На протяжении последнего года необходимость модернизации превратилась в едва ли не главную тему внутриполитических дебатов в России. Вокруг этого вопроса либо в связке с ним обсуждаются другие насущные проблемы страны – от качества государственного управления и коррупции до глубины последствий экономического кризиса и перспектив развития демократии.
Интенсивность дискуссии объяснима. Государственная власть, по крайней мере на словах, сделала заявку на то, чтобы превратить идею модернизации в национальный проект развития на ближайшие 10–15 лет.
ОТ СТАБИЛЬНОСТИ К РАЗВИТИЮ?
Еще в ходе президентских выборов-2008 Кремль предпринял попытку довольно существенного ребрендинга операции передачи и «преемственности власти». Понятие «стабильность» стремительно сдало позиции в официальной риторике, хотя, конечно, полностью не утратило смысла и значения. Оно вместе с той самой «преемственностью» превратилось в необходимое, но недостаточное условие успешности и эффективности передачи полномочий и дальнейшего развития страны.
Сверх того, все более громко и настойчиво зазвучали слова о качественно новом этапе, новых вызовах и задачах для страны. Была объявлена программа развития до 2020 года, которая провозглашала привычные цели – экономического роста и повышения благосостояния, но наряду с этим появились и новые – диверсификации и структурных реформ экономики, а также социальной модернизации и изменения структуры общества.
Идеологема «четырех И» (институты, инновации, инвестиции, инфраструктура), а также проекты совершенствования судебной системы, борьбы с коррупцией и «правовым нигилизмом», заявленные в качестве приоритетов президентства Дмитрия Медведева, хотя и не были жестко и прямо связаны с модернизационной риторикой, но представляют собой фактически полное перечисление базовых составляющих любого проекта модернизации.
Не случайно, однако, приходится говорить именно о ребрендинге процесса передачи власти, поскольку первая половина 2008-го давала возможность видеть только политические декларации о новом курсе, но еще не реальные действия в этом направлении. И заявления о необходимости обеспечить стране десятилетку быстрого и спокойного развития, и сама архитектура программы «Россия-2020» ясно показывали: переход к модернизационной политике если и планируется, то на базе постепенного и, скорее всего, достаточно компромиссного, растянутого во времени перерастания прежней стратегии максимальной капитализации конъюнк-турного благополучия «нулевых годов» в модернизационный план.
Иногда эту ситуацию пытались и пытаются до сих пор осмыслить в традиционных категориях российской аппаратной и клановой политики, поиска разночтений и разногласий между Дмитрием Медведевым и Владимиром Путиным, а также между связанными с ними группами интересов. Возможность действия подобных факторов нельзя отрицать, однако появление в мейнстриме российской политики модернизационной риторики, к которой в равной мере прибегали и Медведев, и Путин, вряд ли объясняется только новой стилистикой внутриэлитной политической игры.
Скорее всего, «властный тандем» вполне прагматично воспринимал сам факт передачи и обновления власти как «окно возможностей» для запуска существенных социально-экономических (и в значительно меньшей степени политических) преобразований. При этом первый четырехлетний срок президентства Медведева воспринимался как «медленный старт» новой политики при сохранении благоприятных внешних условий и продолжающемся накоплении ресурсов. Окончательное же решение и вопроса о власти, и вопроса о дальнейшей судьбе и динамике модернизации откладывались до выборов-2012, когда или возвращение в Кремль Владимира Путина, или продолжение президентства Дмитрия Медведева могли бы обозначить окончательный выбор параметров дальнейшего развития.
Два события – пятидневная война на Кавказе в августе 2008 года и продолжающееся до сих пор разрастание экономического кризиса – существенно повлияли и фактически сделали невозможным дальнейшее существование базовой логики «медленного старта» модернизационного курса, которая, скорее всего, изначально и закладывалась в политическое планирование российской власти.
Возможности модернизации в новой ситуации рассматриваются по-разному. Диапазон оценок простирается от констатации того, что процесс формирования внутриэлитной и общественной модернизационной коалиции уже необратим и, следовательно, запуск модернизационного проекта может и должен быть ускорен. Свои аргументы есть и у тех, кто считает, что возможности реального перехода к модернизационной политике, существовавшие в 2008-м, упущены. А с учетом кризиса и создаваемых им новых опасных тенденций (дальнейшее усиление и разрастание роли государства в экономике, предпосылки для нового этапа передела собственности в России и т. д.) задачи модернизации могут быть отброшены. Исходя из этого, предполагается, что приоткрытое окно возможностей не открывается, а, напротив, может захлопнуться.
Внутри этого дискуссионного пространства находятся и другие серьезные вопросы, существенно влияющие на оценку модернизационных возможностей и конкретного плана действий. Речь идет, например, о соотношении экономического и политического в модернизационной стратегии, проблемах взаимосвязи и последовательности экономических, социальных преобразований и развития демократических политических инструментов. Отнюдь не меньшее значение имеет и ясность в важном именно для сегодняшней России вопросе: каковы соотношение, объем и последовательность решения задач позднеиндустриальной модернизации (реиндустриализация и сверхиндуст-риализация экономики) и постиндустриального инновационного перехода?
Однако важнейшим все равно остается вопрос о том, может ли идея модернизации и ее обсуждение (способное, к сожалению, оказаться бесконечным) воплотиться в реальный и осознанный общенациональный проект развития на ближайшие десятилетия. Он, несомненно, может быть инициирован только государством, но должен опираться на довольно широкий и внутриэлитный, и общественный консенсус по двум темам. По поводу признания недопустимости нынешнего отставания и все меньшей конкурентоспособности страны и прежнего курса ее развития, а также по вопросу о том, какие цели модернизации являются реалистичными и какую справедливую цену за их достижение готовы заплатить все социальные группы и слои населения.
Несколько проблем являются ключевыми для России в ответе на этот главный и многомерный вопрос.
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ… КОНЕЦ ПОСТСОВЕТСКОЙ ЭПОХИ
Модернизация в смысле поиска новых ресурсов ускоренного экономического развития, преодоления отсталости и утраты конкурентоспособности была и остается задачей СССР/России на протяжении, как минимум, последних 30–40 лет.
Если в 30-х годах прошлого века Советский Союз экономически малоэффективным, социально разрушительным и политически репрессивно-мобилизационным путем смог осуществить индустриализацию, то следующий экономический и технологический переход в 1960–1970-х страна позорно пропустила. Сказались многие факторы холодной войны и «биполярности» мира, которые вместе с гонкой вооружений и «железным занавесом» работали, помимо прочего, как технологии антимодернизационного изматывания СССР. Хотя эти факторы и были существенны, но основной выбор между модернизацией и нефтяной иглой экспортно-сырьевой экономики был сделан самой советской системой.
После развала Советского Союза Россия на протяжении 1990-х и «нулевых годов» крайне долго и болезненно тестировала многочисленные предпосылки, сценарии и ограничители перехода к модернизационной стратегии.
Стимулирующий потенциал ценностей свободы, рынка и демократии, который мог восприниматься как ресурс ускоренного социального и экономического перехода в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века был довольно быстро утрачен. Причиной стала не только и не столько глубина экономического провала и общественного кризиса, как такового, но и то, что российские экономика и политика 1990-х решающим образом определялись как этап передела власти и собственности, тогда как стратегические задачи развития отошли на второй план. Социальная легитимность приватизации и рыночных преобразований была довольно быстро утрачена.
Помимо прочего, дискриминации задачи развития способствовали также объективная слабость государства, центробежные тенденции, реальные угрозы частичного распада страны и необходимости удержания единства как посредством тотального торга с региональными элитами, так и реальным применением силы на Северном Кавказе.
Более того, в России отсутствовали и (или) выглядели совершенно по-другому две стратегические линии политики и возможные базовые пункты внутриэлитного и общественного договора, которые существовали в странах Восточной Европы и многих государствах на постсоветском пространстве.
В России факт развала Советского Союза и «ухода империи» воспринимался прежде всего не как освобождение, а как болезненный распад и разлом. Кроме того, в силу исторических, социокультурных и политических факторов в России не могла возобладать идея развития и модернизации как отчетливой вестернизации, буквальной стратегии присоединения к Западу и интеграции в тот же Европейский союз.
Переход к политике «нулевых годов» имел эшелонированную социальную и политическую базу, связанную с доминированием идей и ценностей укрепления единства и восстановления дееспособности государства. Это предусматривало ограничение перераспределительной конкуренции элитных групп и «радость узнавания» традиции «сверхдержавной субъектности» на мировой арене, а также начало восстановительного роста экономики и уровня жизни после кризиса 1998 года, подводившего итог всего десятилетия.
Тем не менее наметившиеся было признаки одновременного возвращения на первый план задач развития и модернизации (которые были достаточно очевидны, например, в т. н. «программе Грефа», и имели в какой-то момент пусть и экзотический вид «догоняющего Португалию» развития) оказались вновь размыты. Идея повышения темпов экономического роста и «удвоения ВВП» доминировала на протяжении всех «нулевых годов», подменяя этими «цифирными» показателями решение совершенно другой задачи – осмысления проблем экономического развития.
Модель этого «быстрого роста» также постепенно эволюционировала в сторону максимизации выгод – политических, экономических, внешнеполитических – рентоориентированной сырьевой экономики. Свою роль здесь сыграли не только внутриполитические и социальные обстоятельства (от старта второй волны передела собственности и контроля над рентой до общественно-политических рисков глубоких реформ), но также и внешнеполитические и внешнеэкономические факторы.
Сочетание благоприятной конъюнктуры мировых сырьевых рынков, ускоренной глобальной экспансии финансовых спекуляций и «возгонки капитализаций», а также серьезно усилившиеся после начала операции США в Ираке в 2003-м эффекты «энергетической геополитики» создали в России предпосылки для усиления роли государства в экономике (в первую очередь в ТЭКе). Эти же факторы привели к принятию идеи «энергетической сверхдержавы» как стратегии развития.
Таким образом, возрождение стратегического осмысления вопросов развития началось, однако его формула продолжала тяготеть к максимальной капитализации дивидендов рентоориентированной сырьевой экономики. То есть к укреплению социальной и политической стабильности «общества перепотребления» и поддержанию быстрых темпов роста; к накоплению финансовых резервов и увеличению капитализаций национальных компаний; к возможной внешней экспансии и расширению участия государственных и окологосударственных «национальных чемпионов» в формировании и доходах транснациональных корпораций; к доступу к новым активам и иностранным технологиям, а также к расширению возможностей политического влияния в отдельных странах и регионах мира.
Экономический кризис-2008 в любом случае существенно изменил взгляд на перспективы дальнейшего развития. В оценке кризиса ключевыми для элиты становятся проблемы низкой конкурентоспособности экономики, неудачи в ее реформировании и диверсификации, высокой зависимости от внешней конъюнктуры за последние десятилетия. Хотя это само по себе еще не предопределяет обязательности перехода к новой стратегии развития и к модернизационному сценарию.
Тем не менее нынешний экономический спад весьма вероятно может стать серьезным водоразделом, подводящим черту под продолжительным и интенсивным постсоветским периодом в развитии России.
Это время включило в себя не только провал и восстановительный рост экономики после «ямы 90-х», но и ее прискорбную деиндустриализацию, усиление импортозависимости и зависимости от сырьевого экспорта. Возможности рентной модели постепенно исчерпывались. В развитии политической системы начался цикл быстрой и стихийной демократизации с последующей «постреволюционной реакцией» и восстановлением государственной централизации. В социальной сфере происходили переходные процессы: поколенческие сдвиги в элите и обществе, проедание запаса «капитала» еще советских образования, здравоохранения и науки. Страна приобретала навыки жизни в потребительском и информационном обществе.
Теперь этот период пройден. Само осознание того, что постсоветский этап развития страны закончен, а эксплуатация практически выжатых до дна экономических, социальных и даже политических ресурсов прошлого дальше невозможна, способно стать важнейшим стимулом для принятия идеи модернизации и выработки национального проекта ее осуществления. В этом случае наступающие «десятые годы» как раз станут уже не постсоветскими, а определят развитие на десятилетия вперед. И дадут новые, а не закрывающие прежнюю эпоху приставкой пост- определения и характеристики современной России.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ДОГОВОР О РАЗВИТИИ
Многие исследователи полагают, что демократия приходит вслед за достатком. Ее развитие, сложность и устойчивость достигаются при определенных уровнях среднедушевого ВВП.
Правда, сегодня у ученых ВВП-центричный подход к современной экономике и политике несколько теряет популярность. Прямую и всегда однозначную зависимость между демократичностью страны и размером ВВП на душу населения установить нельзя. Невозможно и четко утверждать, ускоряет или замедляет демократия экономический рост. Более того, сущест-вуют очевидные особенности так называемых ресурсных экономик, что, согласно теории Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера, может тормозить экономическое и политическое развитие. В конечном счете многое зависит от того, на каком этапе своего развития и при наличии какого политического режима страна обрела (открыла для себя) это ресурсное богатство.
Однако старый тезис Сеймура Мартина Липсета о том, что богатая страна имеет больше шансов построить устойчивую демократию, которая будет воспроизводиться, и в самом деле сохраняет свою убедительность. В конце 1980-х годов и в 1990-х в ряде исследований Адам Пржеворски и Фернандо Лимонжи показали, что демократия редко терпит крах в тех странах, где валовой внутренний продукт на душу населения превышает 6 тыс. долларов.
Как бы то ни было, такой подход по-прежнему близок российским властям. В конце концов, несколько лет страна жила под лозунгом удвоения ВВП. А в отношении к политическому развитию всегда присутствовала мысль о том, что оно должно происходить медленно, постепенно и в свое время все, что нужно, обязательно случится.
Сегодня, например, в российской политике много всякого рода демократических сигналов. Проводятся дозированные усовершенствования избирательного и партийного законодательства. Не отрицается возможность обсуждения в будущем снижения избирательного барьера. То, что политическая система должна быть более сложной и опираться на качественные институты, не только признается, но и провозглашается целью. Подчеркивается, что по мере развития богатеющего информационного общества (вместе с глубиной проникновения Интернета и цифрового телевидения) технологически расширится и демократия со свободой слова.
За этим явно читается предвыборный тезис Дмитрия Медведева о том, что стране нужно обеспечить десятилетку быстрого и устойчивого, но спокойного социально-экономического развития. И тогда Россия-2020 должна, несомненно, стать демократической страной со среднедушевым ВВП в 30 тыс. долларов, средним классом, составляющим 50–60 % населения, и диверсифицированной и инновационной, а не сырьевой и рентной экономикой.
В общем, оставалось только ждать, что эта стратегия реализуется, а демократия без прилагательных разовьется в «назначенный час» в силу объективных закономерностей. Однако случился кризис, и произошло это ровно тогда, когда Россия, согласно упомянутому взгляду на демократию через призму ВВП, находилась с ее 13–14 тыс. долларов среднедушевого дохода в некой зоне неопределенности. И даже когда необратимость и устойчивость демократии вроде бы на подходе, не все предрешено до конца и авторитарные тенденции могут быть довольно сильны.
Более того, следует учесть, что выход из кризиса действительно может оказаться не самым быстрым, темпы экономического роста на протяжении длительного времени, вероятно, останутся не слишком высокими, а уникально благоприятная внешняя конъюнктура едва ли повторится в течение десятилетий. Все это будет означать, что в той самой зоне неопределенности мы можем задержаться довольно долго. А такие зоны, конечно, лучше проходить быстрее либо, по крайней мере, не «зависать» в них, поскольку это создает дополнительные политические риски.
Это тем более важно, что довольно бурное экономическое развитие и почти что состоявшееся удвоение ВВП в «нулевые годы» происходило в рамках той самой ресурсной экономики и рентно-распределительной политики, которые традиционно склонны к авторитаризму и создают дополнительные сложности воплощения сценариев модернизации. С политической точки зрения в нынешних российских условиях обнаруживаются две ключевые проблемы.
Первая довольно очевидна и состоит в том, что сохранение после кризиса прежней рентной модели развития воспринимается частью элиты не только как приемлемый, но и предпочтительный сценарий. До кризиса все модернизаторские призывы руководства наталкивались на изрядную инерцию. Выход из кризиса «назад» возможен и теперь. Нынешняя дискуссия о роли государства в экономике, о госкорпорациях, о приоритетах модернизации экономики, о роли энергетики, об опоре в будущем на инновации оказывается дискуссией и о будущем демократии.
Вторая же проблема, тесно связанная с первой в политических аспектах, заключается в том, что элита (а во многом и общество) разделена не только на сторонников модернизации, которые обязательно являются приверженцами демократического пути, и убежденных поборников ренты, придерживающихся более авторитарного взгляда на перспективы политического развития. В элите можно отыскать, к примеру, как адептов жесткой и авторитарной модернизационной руки (подход, имеющий во всем мире глубокую традицию и большую практику), но и сторонников широкой демократической процедуры перераспределения и «распиливания» ренты. Именно последние вполне способны сегодня выступать за ускоренную демократизацию, поскольку ныне они оттеснены в вопросах доступа и перераспределения ресурсов на периферию.
Наличие этих двух проблем выводит на первый план в любой дискуссии о модернизации и демократизации вопрос о содержании т. н. «общественного договора» относительно перспектив развития страны. Споры по данному поводу ведутся уже давно, но за кадром остается то, что существует не один, а два разных договора.
Первый действительно был заключен между высшей властью и населением, так называемым «путинским большинством». Этот договор оформлялся на границе 1990-х и «нулевых годов» в обход значительной части элитных групп, чтобы, опираясь на массовую поддержку и высокий рейтинг, «государство» (то есть именно высшая власть) было вправе наводить порядок, урезонивать элиты – «современное боярство». С чем и было связано в целом позитивное отношение большинства к ущемлению прав региональных элит или олигархов.
Дополнительное соглашение к договору по поводу роста благосостояния, которое было подготовлено в последние «тучные годы», подразумевало обмен политических прав на уровень жизни. И это неудивительно. При существующем в российском обществе крайне низком уровне доверия к рыночным институтам, экономической и политической конкуренции основное требование к высшей власти было и остается во многом патерналистским. Оно состоит в высокой степени «национализации» ренты и последующего ее общественного перераспределения, чтобы у элит не было возможности с помощью «демократии распила» совсем уж ограничить доступ «простого народа» к извлечению выгоды из рентных потоков. И многое ли тут изменилось в период кризиса – еще большой вопрос.
Второй же договор заключался между высшей государственной властью и элитами. Опираясь на массовую поддержку населения, власть требовала от них очень высокой степени лояльности. За это она предоставляла элитам свободу действий на административном рынке (симбиоз власти и собственности, объединенных коррупционными практиками их обмена друг на друга), позволяя им самостоятельно брать, «пилить» и «крышевать», обеспечивая собственное процветание.
Те, кто не гарантировал лояльность или потом от нее отказался, вылетели из обоймы. Остальные – и чиновники, и бизнесмены, и региональные вожди – продолжили карьеру. При этом, конечно, происходило известное перераспределение сил и иерархии. Например, те же силовики – хранители и контролеры лояльности – не только серьезно повысили статус, но и неплохо чувствовали себя на рынках власти и собственности.
Все это делает необходимым пересмотр в первую очередь именно внутриэлитного договора, создания нового пакта высшей власти с элитными группами. Для модернизации недостаточно лояльности, необходим иной уровень эффективности, компетентности и дееспособности элит. Кроме того, в парадигме слияния и постоянного переливания власти и собственности отлично проходят операции сложения, вычитания, деления, но не умножения, т. е. создания чего-то принципиально и качественно иного.
Однако такой новый внутриэлитный договор должен предусматривать самоограничение элит. Оно может обсуждаться и достигаться или в форме относительно медленного, эволюционного движения (этому соответствует уже неоднократно озвученная Дмитрием Медведевым идея о необходимости воспитания «внутренней культуры» элиты), либо в форме форсированного «принуждения» элиты. Последняя традиция имеет в российской истории гораздо более глубокие корни. Она приобретала облик то опричнины, то петровской насильственной европеизации, то сталинских чисток. Однако политические и социальные издержки такого подхода сегодня неприемлемы, тогда как для реализации эволюционной стратегии может потребоваться слишком много времени.
Очевидно, что поиск срединного варианта, так же как и наличие политического ресурса для решения задачи самоограничения элит, ужесточения норм и правил их жизни, а также их ответственности и эффективности, становится ключевым вопросом перехода России к стратегии модернизации.
ЗАМКНУТЫЕ КРУГИ СОЦИАЛЬНОЙ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Вопрос о возможности модернизации в России имеет не только политический, но и более широкий, социальный, характер.
Сегодня Россия во многом является страной победившей бюрократии. Бюрократическое государство все ярче обнаруживает корпоративистские черты, скрупулезно все регламентирует, строит иерархии и вертикали, активно вмешивается в экономику и общественное перераспределение при сохраняющихся больших имущественных и социальных диспропорциях.
Эта традиция существования в жизни страны сверхкрупного по размеру и объему решаемых вопросов государства не нова и объясняется по-разному. Иногда – особенностями традиций государственности и политической культуры, что заставляет задуматься о неизбежности сохранения такого положения дел «во веки веков». А это ведет к радикальному сужению представлений о том, как и благодаря чему вообще можно дальше развиваться. Разумно поэтому посмотреть на то, какими принципами воспроизводства в социальной среде обладает система.
В России крайне низкий уровень доверия к ближнему, к обществу в целом, к его институтам, включая, конечно, и рыночные, а также конкуренцию. Естественно, что «большое государство» и его постоянное вмешательство способствуют сохранению такой ситуации. Хотя имеются и другие факторы, включая все сложности транзита, переходного состояния общества в последние два десятилетия.
Существенным обстоятельством является то, что нынешний период в развитии общества связан с сокращением каналов вертикальной социальной мобильности, замедлением карьерных процессов и перспектив, отключением «на профилактику» или за ненадобностью «социальных лифтов». Замедление социальной динамики после периодов глубинных трансформаций 1990-х годов является вещью объективной. Однако тем, «кто работает в офисе», молодежи, представителям общественно значимых, но дискриминированных в нынешней иерархии профессий (хотя бы тем же ученым) от этого не легче. Особенно если правила игры предполагают жесткие, неравные и часто воспринимаемые как несправедливые имущественные, клановые и корпоративные цензы на карьерный рост.
Но при низком уровне доверия в обществе государство раз за разом вынуждено максимально регламентировать общественную и экономическую жизнь, укреплять механизмы государственного распределения, выстраивать иерархию социальных групп и их, образно говоря, «сословных прав». Такая ситуация не является какой-то уникальной особенностью России. Схожие тенденции наблюдаются и в других, вполне развитых странах, как это было, например, показано в исследованиях Йанна Алгана и Пьера Кахука применительно к Франции.
Рентная природа богатства только усиливает тенденцию к корпоративности, а также неравенство и представления о несправедливости перераспределения и «царстве привилегий». Патернализм государства и дальше подтачивает возможности сотрудничества граждан между собой, социальной солидарности и усиливает недоверие. Потому что различные группы («сословия», «корпорации») вступают в борьбу с государством и друг с другом не за то, чтобы обеспечить свободу, равенство возможностей и справедливость, а за то, чтобы получить больше привилегий и больший кусок пирога.
Важно и то, что сегодня общественные отношения в России весьма «монетизированы». В обществе дефицит доверия, ценностных связок, обеспечивающих взаимопонимание и взаимодействие между разными группами, поколениями, субкультурами и подсистемами ценностей. Деньги часто оказываются единым эквивалентом социальных отношений и суррогатом единой системы ценностей, превращающим цену вопроса в гипертрофированно важную часть социальной коммуникации.
Отсутствие или неразвитость в обществе эффективных формальных институтов – вовсе не означает, что вместо них царит анархия, право сильного и война всех против всех. Напротив, вместо формальных и видимых структур работают неформальные и теневые структуры, институты и практики (взятка, откат, «крыша» и возможность договориться), которые обеспечивают определенный уровень доверия и предсказуемости, а также технологии конкуренции, эффективности и коммуникации.
В результате в последние десятилетия коррупция не является каким-то отклонением и повреждением системы, а сама стала системообразующим элементом. Коррупция работает как механизм перераспределения ресурсов, ренты и статусов не только между властью и бизнесом, но и между различными социальными группами. С помощью денег можно не только заручиться государственной поддержкой, но и приобрести конкурентные преимущества в обществе. Представители некоторых профессиональных сословий с помощью коррупционных доходов либо путем обмена услугами могут «подтягивать» свой статус и уровень жизни до отметок, соответствующих социальной значимости их работы, неадекватно оцениваемой официальными зарплатами или даже искаженным рынком.
Коррупция является еще и важным элементом общественного договора. Например, возможность откупиться и обойти закон часто работает как важный механизм, оправдывающий невмешательство общества в дела власти. С другой стороны, в восприятии статусных элитных групп борьба с коррупцией при такой модели всегда оказывается своего рода незаконным конкурентным преимуществом.
Мы имеем дело с порочным кругом, системой, где причины и следствия перемешались и воспроизводят друг друга с энтузиазмом вечного двигателя. Механизмы повседневного функционирования широкого социального «общественного договора», а не только договора между властью и обществом сегодня оказываются, пожалуй, важнейшим препятствием для качественного развития страны.
Это лишний раз подтверждает, что для целей российского модернизационного проекта важны проблемы не только (и подчас даже не столько) политической либерализации, но и социальной терапии: «демонетизация» ценностей, устранение диспропорций и неравенства «сословности» и «корпоративности» социальных коммуникаций, восстановление социальной динамики и мобильности, возвращение в «общественный договор» принципов доверия и социальной солидарности.
Для этих целей качество и меритократические принципы формирования элиты, а также взращивание эффективных институтов защиты прав граждан и собственности (прежде всего действенной и независимой правовой и судебной системы), конечно же, играют важнейшую роль.
