То, что постсоветский период истории РФ ещё не окончен, можно понять по отсутствию двух вещей: нового «спутника», а также предпосылок для идеологического финала, обеспечивающего траекторию развития, не заданную предыдущей страной.
Железнодорожный мост через реку Кованта на севере Амурской области. До Тынды, столицы Байкало-Амурской магистрали, отсюда примерно сорок минут по укатанному зимнику, грунтовой дороге, прихваченной сорокоградусным морозом. Мост через Кованту и новенькая эстакада на многие сотни метров – один из первых практически завершённых объектов второй ветки БАМа, появившихся к концу прошлого, 2020 года.
Более тридцати лет назад, на излёте Советского Союза, БАМ стал одним из основных объектов критики – за сочетание гигантского масштаба строительства и кажущейся бесполезности. Однако для появившейся тридцать лет назад постсоветской России магистраль оказалась более чем востребованной – настолько, что понадобилось её удвоение. Как для «поворота России на Восток», так и (возможно, прежде всего) для дальнейшего развития собственно тихоокеанской России, то есть Дальнего Востока страны.
Постсоветская Россия – где автор этих заметок за постсоветские же годы успел побывать в восьми десятках из 85 регионов страны – всё настойчивее движется к тому, чтобы избавиться от необходимости наследовать предшествовавшему ей государству, Советскому Союзу, реализуя и завершая крупные проекты из «инвестиционного портфеля» предыдущей страны, – и «второй БАМ» далеко не самый крупный из них. Латая инфраструктурные и прочие материальные дыры, образовавшиеся от длительного небрежения советским наследием. И, разумеется, создавая собственную повестку, едва ли уже чем-нибудь обязанную СССР.
А в целом это означает, что Россия после Советского Союза идёт по тому же пути, что и сам Союз после Российской империи.
Просто путь после прежней страны, который когда-то обязательно заканчивается, как и любое постявление, любой постпроцесс. По очевидной логике имеющий несколько стадий.
Первая – слом прежнего. В данном случае – неважно, с помощью двух ли революций или комплекса решений сверху. Вне зависимости от того, отрекается ли новый мир от старого или, насколько возможно, продолжает его. Основное – новое начало, опирающееся на то, что остаётся от прежней системы хозяйствования и социально-политического обустройства прежней страны.
Вторая – ревизия наследия предыдущего государства, материального и идеологического. Отбор и отсев того, с чем новая страна пойдёт дальше. Это самый долгий, самый драматичный, а, судя по постимперскому периоду, и трагический этап жизни новой страны после той, что была перед ней. Важнейшим (если не определяющим, то постоянно присутствующим) фоновым компонентом этого процесса является коллективное воспоминание о предыдущей стране, соотнесение себя нынешних с ней, ушедшей. В нашем, российском случае – ностальгия по СССР.
Третья стадия, чёткий и ясный финал «постпериода» – поскольку любое промежуточное состояние обязано прийти к артикулированному завершению. К выпускным экзаменам, если угодно – после которых страна, будь то СССР или Российская Федерация, получает своего рода аттестат. Не столько зрелости, сколько самостоятельности – избавленной прежде всего от постоянных попыток соотнестись с предыдущей инкарнацией. Третья стадия – начало отсчёта собственного развития и его результатов не от предшествующей модели, но уже от самих себя. От пути, пройденного «постстраной» на путь собственно страны, окончательно отпустившей предшественницу в историю.
Фон: ностальгия по СССР
Какой была ностальгия постимперского СССР по временам, «когда была свободна Русь, и три копейки стоил гусь», сегодня судить можно разве что по отражённому свету от этого некогда живого, но давно завершившегося процесса. Подобные тёплые воспоминания активно не поощрялись новыми, советскими властями, тогда как разнообразные «Старые песни о главном» и схожие проекты централизованно подпитывали и так или иначе продолжают обслуживать тех, кто постоянно возвращается к опыту жизни в Советском Союзе. Тех, кто оплакивал утраченную Российскую империю, частью уничтожили, частью вытеснили вовне. Корпус ностальгической литературы легко найти в русской эмиграции. Постимперскую ностальгию в Советской России – системно аналогичную ностальгии по СССР – можно попытаться реконструировать из воспоминаний первых советских лет. Мемуары дополнить критически освоенными сведениями «от противного» – сатирическими образами прошлой ностальгии: галереей персонажей Ильфа и Петрова или подшивкой журнала «Крокодил» за 1920-е годы. Однако подобные манипуляции едва ли способны составить живую, сколько-нибудь полную картину «тоски об утраченном» в 1917 году.
Свои сложности, впрочем, есть и в процессе наблюдения за ностальгией нынешнего переходного периода. Столь же непросто – при всех «Старых песнях…» – выявить, насколько российская постсоветская реальность подпитывает ностальгию по СССР. Как и обозначить, насколько постоянные отсылки к предыдущей стране влияют на жизнь граждан России. И советский опыт, частный и коллективный, и советское наследие, попав в новые условия хозяйствования и социально-политического устройства, автоматически оказались в ситуации, описанной в «Покровских воротах»: «оставленный, но не вполне отпущенный». При этом не совсем понятно, кто и кого – в случае с постсоветской ностальгией – не отпускает: мы – СССР или он – нас.
Замерить уровень прямого участия опыта предыдущего мира в той реальности, что наступает после его ухода, тоже едва ли возможно.
При разбросе этих условий – от микро- до макроуровня.
А вот основные моменты, собирающие вокруг себя коллективную память об СССР – и, как частный её случай, коллективную признательность советским временам – выделить несложно. Особенно на прикладном, материальном уровне: что было – что есть. Причём навскидку и вразброс, из полевого блокнота поездок по регионам за лето-2021.
В нынешней Туве, самом бедном регионе России, на уровне руководства республики можно услышать, что перед распадом Союза здесь работала тысяча комбайнов. А сегодня в строю лишь пятнадцать.
В Пензенской области в схожей ситуации речь заходит о системе водоснабжения – одной из самых разветвлённых в СССР, которая в постсоветской России ремонтировалась лишь точечно и от случая к случаю. В результате – перманентные перебои с водой и проблемы с её качеством, потребовавшие в нынешнем году прямого вмешательства сверху, на федеральном уровне.
Отдельно – в качестве примера, максимально нагруженного символически – можно выделить оползни в Ульяновске, бывшем Симбирске. Длина опасной зоны на правом берегу Волги – 17 километров. Оползни – природная данность этих мест, однако нынешний износ дренажной системы, построенной во времена СССР, грозит ещё и техногенной катастрофой. По иронии судьбы, одним из зданий, нуждающихся в экстренных противооползневых мерах, стал мемориал, пожалуй, самого известного уроженца Симбирска – Владимира Ленина, основателя советского государства.
Воспоминания, что на самом деле ездило плохо, работало на пределе и ломалось часто, при реалиях «там тысяча, а тут пятнадцать» уходят на второй план. Более того, сам тезис, наряду со многими подобными, успел закрепиться в следующем поколении жителей России – среди тех, кто родился после СССР либо застал Советский Союз в совсем юном возрасте.
В этом плане показателен своего рода каталог лидеров Советского Союза в ностальгическом наборе постсоветского жителя России. В нём есть Иосиф Сталин, при котором «был порядок», Леонид Брежнев – при нём «была стабильность», Михаил Горбачёв, который «всё развалил». Никита Хрущёв в сознании большинства остался лишь тем, кто «отдал Крым украинцам», невзирая на его важнейшую роль в завершении постимперского периода СССР. Впрочем, уже упомянутого Ленина вспоминают куда реже, чем Юрия Андропова, при котором, несмотря на краткость правления, тоже «был порядок».
Иначе едва ли могло быть, учитывая, сколько всего перешло от одной страны к совершенно другой. Начиная с того, что в постсоветской России сохранился даже основной для жителя СССР контекст дефицита. Только на смену советскому дефициту товаров и услуг пришла возникшая в новых, российских условиях нехватка денег. Что предпочтительнее, что ближе, что более приемлемо в ситуации «третьего не дано» – советское отсутствие товаров и услуг в достаточных количествах или возникший в новых российских условиях дефицит денег? Каждый конкретный – буквально на уровне отдельной семьи – ответ на этот вопрос, думается, приближает к пониманию самой природы ностальгии по СССР. Или наоборот – сознательного отрешения от таковой.
Как через пропагандистские клише (вроде «лучшее в мире советское образование»), так и через оценки советских книг и фильмов – с комплексом нравственных и художественных ценностей, противопоставляемых российской культурной продукции.
Здесь, впрочем, тот редкий случай, когда время само расставляет всё по местам. Любой «золотой фонд» с каждым моментом отдаления, отстранения от предшествовавшего государства автоматически теряет конкретную государственную принадлежность среди новых поколений жителей последующих государств. Толстой, Достоевский, Чехов едва ли воспринимались и в СССР (и тем более в нынешней России) как авторы времён Российской империи, безусловно, являясь таковыми. Советское культурное наследие – точнее, ту его часть, что пройдёт многолетний и естественный отбор для активного бытования в российской жизни, – ждёт схожий результат.
Наконец, на уровне восприятия предыдущей страны практику постсоветской ностальгии можно разделить на две органично дополняющие друг друга тактики – наступательную и оборонительную.
При полном понимании, что возвращение едва ли возможно, да и отобрать, строго говоря, никто ничего не пытается.
А вот процесс, запущенный сравнительно недавно, который можно обозначить как «вернуть и воплотить то, что было запланировано, не трогая то, что сохранилось и появилось», к ностальгии как таковой отношения уже не имеет. Здесь – чистое развитие. Да, постсоветское – но развитие в сторону России как таковой, без отсылки к доставшемуся от минувшей страны прилагательному.
От постсоветского – к российскому через советское
Зависимость выхода из постсоветского состояния от реализации именно советских проектов – того же БАМа и не только его – может показаться парадоксальной лишь на первый взгляд. Слишком явно первые десятилетия после СССР отличаются от того, что происходит в России в последние годы и, следует предположить, будет развиваться в дальнейшем.
Соответственно, нынешний этап постсоветского развития России несёт и некоторую народную переоценку материального наследия Советского Союза. От «всё главное закончилось при СССР» и «деньги в землю зря зарывали» (не настолько противоположные друг другу тезисы, если говорить о сознании постсоветского человека) до «о многом тогда думали на перспективу, на вырост». Жизнеспособность последнего тезиса «на земле», среди конкретных людей зависит от того, насколько эффективно реализован тот или иной советский проект в российских условиях – через создание рабочих мест, рост средних зарплат, инфраструктурное обустройство и так далее.
Остановимся на самых масштабных и удалённых от традиционных центров развития советских проектах, запущенных в работу буквально только что. Прежде нерентабельные сырьевые ресурсы теперь активно включаются в оборот. Так, к разработке медного месторождения Удокан, открытого в конце 1940-х гг., окончательно разведанного к концу 1960-х гг. и тогда же подготовленного к освоению, в Забайкальском крае приступили только в 2020 году.
Отдельного упоминания заслуживают энергетические планы СССР, реализующиеся в постсоветской России, как основа для развития любых иных проектов. К примеру, Богучанская ГЭС, спроектированная в конце 1960-х гг., вступила в строй в начале 2010-х. Тогда же появилась и Бурейская ГЭС, проект которой утвердили сорока годами ранее, в 1970-е годы. Здесь уместно напомнить, что первая собственно российская электростанция, где и проект, и стройка относятся к постсоветскому времени, появилась лишь через четверть века существования новой России, в 2015 г.: небольшая, 100-мегаваттная Гоцатлинская ГЭС в Дагестане. Хотя чисто бюрократически и здесь в основу легло решение Совета министров СССР от 1990 года.
Однако в любом случае – каждый успешно реализуемый проект вне зависимости от того, задуман ли он в СССР или в постсоветской России, существенно нивелирует влияние ушедшей страны на умонастроения и коллективное сознание жителей страны существующей. В этих случаях опыт активно помнящих Советский Союз и первого поколения россиян, оставаясь вполне референтным, становится всё менее релевантным для актуальных жизненных процессов; соответственно, уходит и ностальгия. Та, которая, как мы помним, важная часть процесса ревизии и, шире, инвентаризации наследия предыдущей страны. Отбора того, с чем постимперское переходит в собственно советское, а постсоветское – в российское.
Процесс: отбор, отсев, возвращение
Советские книги и фильмы с ходом лет могут стать просто текстами, перешедшими к следующим поколениям, как писатели из учебника отечественной литературы становятся просто классиками, без привязки к конкретной форме хозяйствования и управления.
Главным образом, потому что отбор, отсев и возвращение – имперского в постимперском, имперского и советского в постсоветском – касается в первую очередь символов и смыслов, которые они с собой несут. Как отдельных, так и объединённых некой общей принадлежностью.
Далее – вразбивку, не претендуя на полноту и окончательность перечисленного. Скорее представленные ниже примеры могут дать контур глубинного сходства самих процессов – как для постимперского, так и для постсоветского контекста.
Отменить погоны и всё, что с ними связано. Через несколько десятков лет ввести погоны в Красной армии – и, соответственно, признать преемственность от императорской армии.
Заменить советский гимн Александра Александрова на гимн Михаила Глинки, с которым новая Россия провела первое десятилетие. А затем вернуть музыку Александрова с новым текстом Сергея Михалкова – автора двух вариантов гимна СССР.
Дать возможность вернуть Русской православной церкви институт патриаршества, пресечённый двумястами годами ранее, в конце XVII века – резко, в самые первые месяцы после революции отгородившись от практики предшествовавшей страны. Затем снова пресечь этот институт. И вновь вернуться к модели РПЦ с патриархом во главе – в ходе Великой Отечественной войны.
Отбросить советскую историографию – включая существовавшие в СССР принципы отбора и оценки событий. Промежуточный результат постсоветского развития в этой области лучше всего подытоживается наблюдением одного из пользователей «Фейсбука»: «У меня трое детей, 17 лет, 13 лет и 4 года. И они все учат разную историю!».
Исключить из активного оборота фигуры Александра Невского, Ивана Грозного, Петра Первого, Михаила Кутузова, Павла Нахимова, Александра Суворова, Фёдора Ушакова… С тем, чтобы за неполные десять лет вернуть этих и других ранее отодвинутых героев былых времен – на ордена и на знамёна дивизий, в романы и на киноэкраны.
Переименовать – на сломе двух стран – главную идеологическую телепрограмму: «Время» – в «ТВ Информ». Вернуть программу «Время» в середине первого постсоветского десятилетия. И так далее, и тому подобное.
В первом десятилетии новой России не было гражданской войны, во втором – событий, аналогичных коллективизации и большому террору. А в третьем российском десятилетии обошлось без войны мировой, при явном выстраивании идеологии постсоветских 2010-х гг. вокруг Победы в Великой Отечественной. И всё же сам принцип ревизии наследия прошлой страны на фоне коллективных воспоминаний о ней, в том числе вызванных к жизни тем или иным этапом отбора и отсева – неотъемлемая часть обоих «постпериодов». Вне зависимости от глубинных различий сравниваемых десятилетий.
Значит, можно с большой долей вероятности предположить, что и сами финалы этих «постпериодов» будут иметь некоторое сходство. Прежде всего – системное.
Финал: постимперский СССР
Любое постсостояние – как состояние переходное – обязано завершить развитие чем-то новым, понятным и не нуждающимся в соизмерении с состоянием предыдущим. Соответственно, основные вопросы момента: сколько может длиться «постпериод» в истории новой страны? И как определить конечные границы коллективной зависимости от страны предыдущей?
Но если учесть, что Советский Союз пришёл к Победе с внушительным набором знаков, символов и отсылок к Российской империи, то Великая Отечественная едва ли может считаться финалом в постимперском развитии Союза. Да и процесс возвращения к мирной жизни – процесс очень тяжёлый, учитывая многочисленные потери и разрушения, едва ли располагает к расстановке завершающих точек. Хоть идеологических, хоть материальных.
В отличие от двух событий десятилетием позже, венчающих сорокалетний цикл с конца 1910-х до конца 1950-х годов. Событий, принципиально новых, понятных и не нуждающихся в соизмерении с предыдущей страной. Их значение и масштаб вполне претендуют на то, чтобы ознаменовать следующую за первым сорокалетием стадию существования СССР. Стадию окончательной самостоятельности, где прямые выходы на опыт Российской империи, соотнесения с наследием предшествовавшей Советам государственности уходят в «спящий режим» (вспомним любимые советской статистикой сравнения с 1913 годом). А в повседневной жизни – вряд ли присутствуют вообще.
Первый, идеологический «продукт» постимперского СССР – ХХ съезд КПСС, 1956 год. Закрепивший не только полный отказ от сложившегося в Советском Союзе порядка вещей, но и ещё три обстоятельства: а) от слома предыдущей страны прошло достаточно времени, б) переходный процесс отбора, отсева окончательно завершён, в) ревизии подвергается опыт исключительно той страны, которая пришла на смену империи. Новая модель недолго просуществовала в задекларированном виде, но оказалась достаточной, чтобы навсегда перестать оглядываться на наследие Российской империи.
Второй постимперский «продукт», технологический – запуск первого искусственного спутника Земли, 1957 год. Старт принципиально новой, космической повестки не внутригосударственного, но глобального масштаба. Повестки, подготовленной предыдущими, со всеми процессами отбора, десятилетиями для нового времени – и, конечно же, для новой, уже не «пост-чьей-нибудь» страны.
«За всё, что произошло в последние сорок лет, отвечаем только мы, а не государь император. Всё, что в СССР произойдёт дальше, относится только к Советскому Союзу, а не к предыдущему государству». Именно таков пафос доклада Никиты Хрущёва на ХХ съезде – как завершение постимперского этапа становления и развития государства.
Технологический же, материальный итог постимперского периода жизни СССР, представленный годом позже, можно определить ещё лапидарнее: «Мы создали новое государство, которое впервые преодолело границы Земли».
Открытый финал: постсоветская Россия
То, что постсоветский период истории РФ ещё не окончен, можно понять по отсутствию двух вещей. Во-первых – «нового спутника». «Спутник V» (вот и ещё одна отсылка к СССР!), безусловно, важен и необходим, но для глобального прорыва вакцина от коронавируса, пусть и самая первая, едва ли подходит. Во-вторых, отсутствуют предпосылки для идеологического финала, суммирующего нынешний «постпериод» и обеспечивающего чисто российскую, не заданную предыдущей страной траекторию развития.
Каким будет этот пока ещё открытый финал, если исходить из того, что для его маркирования потребуются некий «новый спутник» и итоговая для постсоветского периода идеология?
Понимание 2030-х гг. как важного рубежа в развитии страны, суммы четырёх её первых десятилетий, обозначено и зафиксировано во вполне конкретных документах. Например, в концепции «национальных целей развития России до 2030 г.», то есть с реализацией через сорок лет после распада СССР. Национальная программа развития Дальнего Востока до 2035 г. в этом разрезе тоже может оцениваться как ещё один плавный переход от постсоветского к – ну да, собственно российскому периоду развития.
Эти документы сами по себе, разумеется, не гарантируют успеха. Но именно они на самом высоком уровне фиксируют как образ вполне конкретной конечной точки нынешнего периода, так и артикулированное, осознанное намерение завершить сорокалетний цикл постсоветского развития. А в случае успеха и «цифровая трансформация» – одна из пяти национальных целей, которая предлагает резко отличающийся от советских времен «продукт», и ещё четыре вполне традиционные цели позволяют рассчитывать на то, что в районе 2030-х гг. мы увидим Россию, где не придётся ностальгировать по Союзу. Или активно соотносить себя с прошлой страной как-либо ещё.
Об идеологическом «продукте», с которым Россия может войти в 2030-е гг., пока можно говорить в ещё более общих чертах. С одной стороны, это вполне объяснимо – если представить себе первого секретаря Совета народных комиссаров Украинской ССР Н.С.Хрущёва в 1946 г., за десять лет до XX съезда. Едва ли он или кто-то ещё мог вообразить, что будет в 1956-м. С другой стороны, акт отрицания и тем более обвинения, подобный его докладу на съезде, в случае с постсоветской Россией едва ли возможен.
Во-первых, в отличие от СССР, Россия на тридцатилетнем – то есть, довольно протяжённом отрезке успела продемонстрировать отсутствие склонности к резким идеологическим движениям в моменты перемен. Критика 1990-х гг. из последующих десятилетий, в том числе с самых высоких трибун; активный отход от практик и ценностей первых лет РФ – сколько угодно. Но в уже сложившихся российских реалиях представить массированную идеологическую атаку на ближайшее прошлое не менее трудно, чем Леонида Брежнева, строящего Хрущёв-центр. В вопросах внутренней преемственности Россия определённо идет не советским путём.
Во-вторых – и это, наверное, основное, – нынешняя сложносоставная идеологическая реальность не имеет ничего общего с монолитным сталинским социализмом, сложившимся на постимперском этапе СССР.
Чуть ниже располагаются менее крупные идеологические «тяни-толкаи». Среди них в первую очередь вспоминаются коммунисты, ратующие за Иисуса Христа, и поклонники имперского пути развития страны, апеллирующие при этом к постулатам чисто национальной государственности. Всё это располагает скорее к органическому отбору, культивированию и интегрированию уже имеющихся схем, нежели к кардинальному слому единой концепции. Что не исключает текущего манипулирования с выкладыванием на витрину одних предметов идейного ассортимента и снятием с полки других, чтобы потом снова поменять их местами. Кстати, сюда же относится и феномен «освоения прошлого» в российском исполнении. Ожидавшегося после окончания коммунистического периода покаяния и переосмысления по немецкому либо восточноевропейскому варианту не случилось, да и не могло. «Национальное примирение» приняло форму не общественного признания каких-то событий, а эклектичного, но устойчивого сосуществования почти любых трактовок недавней истории в духе одновременного «расцветания ста цветов». Опять-таки с периодическим усиленным унавоживанием одних или других растений.
Впрочем, если принять за основу известный тезис Владимира Путина «распад СССР – величайшая геополитическая катастрофа», то подобные смешения – как раз не новость именно для постапокалиптической модели существования. Руль от мотоцикла, шасси от авто, мотор от лодки; а всё вместе – вполне рабочая конструкция для ситуации геополитического «постапока», некоего идеологического извода известной кинофраншизы “MadMax”. Вполне рабочая – поскольку запас прочности, как видим по уже имеющимся постсоветским десятилетиям, у подобных конструкций достаточно велик. И ещё лет десять они вполне могут «проездить». Тем явственнее, однако, видится необходимость перехода от причудливых ситуативных сочетаний к более органичному и технологичному существованию различных идеологических направлений.
В любом случае десятилетия постсоветской жизни, как в своё время четыре десятка лет пути СССР после Российской империи, потребуют идеологического обобщения, смысловой точки. После которой активные ссылки на предшествующую страну и на проблематику, связанную с её распадом, будут выглядеть таким же анахронизмом, как и коллективные апелляции к «тяжёлому наследию царизма» после 1950-х годов.
Отсутствие полноценных революций в начале пути нынешней России, а на последующих десятилетиях – потрясений, сравнимых с гражданской войной, коллективизацией, большим террором и Великой Отечественной, позволило смягчить длительный переходный период. Сделать постсоветское развитие гораздо менее насильственным, чем аналогичный путь СССР после Российской империи. Что же касается приблизительного совпадения по времени – около сорока лет после прошлой страны, можно предположить, что механизмы отбора в широком смысле – символов и знаков, проектов и решений – быстрее не действуют, даже при сегодняшнем темпе перемен. Невзирая ни на форму государственного устройства, ни на господствующий строй. И тем более – если в последний раз сослаться на идеологическое наследие СССР – вне зависимости от собственности на средства производства. Либо и вовсе отсутствия производства в знакомом нам понятийном ряду. Как это было в древнем Египте – где, согласно библейской книге Исхода, стартовал, пожалуй, самый известный сорокалетний цикл.
