Современность самоутвердилась в противостоянии с природой и в различных формах коммуникативной самонадеянности. Более того, она стала выражаться в нормативной динамике: революции разрушают существующие нормативные порядки и заменяют их новыми, сталкиваясь при этом с противодействием контрреволюционных реставраторских движений.
Кризисы современности разворачиваются в «области нормативного регулирования». И социология возникает как наука о кризисе, которая (особенно в работах Эмиля Дюркгейма) анализирует структурные изменения современности как динамику её собственного развития от репрессивных порядков к реститутивным; рассматривает а-номию, или отсутствие норм, как главное зло лишённой ориентиров современности и возлагает вину за рост числа самоубийств на безуспешные попытки индивидов наладить социальные связи. Макс Вебер проделал титаническую методологическую работу, чтобы разграничить эмпирическую и нормативную значимость. Но основу социального порядка – суть которой в том, чтобы избегать гоббсовского естественного состояния человека, когда «жизнь бедна, беспросветна, тупа и кратковременна» – можно усмотреть в устремлении к формированию общих представлений о нормативном порядке.
Конечно, «культуры значимости» в разных обществах и цивилизациях отличаются, и в этом смысле сценарии их кризисов также различны. Это проявляется, например, в мировых войнах и продиктованных ими культурных особенностях законов военного времени, а также в преодолении финансовых кризисов. При подобных нормативных кризисах объявляется чрезвычайное положение. Без этого невозможно представить нормотворческую сферу. Как левые, так и правые цитируют мэтра чрезвычайного положения Карла Шмитта. Шмитт всё ещё пытается придать юридическую форму, с одной стороны, не-юридическому, а с другой стороны, – истории обретения правовой значимости тем самым чрезвычайным положением (о нем писал Джорджо Агамбен), которое типологически восходит к харизматическому антиправовому господству per auctoritas («по полномочию») – целиком в парадигме Макса Вебера. Однако здесь речь идёт не о «фактическом», не о «фиктивном» и даже не о «желаемом» чрезвычайном положении конституционной теории, а скорее об экстраординарном «виде значимости» права, морали, обычая, условности и форм жизни, который заключён во всеобъемлющем понятии нормативного комплекса.
Этот образ значимости процветает как пафосное «исключение», противостоящее банальности «нормы». Внеправовое полномочие на принятие решений эксплуатирует иллюзию нормативной формы, чтобы подчинить всю совокупность нормативных порядков единственному допущению о правомочности экстраординарных мер.
Пандемия коронавируса служит хорошей иллюстрацией того, как можно проанализировать нормативную динамику и нормативные последствия социального кризиса в рамках парадигмы «право как культура».
Первое. Каким образом верхние пределы (как это видно на примере запрета на собрания тысячи, ста или двух людей) приобретают самоочевидную юридическую силу и какую роль в этом играют естественные науки? Каковы парадоксальные последствия стандартизации культурно обусловленных дистанций, которые Майкл Аргайл проанализировал в социальной психологии и на которые теперь списывают разную скорость распространения болезни на глобальном севере и юге? Там, где семейная общность не выражена вовсе, распространение инфекции проходит менее драматично. Разумеется, сравнительная социология семьи утверждает, что такие представления о семье упрощённы и ошибочны.
Второе. Неопределённость, порождённую пандемией, практически невозможно преодолеть без содержательных объяснений. Какую роль в этом процессе играют религиозные концепции смысла жизни и отпущения грехов? Финансовый кризис, например, продемонстрировал центральную мифологическую роль библейской метафоры Всемирного потопа. Не в этой ли роли начинает выступать экономическая глобализация, если посчитать коронавирус наказанием за грехи глобализации? И как религиозные системы применяют свою величайшую силу – способность создавать «общность» посредством ритуалов и коммуникации, когда власти закрывают культовые сооружения? (Мы знаем, что в арабских странах ограничения на общение не распространялись на мечети, а в западных европейских обществах всё религиозное общение свелось к церемонии похорон.)
Третье. Что именно подразумевается под глобальностью в условиях пандемии? Дискурс, медиализация, вирулентность или демократичность инфекции, которая, по-видимому, равно поражает и королевские дворцы, и трущобы?
Четвёртое. Учитывая противоречия между нормативными универсалиями и конкретными тенденциями в мировых сообществах, можно задаться вопросом, насколько серьёзную роль играют социокультурные факторы в различных моделях распространения вируса. Не менее актуален и вопрос о том, связаны ли каким-то образом разные виды реакции на пандемию с коллективными моделями преодоления страха, проактивными «взглядами на мир» или с разными принципами экономики здравоохранения, сформированными в рамках отличающихся трактовок социальной политики.
Пятое. Образы чумы у Альбера Камю, землетрясения у Генриха фон Клейста, войны у Эрнста Юнгера и ада у Данте Алигьери представлены в фантасмагориях соответствующих медиакультур: от театра до скульптуры, от живописи до кинематографических дистопий. Как развивается эстетическое отражение кризиса, собственную вирусную эстетику которого (в символических представлениях) едва ли можно отрицать?
Шестое. Наконец, можно поставить вопрос о том, должны ли мы (по крайней мере, на какое-то время) пересмотреть все наши действия в различных сферах жизни общества, чтобы убедиться, что они соответствовали тем требованиям, которые предъявила пандемия. Грубо говоря, неужели политика, право, экономика, искусство и культура теперь существуют во имя «короны»? И какая логика действий раскрывается в процессе? Как будут подтверждаться статистические модели предполагаемого развития пандемии и мер по защите групп риска, которые сейчас считаются более важными, чем экономическая стабильность, неприкосновенность личности и так далее? Как точнее охарактеризовать этот «дискурс оправданий задним числом»?
Культура значимости чрезвычайного положения определяется неограниченными полномочиями приостанавливать весь существующий нормативный порядок и подгонять его под чрезвычайные требования войны, эпидемии или природной катастрофы. Символы и ритуалы значимости – так же, как и организационная значимость уполномоченных, цензоров и агентов «чрезвычайного нормотворчества», – фиксируются на этой единственной основе законности, которая перекрывает традиционные истории правомочности.
Кризисы в конечном итоге оказывают огромное влияние на способ дифференциации общества. Если во время финансового кризиса можно говорить о «развале» секторов экономики и сфер деятельности, то сейчас происходит грандиозное смешивание политики, экономики, права и культуры, будто эпидемиологическая идея «заражения» разрушила сами оболочки этих сфер…
