Уже в первые дни моего появления на территории нашей тихоокеанской окраины мне пришлось слышать от местных жителей одну и ту же фразу, ярко обрисовывающую и вполне верно определяющую роль и значение манз, как здесь называют уссурийских китайцев, в этом молодом и едва только заселяющемся крае.
Манзы или мань-цзы – это, собственно говоря, выходцы из Маньчжурии и Монголии… По свидетельству известного исследователя архимандрита Палладия (бывшего здесь в семидесятых годах текущего столетия), в прежние времена монголы называли этим именем в презрительном смысле всех жителей Южного Китая. Ныне же в крае называют этим именем всех вообще китайцев, живущих на русской территории в пределах Уссурийского края.
– Не будь манзы, – говорили мне, – мы, вот, перемерли бы здесь с голоду.
Познакомившись ближе с условиями местной жизни, я убедился в том, что в этом утверждении нет, в сущности, никакого преувеличения. Дело, действительно, обстоит в таком виде, что, лишись край китайцев по какой-нибудь чрезвычайной причине, всякая культурная жизнь в нем должна прекратиться.
И это вполне понятно. При отсутствии в этом юном крае постоянного и оседлого русского населения присутствие манзы является абсолютно необходимым условием более или менее сносного существования европейца. Без него он сидел бы здесь без пищи, питья и топлива и нуждался бы в самых существенных и элементарно-необходимых предметах человеческого общежития.
Без манзы европейскому колонисту нельзя здесь шагу ступить. Нужно ли вам строить дом или вскопать огород, имеете ли вы нужду в прислуге, мясе и овощах, имеете ли вы надобность в чернорабочем, ремесленнике, подрядчике, – за всем этим вы должны обращаться к манзе: он и прислуга («бой» – по местной терминологии), он и ремесленник, и огородник, и мясоторговец, и фактор, комиссионер, подрядчик, лавочник, земледелец, пахарь – словом, всё что угодно. Все сферы труда и местной промышленности находятся почти исключительно в его руках.
А между тем еще не так давно, до покорения края русскими, он совсем не знал оседлого манзовского населения… С водворением русского влияния в крае (после заключения Пекинского договора в 1860 году. – Ред.) и установлением прочной государственной власти в нем… начинается иммиграция… из пограничных областей недвижного Китая.
Эта иммиграция усиливалась с каждым годом все более и более, чему способствовала, с одной стороны, крайняя нищета и бедность, господствующая в Китае, с другой – потребность в рабочих руках во вновь приобретенном русским правительством крае. Иммиграция манз достигла своего апогея в последние годы, когда ввиду неожиданно усилившихся требований на рабочие руки, вызванных сооружением Уссурийской железной дороги, к нам начало приезжать ежегодно до двенадцати тысяч китайцев!..
Иммиграция китайцев была вначале встречена почти сочувственно русскими властями. В то время край был почти еще совсем не заселен русскими; кое-где лишь на территории уссурийской окраины одиноко стояли отделенные друг от друга обширными, часто совершенно неисследованными пространствами военные посты и урочища. Самый Владивосток… был тогда еще запущенным, неблагоустроенным портом. Главный, да и единственный почти, контингент русского населения представлялся тогда небольшой горстью военных, моряков и чиновников, рассеянных к тому же по всей обширной территории новоприсоединенного края. Край тогда еще ничего не производил, а только потреблял. Но и тем скудным потребностям, которыми отличались первые колонисты, удовлетворять было чрезвычайно трудно. Край был отделен от метрополии десятками тысяч верст, и подвоз продуктов из Европейской России был, конечно, до невероятности затруднен, не говоря уже о том, что он чрезвычайно удорожал стоимость ввозимых продуктов.
Тогда-то мирные манзы, хлынувшие сюда из пограничных китайских провинций, оказались более чем необходимыми. С их появлением начала возникать и оживляться торговля, возникли ремесла, начало зарождаться земледелие, появилось огородничество, стало возможно при все усиливавшейся потребности в рабочих руках, которой уже не могли удовлетворять скромные силы солдат и матросов, возведение построек и разных сооружений – короче говоря, стало возможно жить в крае и хоть до некоторой степени пользоваться необходимыми в домашнем обиходе вещами и предметами первой необходимости. Мелкие торговцы, промышленники, ремесленники, рабочие, земледельцы, явившиеся тогда в этот край, были вполне желанным элементом: русская колонизация тогда еще не начиналась.
Благодаря сложившимся таким образом условиям манзы в какие-нибудь десять – пятнадцать лет достигли блестящих успехов: мало-помалу, шаг за шагом, исподволь, постепенно захватывали они в свои голодные, цепкие руки всю торговлю, промышленность и все производства в крае. Быть может, сами не предвидя того, они сделались необходимым, можно сказать, органически необходимым элементом культурной жизни молодого края.
Прошло несколько лет. Экономическая зависимость окраины от манз становилась все крепче, прочней и неразрывней. Манзы пускали все более и более глубокие корни в уссурийскую почву, наживали здесь иногда большие состояния на всех поприщах труда и промышленности, приобретали земли, дома и как бы совсем слились с нашей окраиной. Но в то же время они ни на минуту не порывали связей со своей родиной и не только юридически (оставаясь подданными китайского богдыхана), но и фактически продолжали оставаться чуждым ему элементом, не предвещавшим притом, с известной точки зрения, ничего хорошего краю. Отличаясь беспримерным где бы то ни было минимумом потребностей, они оставляли в крае ничтожные крохи нажитых ими здесь состояний, но главную массу денег увозили на родину, так что они пропадали совершенно бесследно для нашего отечества.
Это обстоятельство было одним из главных соображений, заставивших очень скоро смотреть почти враждебно на этот, в сущности, далеко не бесполезный элемент, оставлявший взамен увозимого им безвозвратно на родину золота солидный и ценный эквивалент в виде своего труда, остававшегося в крае и шедшего ему, безусловно, на пользу.
Вскоре присоединились и другие, неблагоприятные для манз обстоятельства. В 1883 году был окончательно решен вопрос о морской колонизации края русскими поселенцами. Манз уже успели несколько узнать за это время, а также успели убедиться в том, что конкуренция с ними почти невозможна: потребности их чрезвычайно скромны, они довольствуются чрезвычайно малым, им почти ничего не нужно. Там, где русский, немец и т. д. нищенствовал бы и влачил бы самое плачевное существование, манза – безразлично: в торговле, ремесле, черной работе – умудряется почти благоденствовать. Еще бы! Много ли нужно человеку, который у себя на родине почитает за счастье питаться дохлыми мышами и крысами!..
Возникло опасение, что успех русской колонизации можно считать почти проигранным, если оставить при прежних сравнительно благоприятных условиях этих удивительных по своей выносливости, малотребовательности и трудоспособности людей. Это опасение вылилось в очень скором времени в целый ряд административных мер, которыми, начиная с 1885 года, начали понемногу, но упорно и настойчиво вытеснять манз из внутренних областей края, где соседство их признавалось крайне опасным для будущих новоселов-переселенцев. Численность манзовского населения начала падать и значительно сокращаться. Европейцы, оказавшиеся ввиду определенно изменившегося взгляда высшей краевой администрации в более благоприятном юридическом положении, начали уже предвидеть близкую победу над представителями «желтой расы»…
И действительно, борьба «желтой расы» с кавказской (т. е. европейской. – Ред.) при изменившихся условиях стала уже неравной: объем прав первой группы, все еще являвшейся (являющейся и по настоящее время) необходимым элементом культурной жизни молодой окраины, все более и более сокращался. Манзы теряли права одно за другим: сначала право на приобретение земли, затем право на приобретение и постройку собственных жилищ в городах и поселениях края и т. д. Победа европейцев над манзами была уже почти обеспечена, однако же не совсем, и призрак «поглощения края «желтой расой»» не перестает и поныне пугать воображение господствующих классов населения.
Дело в том, что объем прав манз сокращался и сокращается ровно настолько, чтобы сделать их существование возможным, потому что без них все же еще нельзя обойтись и теперь, как нельзя было обойтись раньше. И манзы теряют преимущества в крае не сразу, а по мере усиления успехов русской колонизации в нем. Таким образом, первый день окончательного заселения края европейцами будет, вероятно, последним днем пребывания в нем оседлого манзы…
Всякий другой, кроме манзы, едва ли счел бы для себя возможным пребывание в таком крае, в котором он почти не пользуется никакими преимуществами, и ушел бы куда-нибудь, хотя бы к себе на родину. Но не нужно забывать, что там его ждет голодная смерть, а здесь он все-таки имеет нужную ему горсть риса… Много ли, в самом деле, манзе нужно?..
– Циво манза нузи? – сказал мне однажды мой приятель Ю Енлин – Мало-мало «буда», «сяо-ми-дзу», кули… Шибко холосо. – И он даже зажмурил глаза от удовольствия, решительно не умея себе представить, чего же еще, собственно говоря, манзе «нузи».
– А мясо?
– Масё? – удивленно спросил он меня и даже покачал неодобрительно головой. – Масё? – повторил он еще раз. – Его пливик нету, – убежденно проговорил он и даже перевел разговор на другую тему, видимо решительно не понимая, как могу я задавать ему такие наивные вопросы…
Политика восьмидесятых годов начала, однако же, оказывать свое действие, и начиная с 1885 года численность оседлого манзовского населения внутри края начала сильно падать и заметно сокращаться. Центром манзовского населения становился мало-помалу Владивосток, где сосредоточивалась главнейшая часть его, главным образом в качестве уже временных летних рабочих.
Прошло около пяти лет. Над краем, еще недавно полузабытым, отдаленным, загорелась новая звезда. В начале девяностых годов приступлено было к сооружению уссурийского участка великой сибирской железной дороги, но еще раньше приступлено было к сооружению владивостокского дока. Жизнь окраины сразу вступила в новую фазу. Потребовались тысячи рабочих, которых в крае не было. Вполне естественно, что иммиграция из Китая чрезвычайно усилилась. Весть о потребности в рабочих руках распространилась далеко за пределы Уссурийского края, и из пограничных областей Небесной Империи к нам посыпались толпы голодных людей, привлекаемых слухами о хорошо оплачиваемой и обильной работе в этой «золотой», по их мнению, стране. Иммиграция усиливалась так сильно, особенно из провинции Шаньдун, и численность манз так возрастала, что уже спустя каких-нибудь три года ежегодный прилив манз во Владивосток превзошел десять тысяч душ в течение одного навигационного периода!
Наплыв манз достиг своего апогея в третий год моего пребывания в крае, когда каждый пароход, приходивший к нам из соседних китайских портов, главным образом из Чифу (старинное название г. Яньтай, провинция Шаньдун. – Ред.), привозил сотни и тысячи манз.
Но это были уже не прежние вольные бродяги и смелые охотники, пробиравшиеся в край дремучей тайгой. Это были также не те манзы, которые в первые времена заселения края прибывали сюда с мечтами о богатстве. Теперешние полчища манз въехали сюда не за богатством: они искали здесь насущного хлеба. Это были изгои своей родины, не нашедшие там применения для своих сил.
Я видел эти толпы китайцев во Владивостоке неоднократно. Оборванные, полуголодные, изможденные, худые, с глубокими впадинами вместо глаз, они возбуждали в зрителях глубокое к себе сострадание. Целые дни по приезде, несмотря ни на какую погоду, они проводили под открытым небом; по целым дням они сидели голодные, не имея горсти риса во рту.
Их приехало в этот год слишком много, гораздо больше того количества, которое было потребно краю и которое могли в себя вместить владивостокские фанзы; ценность манзовского труда понизилась сразу больше чем втрое (с 1 р. в день до 30 к.), и все-таки многие из них не имели работы. И поплелись эти голодные люди в пограничный город Хунь-Чунь, в Маньчжурию и другие пограничные китайские провинции в поисках работы и риса.
Многие манзы, однако же, остались временно в крае. Контингент ссыльнопоселенцев, каторжных и военных был слишком недостаточен для того, чтобы удовлетворить сразу и быстро назревшей потребности в рабочих руках. Да и ныне еще манза в качестве чернорабочего является одним из важнейших факторов в деле развития края. И, нужно полагать, не скоро еще русская колонизация достигнет таких успехов, чтобы мы могли иметь здесь достаточное количество русских рабочих, не нуждаться в манзе и не быть в зависимости от этого пришлого, случайного, чуждого элемента. Элемента, притом, иного общественного строя, иной культуры, иных понятий.
В последние уже годы, именно три года назад, в видах борьбы со все возрастающей иммиграцией манзовских рабочих в край, сделана была первая попытка положить начало созданию прочного кадра русских рабочих.
В январе 1893 года военный министр разрешил нижним чинам, из подлежавших увольнению в запас весной этого года и пожелавших остаться в пределах Приамурского округа для приискания себе частных работ и занятий, сохранить за собой право отправления на родину на казенный счет в течение одного года. На основании этого разрешения, как видно из приказа Приамурскаго генерал-губернатора г.-л. Духовского, из всех частей войск округа временно осталось в том году свыше четырехсот человек на разных должностях и частных занятиях, работах на Уссурийской железной дороге и в других местах.
При объезде в том же году железнодорожной линии генерал-губернатор «убедился, что меру эту весьма полезно и желательно развить и продолжить на будущие годы». Ввиду этого в том же году испрошено было Высочайшее повеление продлить ее и дозволить нижним чинам оставаться на временном жительстве с правом возвращения на родину на казенный счет в течение трех лет по увольнении в запас. Эта же льгота, и в той же мере, распространена была в скором времени и на нижних чинов морского ведомства.
Таким образом, этими мерами, являющимися, к слову сказать, первым шагом в этом направлении, имеется, очевидно, в виду, по выражению одного из местных органов печати, «активными мерами покровительства и содействия поставить местный колонизационный вопрос на новую почву и облегчить борьбу русского рабочего с противодействующими ему влияниями наплыва в край китайцев и при конкуренции в области ручного труда».
Прежняя система борьбы с манзовским элементом и со все возрастающей иммиграцией его, выражавшаяся лишь в мерах, сдерживавших распространение китайского элемента по стране и предоставлявших конкуренцию русского и китайского труда ее собственному течению, по-видимому, оставлена и заменена системой прямого покровительства первому.
Сторонники этой системы видят в ней прочный залог к достижению грядущего господства русского элемента над китайским на нашей окраине, рассчитывая, и быть может, как тому уже были примеры, не без основания, что остающиеся на изложенных основаниях низшие чины будут с каждым годом «выделять из себя известный процент в население». Вероятно, это так и будет, так как работы в крае еще на долгое время не занимать, кстати, и рабочие руки здесь еще очень и очень дороги.
Возникает, однако же, большое сомнение, и этого не скрывают от себя сторонники этой системы, оправдают ли оставшиеся уже добровольно в крае солдаты и матросы те именно надежды, которые на них возлагаются; другими словами, останутся ли они здесь в качестве рабочих или же уйдут в другие профессии, гораздо лучше оплачивающиеся и гораздо более прибыльные, т. е. в ремесленники, земледельцы, огородники, городскую прислугу, мелкие торговцы и т. д. Опасаются, что это будет именно так и что принятая высшей администрацией мера будет иметь только временный характер до тех пор, пока ввиду специальных и грандиозных сооружений потребность в рабочих руках чрезвычайно велика, и раз сооружения эти будут закончены и спрос на рабочие руки будет понижен, цены на труд упадут, то нижние чины не останутся в числе рабочих и край по-прежнему будет всецело пользоваться трудом манз. Решить вопрос иначе, путем воспрепятствования манзовской иммиграции, невозможно, так как рабочих требуются тысячи, а нижних чинов остаются сотни, и это значило бы поставить население в невозможность производить работы.
Есть еще и другая сторона вопроса. Манза, как уже известно читателям, отличается необычайной дешевизной, конкурировать с ним в этом отношении не представляется никакой возможности; русскому рабочему, тому же нижнему чину, нет ничего привлекательного в такой конкуренции. И в этом одна из главных причин, по которой изложенное решение вопроса считается не достигающим цели.
Вопрос о китайской конкуренции является здесь вечно юным, вечно новым и вечно жгучим для русского торгово-промышленного населения края; вот почему он неустанно, вот уже столько лет дебатируется на страницах местной печати, в официальных собраниях, на съездах и в частных домах. Время, однако же, мало сделало для правильного выяснения этого вопроса, и чем дальше, тем больше он осложняется, запутывается и затемняется; в обсуждение его вносится к тому же много возбуждения и страстности и – как прямой результат этого – мало справедливости.
Всякий, кто жил в крае, знает, что сами же русские хозяева в деле выбора рабочих всегда отдают предпочтение манзе, с дешевизной которого ничто сравниться не может. Благодаря этому является более вероятным предположение, что край еще очень долго, «быть может, всегда» будет в области труда всецело жить жизнью китайца и зависимостью от него.
– Правда, – говорят обыватели, – продуктивность труда манзы гораздо ниже производительности труда русского рабочего: больно слабосилен уж он. Манза сработает за день 40 и даже 50 % того, что сделает русский, но зато он отличается тремя неоцененными достоинствами, которые заставляют забывать об этом коренном недостатке его: манза трезв, не знает праздника, следовательно, работает изо дня в день и, наконец, покорен и нетребователен.
– Но ведь вы теряете почти половину работы на манзе; другими словами, вы за ту работу, за которую следует платить, скажем, один рубль, в действительности платите уже два, так как манза вместо одного дня тратит на нее два.
– Ваш расчет арифметически верен и правилен, – улыбаются в ответ на это хозяева, – но в действительности он совершенно не соответствует тому, что оказывается на деле. На самом же деле работа манзы обходится нам не только в рубль, но в половину его. И вот почему: во-первых, при условии месячной, годовой и сроковой работы русский в благоприятном уже случае работает у нас 26 дней (обыкновенно меньше – 24: 2 дня уходят на прочие праздники, кроме воскресений), манза – 30. Итак, уже на этом пункте мы имеем почти шесть дней в свою пользу. Прокормление русского стоит нам, скажем, 30 коп. в день, мы кормим его 30 дней, а работает он 24; манза и всего-то ест у нас на пятак («много ли, в самом деле, ему нужно»). Вот и опять экономия. Засим… засим… вот что, и это самое главное. Русский по здешним местам меньше 25–30 рублей в месяц или одного рубля в день у нас не возьмет. Охота ему: любое ремесло, торговля, огородничество, земледелие и прочее, от чего манзы все более и более оттесняются, даст ему больше. Ну а манза – что ему остается здесь делать, раз его занесло в наш край, как не оставаться исключительно чернорабочим. Да, ведь, его-то, этого самого манзы, не мало: тысячи идут к нам и сами между собой развивают такую конкуренцию, что, вот, нынешним летом мы, например, по тридцати копеек нанимали их, и то с охотой идут – только бери. А ведь еще в прошлом году ему цена была 1 руб., самое меньшее 80 к. в день… Так-то… Одним только и неприятен манза – медлителен уже больно он, курить любит, скорой работы и не жди от него. Зато уж сработает на славу: точно, аккуратно, чисто. Какой-то вкус к работе есть у него, чистота отделки у него образцовая.
В том, что у манзы есть действительно какой-то особенный «вкус к работе», столь ценимый местными хозяевами (принципиальными, нужно заметить, противниками манзовскаго элемента), мне пришлось вскоре убедиться наглядным образом. Мне довелось, помню, посетить производившиеся невдалеке от Владивостока работы по сооружению большого каменного моста. Я попал сюда в самый разгар работы. Повсюду близ моста и по всей неширокой лощинке виднелись обнаженные, голые спины манз, сидевших верхом на больших камнях и усердно колотивших по ним небольшими молотками: они готовили камень для «облицовки» моста. Неподалеку от них работали русские рабочие. Огромная разница в приемах работы и в самом характере ее бросилась мне в глаза уже при первом взгляде на тех и других. Там – рослый, коренастый, мускулистый народ. Здесь – тщедушные, сухопарые, тощие, узкогрудые подобия мужчин с косами, туго скрученными на затылке. Там – сильные, могучие, ловкие, уверенные и свободные взмахи молотом; удары за ударами раздаются по твердому камню – только искры летят, да щебень сыпется во все стороны. Здесь – как будто робкие, неуверенные, медленные, слабые удары; кажется, будто это взрослые дети, играющие в работу. По сравнению со своими соседями манзы буквально кажутся гномами, копошащимися в груде камней.
Однако же при ближайшем наблюдении сравнение, как это ни странно на первый взгляд, оказалось не в пользу их европейских соседей. Манзы, правда, сработали мало, гораздо меньше своих соседей, но зато все, что они сделали, безусловно шло в постройку. Их удары были как будто ленивы, бессильны, они словно еле касались камней, но зато они почти ни одного из них не испортили. Они работали словно нехотя, но зато облицовка вышла, по выражению десятника, «божественная». Там, у их соседей, наоборот, что ни взмах – любо смотреть, что ни удар – хоть возьми и рисуй; но зато вместо того чтобы обтесать камень, у него часто скосят весь угол в сторону. Да и самая облицовка – «дело тонкое, нежное» – значительно проигрывала сравнительно с работой их длиннокосых конкурентов. Так и видно, что работал человек здоровый и сильный и что ему трудно было справиться с этой силой своей.
– Негожи они для этой кропотливой работы, – с сокрушением проговорил сопровождавший меня десятник. – Только один манза и способен на такую неблагодарную работу. Он по целым часам неустанно будет возиться с одним камнем, бить полегоньку, помаленьку в одно и то же место, но зато на линию не ошибется.
– Нет, нам с ними равняться не модель… Где ж тут!.. Вишь, он-то! цельный день сидит над ним, над камнем… Тьфу! Невтерпеж и смотреть на такую работу, – вмешался в наш разговор рослый рабочий.
Слушая десятника и рабочего, видя этих копошащихся манз, я невольно вспомнил характеристику китайца, сделанную уже лет тридцать назад путешественником Максимовым, но тем не менее, по моему мнению, весьма правильно освещающую характерные черты этого странного племени, проявляющиеся даже в мелочах.
«Оттого Китай и недвижен, что, создавши когда-то большие дела, он, не изобретая новых, весь ушел в мелкую, дробную разработку готового, в щепетильную отделку подробностей уже созданного, – говорит С.В. Максимов. – Он не пишет широкой и смелой кистью картин, а лепит сотни фигур на таком клочке, на котором европейский художник затруднится написать свое имя. Он не создает пластических красот из мрамора и гранита, а нарубает на камнях такие дробные виды, что только европейского изобретения микроскопом можно разглядеть их и понять всю безобразную терпеливость этого южного народа с горячей кровью, с тропической жгучестью страстей по природному нраву. Не знаешь, чему дивиться тут: необъятной дешевизне времени у этого живого народа, бесполезной жизни его, которая оценивается таким дешевым, ненужным, ни к чему не пригодным трудом, или тому избытку населения в государстве, для сил которого оно в состоянии дозволять такие кривые, непроизводительные выходы?!..»
Между тем по какому-то странному, необъяснимому противоречию эта чрезмерная кропотливость уживается наряду с какой-то непостижимою, классической ленью, по справедливости названной китайской.
Я пробыл на работах часа три, не более, и в этот короткий промежуток времени я видел, как каждый из манз разов по шести и более приостанавливал свою работу для куренья. Против этого, пожалуй, ничего бы и иметь нельзя было, если бы этот процесс совершался во время самой работы. Но в том-то и дело, что манза приступал к своей «ганзе», как к какому-то священнодействию. Он медленно откладывал молоток в сторону, не торопясь набивал «ганзу» мелкоискрошенным табаком, комфортабельно усаживался на корточки, зажигал трубку и минут по пять задумчиво и меланхолично тянул из нее синеватый дымок, не обращая никакого внимания на все окружающее, «словно камень в это время сам без него тешется», как говорил огорченный десятник.
– Эй ты, манза, чего стал? – крикнет он ему. Манза, не торопясь, выколотит трубку о туфлю, сплюнет и совершенно равнодушно ответит:
– Моя мало-мало кулить!
И затем так же медленно, словно нехотя, поднимается на ноги, вновь берет молоток в руки и вновь с сосредоточенным видом принимается за свою работу крота.
И как-то всё они делают лениво и словно нехотя. Так же медленно, лениво шли они во время перерыва к баракам обедать. Ни громкого слова, ни шутки, ни смеха, ни быстрого движения. Меланхолично потупив свои полубритые головы, медленно плелись они, полуобнаженные, мимо меня, не пророняя ни звука, не подымая глаз, – видимо, мысли их витали где-то далеко от земли, от работы, от всего окружающего.
Когда они проходили мимо меня гуськом по двое-по трое, то мне еще больше, чем раньше, бросилась в глаза худоба их полубронзовых тел. Какие они все чахлые, тщедушные, изможденные, истощенные, точно высохшие. Не избаловала их родина, да и вообще жизнь не балует их. В этом я убедился еще больше, когда полюбопытствовал присутствовать при их обеде, который им разносил тут же в маленьких китайских чашках один седенький и маленький манза.
Едва ли, впрочем, можно было назвать обедом то, что им подано было под этим названием: немножко риса и какой-то травки, много черемши – вот, кажется, и все. И эти рабочие люди были вполне удовлетворены такой пищей. Да, впрочем, на родине они и к такой не привыкли. Удивительно ли, что манза, en masse, так слабосилен, тщедушен и что производительность его труда, как и уровень его потребностей, не выдерживают сравнения ни с одной нацией в мире! Я и раньше слышал о нетребовательности китайца, но все-таки зрелище этого манзовского «обеда» не могло не поразить меня.
Как бы предупреждая готовый уже слететь с моих уст вопрос, манза-подрядчик, с порядочным брюшком и полушелковой курмой на плечах, все время вертевшийся около меня (это был импрессарио этих тощих людей), с улыбкой превосходства и не без иронии проговорил, указывая мне на подвластных ему китайцев:
– Его много не нузи… Его – Китай совсем кусай пливик нету, – сострил он затем.
Этот толстый, веселый и упитанный рядчик-китаец, пожалуй, очень недалек от истины. Этим бедным «кули», подонкам китайского общества, не сладко живется у себя дома. Как выражается С.В. Максимов, «ни одно захолустье в мире не представляет таких возмутительных картин народного несчастия и страданий», как необъятная империя сына неба.
…Попадая в Уссурийский край, артели или, вернее, толпы этих вечно полуголодных людей весьма часто оказываются в положении человека, попавшего, как говорится, из огня да в полымя.
Не зная ни слова по-русски, не имея никакого представления об условиях жизни и труда в крае, временно приютившем их, они находятся в полной зависимости от взявшего их под свое покровительство (чаще всего – выписавшего их, привезшего их на свой страх и риск) китайца же рядчика, уже успевшего сориентироваться здесь, являющегося для них и хозяином, и посредником между ними, и работодателем, и переводчиком.
На почве этого незнакомства манз с краем и господствующим языком здесь возник, между прочим, особый класс людей, занимающих странное общественное положение «переводчика». Это обыкновенно манзы же, успевшие пожить несколько времени в крае, успевшие изучить несколько разговорных фраз и на этой шаткой почве строящие все свое благополучие. Темная и невежественная масса полунищих кули верит в своего «пиливоцика» (переводчика), как в Бога, и всецело вверяет свою судьбу этому во многих отношениях сомнительному представителю. Другого исхода у них, впрочем, нет, так как при абсолютном незнакомстве с господствующим языком они лишены всякой возможности входить в непосредственные сношения с работодателями.
Незнание языка и условий местной жизни прочной стеной отделяет несчастных кули от всего окружающего их нового мира и, так или иначе, закрепощает их во власти своего рядчика или переводчика, без которого они действительно шагу не могут ступить. Тайна их взаимных отношений остается для многих неизвестной. По многим признакам, однако же, можно судить, что положение кули не сладко и что они едва ли не находятся в полной кабале у своих наиболее счастливых соплеменников.
Трудно, конечно, сомневаться в том, чтобы описанное положение вещей не открывало широкого простора самой беззастенчивой эксплуатации этих несчастных их более изворотливыми соплеменниками. По крайней мере, мне известно, что, исключая, конечно, манз-рядчиков и переводчиков, подавляющее большинство манз-рабочих после целого лета упорной работы уходят к себе, на свою негостеприимную родину, еще более нищими, чем пришли сюда.
Пользуясь своим положением и теми преимуществами, которые дает им их сомнительное знание русского языка и связи с работодателями, рядчики-манзы всегда держат подвластные им артели в черном теле, и в то время, как среди рядчиков и переводчиков есть даже миллионеры, каков, например, известный в Приморской области китаец Ти Фонтай (коммерсант, предложивший за три миллиона рублей организовать на Дальнем Востоке разведывательную службу для нужд русской армии. Командование отказалось, сочтя цену чрезмерной. – Ред.), – в это самое время манза-рабочий живет впроголодь, еле перебиваясь с «риса на воду».
Часто случается, однако, что даже долготерпение этих длинно-косых философов (а его у них не мало) лопается. Это бывает или тогда, когда их изворотливый соплеменник слишком уже откровенно и беззастенчиво эксплуатирует их, или же тогда (что тоже нередко случается), когда сам рядчик подвергается эксплуатации со стороны более ловкого предпринимателя-европейца, и ему действительно нечем кормить свою голодную ораву. Расправа в этом случае бывает короткая. Манзы, не внимая никаким резонам и не слушая никаких объяснений и оправданий виновного, подвергают его (если ему не удалось хитростью скрыться от доведенных до последней степени недовольства или отчаяния манз) своеобразному наказанию, кончающемуся иногда весьма трагически.
Исчерпав все словесные доводы и убеждения, рабочие начинают «понемногу вешать» виновного соотечественника. Ему надевают петлю на шею и вешают на таком расстоянии от земли и с таким расчетом, чтобы концы носков его туфель еле касались ее… Неестественно вытянувшись и силясь не потерять точки опоры, висит несчастный до тех пор, пока не удовлетворит требования рассвирепевших манз. В противном случае ему грозит медленная, мучительная смерть…
Это называется по-китайски «немножко повесить» человека, «мало-мало чики-чики делай»…
Положение кули у мелких рядчиков и переводчиков должно быть, однако же, гораздо тяжелее, чем положение их у крупных китайцев-рядчиков. Тяжелее уже потому, между прочим, что в силу малосостоятельности самих рядчиков и переводчиков, преимуществом которых служит, строго говоря, не состоятельность их, а обладание двумя такими сомнительными данными, как имение знакомых в среде обывателей и «знание» русского языка, они обыкновенно соединяются группами и образуют компании для приискания труда подчиненным им артелям соединенными усилиями. Таким образом, в этом случае артелям кули приходится работать и на рядчика, и на его компаньонов, и на переводчика. А случись безработица, все от них отступаются, и им ничего не остается, как или уйти на родину, либо добиться улучшения своего положения от рядчиков, компаньонов, переводчиков с помощью известного уже читателям самосуда.
Как ни заманчива, однако, для манзы перспектива сделаться рядчиком или переводчиком, он не скрывает от себя и того, что розы на этом пути весьма часто имеют очень колючие шипы. Нужна с его стороны большая изворотливость, ловкость, наметанность, опытность, лукавство для того, чтобы ему самому в конце концов не очутиться в положении кули. Не нужно упускать из виду, что благодаря условиям, о которых будет сказано ниже, положение рядчика, переводчика и прочих привилегированных манз в крае зачастую напоминает положение человека, идущего по непрочно натянутому канату. Им зачастую приходится лавировать между двух огней, между Сциллой и Харибдой, о которые в каждый данный момент не только может разбиться вдребезги утлый челн их благополучия, но и грозит опасность иногда потерять самое драгоценное из благ человека – жизнь.
С одной стороны, переводчику приходится бороться с наличностью неблагоприятно сложившейся для него окраинной обстановки, с другой – он должен ни на минуту не забывать о грозящем ему со стороны кули «малом повешении».
Но дело в том, что, помимо общих неблагоприятных для него условий, есть и специальные, делающие зачастую его занятие весьма шатким. Одним из главных и здесь является незнание ими языка, дающее простор для всяких недоразумений, уже в силу самого характера которых он оказывается в невыгодном положении.
Те немногочисленные слова, которые он знает, вся та невообразимая смесь изуродованных русско-китайско-маньчжурских слов, на которой он основывает свое благополучие, создает ему, конечно, огромное преимущество и значение в глазах кули, но в отношении европейца эти преимущества отпадают, и он оказывается в таком же положении, как и кули по отношению к нему самому. Правда, наученный опытом и из прирожденной осторожности всякие сделки он большей частью оформляет на бумаге и получает в удостоверение документ – «пиши-пиши», как выражаются манзы, – и в силу и значение этого «пиши-пиши» он верит более, чем в самого себя. Мне приходилось, однако же, видеть иногда такие «пиши-пиши», на которых, вместо предполагаемых условий поставки дров, было каллиграфическим почерком изображено: «О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек!»… Остроумный контрагент позаботился, конечно, о том, чтобы его нельзя было обвинить в плагиате, так как на «пиши-пиши» ясно значилась подпись: Г.Р. Державин. В другой раз в роли того же «пиши-пиши» фигурировала расписка местной почтовой конторы в отправке телеграммы, на которой не менее остроумный контрагент, для придания ей, конечно, большего значения в глазах манзы, наклеил погашенную гербовую марку, которой, к слову сказать, манза слепо верит.
Понятно, манза-рядчик или переводчик в этом случае не особенно щадит подвластных ему кули и старается наверстать на них то (не доводя по возможности дела до самосуда), что он теряет на поэтических упражнениях своего европейского контрагента. При случае он не прочь, конечно, возместить свои потери на другом европейце, совершенно неповинном в подобных юмористических опытах, и изрядно-таки эксплуатирует его.
Орудием и средством эксплуатации являются, конечно, как и везде на свете, и обман, и хитрость, и лукавство. Едва ли, однако, как многие это делают, можно считать все эти качества национальными чертами характера китайца. И мне, да и многим другим, которые жили в Уссурийском крае и входили в непосредственные столкновения с китайцами, известно, что наряду с этим китайцы отличаются поразительной верностью своему слову. Тот же китаец, который обманет вас на всем, обмерит вас и т.д., будучи должен вам на слово, без расписки и документа, никогда не обманет вашего доверия и всегда сдержит свое слово. Это последнее обстоятельство подтверждается, между прочим, и следующим замечательным фактом, который не мог не поразить меня. Так, из всего количества исков, возбуждаемых в местных судебных учреждениях, едва ли не девять десятых предъявляется манзами к прочим обывателям, и, быть может, только одна девятая исков предъявляется к манзам.
Вывод отсюда ясен: в девяти случаях из десяти обиженной и, следовательно, страдательной стороной являются манзы, а не прочие обыватели. Весьма распространенное мнение о «манзовской эксплуатации», манзовском коварстве и недобросовестности грешит, таким образом, явным преувеличением.
