Похоже, что к такой Турции на Западе не очень готовы.
