Еще не так давно казалось, что для изображения России достаточно только черно-белых тонов. В общих чертах преобладающее западное представление о последних двух десятилетиях российской истории выглядит примерно так. Демократ Борис Ельцин ввел рыночную экономику и создал фундамент для демократии западного типа. Свободный рынок и освободившаяся от цензуры пресса активно способствовали обновлению политической системы, поселив надежду на появление демократической и прозападной России, которая станет полноценным и добропорядочным членом быстро глобализирующегося мира, сложившегося после окончания холодной войны.
В 2000 году эти надежды рухнули. Новая правящая элита во главе с Владимиром Путиным (большинство в прошлом – сотрудники КГБ) задумала государственный переворот. Разумеется, конституционный, но носивший в силу своей радикальности революционный характер. Россия превратилась в классическую нефтедобывающую страну. Бывшая сверхдержава оказалась низведена до уровня гигантской европейско-китайской автозаправки, но защищенной мощным ядерным арсеналом. Сегодня всё чаще говорят о формировании авторитарного государства с узнаваемыми советскими чертами.
Экономические аргументы (особенно после того, как осенью 2008-го Россию поразил мировой кризис) дискредитируют страну ничуть не меньше. Если коротко, то она страдает от «двух кризисов», один из которых явился следствием ее собственных просчетов, а другой спровоцирован глобальными процессами.
Но почему тогда большинство россиян поддерживают Путина и его преемника? Ответить на этот вопрос не так-то просто, поскольку путинскую Россию нельзя назвать ни обычным авторитарным государством, ни облегченным вариантом возрождающегося СССР. Чтобы понять суть происходящего, необходимо добавить красок к ее черно-белому изображению.
СТРАНА ВНЕ СТАНДАРТНЫХ ОПРЕДЕЛЕНИЙ
Сегодняшняя Россия представляет собой благодатное поле для внимательного аналитика. Конечно, это не либеральная демократия, но, учитывая индивидуальные свободы, доступные российским гражданам, ее нельзя назвать и авторитарным режимом. В стране действует закон о демократических выборах, но избирательный механизм обеспечивает значительное влияние партии власти (и ее попутчицы – бюрократии). Многие считают Владимира Путина воплощением монарха, перекочевавшим в XXI век, однако в действительности его власть серьезно ограничена, особенно в регионах (главным образом по причине существования «автономной бюрократии»). Несмотря на подпитку ауры всеведения, Кремль по-прежнему действует методом проб и ошибок.
В России функционирует рыночная экономика (это признано Европейским союзом и ВТО), но система накопления в значительной степени основана на политическом (то есть нерыночном) доступе к рынку. Средства массовой информации, как таковые, нельзя признать свободными, хотя государство напрямую их не контролирует (за исключением телевидения). Власть правительства считается сильной, но государственные институты довольно слабы. При этом многие считают решения кремлевской элиты системной манипуляцией или просто упражнением в пиаре, хотя и отвечающими реальным потребностям россиян.
Сила и слабость слились воедино. Россия считается прагматичной страной, но роль идеологического компонента (как в случае с понятием «суверенная демократия») важнее, чем многие полагают. Российская политика все более наступательна на словах, но это не воплощается в конкретные действия. В настоящее время мы не видим ни стабильности, ни перемен. Другими словами, ни то ни се.
Российская внешняя политика подчас кажется понятной Западу, в действительности же она с трудом доступна даже самим россиянам. Россия стремится влиять на решения других стран и международных организаций, но ее позиция по многим вопросам остается не до конца проясненной.
Подобно тому как авторитарные действия вовсе необязательно означают веру в авторитарную систему, отсутствие фундаментальной государственной идеологии не указывает на отсутствие идейного фундамента в государственном управлении. Недостаток демократии не синоним отсутствия свободы, а отрицание марксизма не означает отрицания исторической ценности СССР – родины нынешней элиты. Эта классическая ситуация неопределенности с множеством оттенков и двусмысленностей часто облекается по мере надобности в предприимчивость, силу, высокую нравственность, а иногда в высокомерие и уверенность в собственной правоте.
Стоит вернуться к концу 1990-х, поскольку системное мышление кремлевской элиты во многом сформировалось именно в тот период. Чувство унижения из-за слишком очевидного социально-экономического краха, быстро испаряющегося суверенитета, «демократии по-ельцински», лишающей Россию ее «великодержавного статуса», а также ощущение того, что страну «ставят на колени», – все это во многом предопределило сознание нынешней власти.
Аналитикам известно, что в то время в стране отмечалось падение промышленного производства, но мало кто знает, что его масштабы не имели аналогов в XX столетии. Ни Первая мировая война, ни революция 1917 года и кровопролитная Гражданская война, ни ужасы Второй мировой не приводили к такому резкому спаду, какой наблюдался в 1990-е. В 1998 году, самой нижней точке трансформационной рецессии, российский ВВП составлял 55 % докризисного уровня-1989. Словом, экономические убытки оказались беспрецедентными по объему, а сам спад – рекордным по продолжительности.
Ошеломляющее падение производства вызвало небывалую напряженность в обществе. Вследствие колоссального расслоения реальный доход абсолютного большинства населения снизился примерно вдвое. В ходе приватизации произошло масштабное перераспределение на-ционального богатства. Всего за несколько лет примерно треть государственной собственности за бесценок перешла в руки нескольких десятков частных владельцев.
Основная тяжесть нескончаемых неурядиц легла на плечи наименее защищенных групп общества, обладавших скромными ресурсами для смягчения последствий экономического упадка и усиливавшейся нестабильности. Это усугублялось ограниченной способностью граждан конструктивно (политическими либо экономическими средствами) реагировать на быстро менявшиеся обстоятельства и защищать свои жизненные интересы по мере развития политического процесса.
Трансформационная рецессия переходного периода была вызвана не столько рыночной либерализацией, сколько фактическим распадом государства. Традиционные расходы на государственный аппарат (за исключением оборонных расходов, инвестиций, субсидий и обслуживания долга) сократились втрое в реальном выражении. По этой причине все государственные функции – от сбора таможенных пошлин до обеспечения правопорядка – были либо урезаны до предела, либо переданы частному сектору.
Теневая экономика, составлявшая 10–15 % ВВП при Брежневе, выросла до 50 % ВВП к середине 1990-х. В 1980–1985 годах Советский Союз по уровню коррупции находился в середине списка из 54 стран. Советская бюрократия была, согласно этому рейтингу, чище на руку, чем бюрократии Греции, Италии, Португалии, Южной Кореи и практически всех развивающихся стран, включенных в перечень. В 1996-м в том же списке из 54 стран Россия оказалась на 48 месте между Индией и Венесуэлой.
Регионализация в первой половине 1990-х годов проходила скачкообразно. В процентном отношении региональные бюджеты стали вносить больший вклад в доходную и расходную части консолидированного бюджета, хотя федеральному правительству пришлось спорить с субъектами Федерации по поводу разделения властных полномочий, включая и финансовую юрисдикцию. Россия как федерация оказалась на грани развала.
Ваучерная приватизация (1993–1994) и залоговые аукционы (1995–1996) привели к тому, что государственная собственность была распродана за бесценок, хотя государство, как никогда раньше, нуждалось в деньгах. В результате все, кто мог считаться более или менее состоятельным, получили неограниченные возможности для неслыханного обогащения и даже взятия экономики бывшей сверхдержавы под частичный контроль. Российская бизнес-элита испытывала удовлетворение от необычайной легкости бытия при слабом государстве.
В августе 1998 года непродолжительный период стабилизации, имевший место в середине 1990-х, завершился ошеломляющим дефолтом: произошло резкое обесценивание рубля. Реальные месячные доходы осенью упали на 25 % и снова вышли на предкризисный уровень только в 2002 году. Государственный кризис достиг пика: доходы и расходы федерального бюджета уменьшились в 1999-м на 30 % от внутреннего валового продукта, а сам ВВП за десять лет сократился почти наполовину. Внешний и внутренний долг достиг максимума, запас золотовалютных резервов опустился до уровня в 10 млрд долларов и стал меньше, чем у Венгрии или Чехии.
Трудно назвать страны, сопоставимые по уровню развития с Россией, где государство до такой степени утратило бы независимость во взаимоотношениях с частным капиталом. Практически произошло сращивание крупного бизнеса с бюрократией среднего и высшего звеньев, и их интересы стали почти неразличимы. В результате государство стало неопатримониальным (гибрид капитализма с феодализмом), в значительной мере приватизированным и утратило способность справляться с колоссальным бременем трансформационных изменений. Сталкиваясь с давлением изнутри и извне, оно фактически самоустранилось от своих прямых обязанностей – защиты граждан, обеспечения здравоохранения, осуществления монетарного надзора и заключения юридически обязывающих соглашений. Случайная элита, захватившая власть, была неспособна к слаженным действиям и долгосрочному планированию.
Отдав за бесценок государственные активы, государство утратило и власть внутри системы. Естественным образом возникло «параллельное государство», обеспечивавшее плавный процесс первоначального накопления на региональном и федеральном уровнях. Он опирался на распределительные возможности бюрократии и деиндустриализацию. Подобная мутация капитализма трансформировала рыночные отношения в сложный симбиоз номинально законных структур и организованной преступности. Последняя превратилась не только в системную экономическую силу, но и в политического актора с собственными амбициями. Процесс первоначального накопления привел к массовому обнищанию населения со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями для единства общества, системы здравоохранения, образования и т. д.
Команда, возглавляемая Владимиром Путиным, решила обратить эту тенденцию вспять. Для выполнения поставленной задачи требовалось не только сосредоточить в руках больше власти, чем было у Бориса Ельцина в бытность его президентом, но и, что самое главное, это должна была быть другая власть. Будущие кремлевские правители полагали, что в первую очередь им нужно восстановить традиционный и главный двигатель социального развития в российской истории – государство. Для этого требовалось объединить государство и накопление в одно неделимое целое общественной власти. Для тех, кто хотел бы получить определение «путинской идеи», – это, скорее всего, наиболее точный вариант. Долгосрочная задача заключалась в преобразовании и модернизации России. Но чтобы добиться результатов, для начала нужно было резко трансформировать характер накопления и структуру власти: фактически требовалось видоизменить всю политэкономию России.
НАКОПЛЕНИЕ — ВЛАСТЬ — МОДЕРНИЗАЦИЯ
Как утверждали Джонатан Ницан и Симшон Бихлер, логика капиталистической экспансии 1990-х предполагала «проникновение внутрь государственного аппарата и изменение самого характера государства». Однако олигархи оказались перед экзистенциальной дилеммой: с одной стороны, слабое государство было выгодно бизнесу (никаких налогов, коррумпированное чиновничество и т. п.), но, с другой стороны, слишком слабое государство было ему невыгодно (невозможность обеспечить безопасность и защиту влиятельного капитала). Это на первый взгляд глубокое противоречие было разрешено в подлинно гегельянском духе – путем использования политических интриг и маневров. Олигархам пришлось взять инициативу в свои руки и заняться коллективными политическими действиями.
Но всего этого оказалось недостаточно, и в середине 1990-х годов крупный российский бизнес стал активно обращаться за поддержкой к международным ресурсам. Он стремился приобрести активы транснациональных компаний, чтобы, с одной стороны, получить доступ к международному капиталу (для усиления своего влияния и позиций внутри страны), а с другой – обеспечить себе более безопасные зарубежные инвестиции. Продвинувшись в «приватизации государства», российские олигархи готовились к главной сделке – слиянию с международным капиталом и распродаже российской экономики.
Стоит ли удивляться тому, что команда Путина поставила «государственный суверенитет» во главу угла? Что кремлевские стратеги были одержимы «угрозой непредсказуемости», «отсутствия контроля» и «идеей стабильности»? Наконец, что россияне поддержали Владимира Путина перед лицом двойного фиаско 1990-х – потери «империи» и краха экономики?
Теперь пора попытаться расшифровать политэкономию путинской России. Ее заманчиво упрощенный алгоритм мог бы выглядеть так:
- правление путинской команды = власть + нефть/газ + ТВ;
- власть = государственное накопление + президентство (попечительство);
- нефть/газ = главные государственные/частные доходы;
- ТВ = относительный контроль над мнением народных масс;
Такова формула российского «государства развития» в процессе эволюции.
Чтобы осуществить реальные перемены, установить новые правила игры и «вернуть государство», кремлевской элите требовалось больше власти и новых ресурсов (чтобы не попасть в порочный круг зависимости от олигархов). Вот почему она стремилась в первую очередь изменить способ накопления, чтобы стереть различия между «экономической» и «политической» властью. Таким образом, деньги не «отделялись бы» от учреждений, закона, культуры и т. д.; накопление целиком охватывало бы экономику/общество; накопление олицетворяло бы собой власть.
Как полагают Ницан и Бихлер, «по большому счету мы имеем здесь дело с организованной властью. Многочисленные властные институты и процессы – от идеологии через культуру к организованному принуждению и вплоть до религии, закона, этнической и гендерной политики, международных конфликтов, трудовых отношений… отличаются дифференцированным подходом к размерам и изменчивости заработной платы. Существует единый процесс накопления капитала/государственного строительства, процесс перестройки, благодаря которому власть накапливается, как капитал».
Другими словами, налицо попытка породнить крупный капитал, связанный с политикой, которая со своей стороны связана с государственными и законодательными учреждениями. Последние в свою очередь опирались на идеологию, а идеология – на ценностные системы и культуру, та – на религию, которая со своей стороны связана со всем важным и значимым. И в самом конце эта логическая цепочка снова возвращается к власти и на ней замыкается – на власти как уверенности в повиновении граждан.
Однако, хотя в начальные годы правления путинской команды существовала достаточно большая уверенность в повиновении населения (что, впрочем, в Кремле никогда не считалось чем-то само собой разумеющимся), нынешний экономический кризис может существенно ослабить доверие к руководству. Как показывают недавние опросы общественного мнения, доверие к правящей элите способно испариться довольно быстро, поскольку россияне ожидали гораздо большего от своего длительного послушания.
Нефть и газ представляли собой относительно легкие и прибыльные источники накопления капитала (а значит, и власти). Почти десять лет непрерывного роста цен на эти ресурсы придавали Путину и его людям колоссальную уверенность. Конечно, у нефти есть свои недостатки, но она стала незаменимым вторым компонентом путинского правления. Более 75 % информации россияне получают через телеканалы. Вот почему третьим принципом выживания стал более жесткий контроль над ТВ, нежели над другими печатными или электронными средствами массовой информации.
Вторая часть алгоритма (власть = государственное накопление плюс президентство) заключалась в том, чтобы государство стало главной действующей силой накопления; оно же (а также «гегемонистская» бюрократия и связанные с ней ключевые группы интересов) стало его главным распорядителем. Если перефразировать знаменитую концепцию капитализма без капитала Йозефа Шумпетера, из которой он сделал вывод о том, что «динамические характеристики капитализма проистекают из некапиталистических источников», можно прийти к заключению, что, по версии Владимира Путина и его команды, государство является стержнем и основой накопительной системы.
Российской власти намного ближе идеи «Национальной системы политэкономии» Фридриха Листа, чем «Богатства народов» Адама Смита (полное название его труда «Исследования о природе и причинах богатства народов». – Ред.). Не невидимая рука рынка, а весьма ощутимая рука государства должна действовать во имя «развития и прогресса». Оправдание Листом де-факто протекционистских подходов через создание конструктивистской доктрины государственного развития идеально вписывается в «план Путина». А если принять во внимание духовно-нравственные намеки Листа на производительные силы и его акцент на оборонных возможностях государства для защиты своей «целостности», то Путина можно внести в список тайных поклонников этого мыслителя.
Но для того чтобы приступить к реализации любого плана, необходимо иметь сторонников, исполнителей и, по крайней мере, небольшую, но надежную социальную базу. И здесь на первый план выходит потребность в президентстве как должности, институте, команде, престиже, легитимности, харизме и собственно человеке. Возникает явная необходимость найти идеальную личность, которой большинство избирателей могли бы доверить попечительство над страной. Кто должен/может повести за собой общество в поистине революционное время преобразований и перемен? Самому обществу, по идее, полностью доверять нельзя, поскольку люди, из которых оно состоит, слишком долго жили в совершенно иной системе, а потому не способны постичь «главную цель перемен». Кроме того, общество, как показали 1990-е, подвержено массовым манипуляциям со стороны политиков и СМИ. Олигархи и высокопоставленные чиновники также не показали себя с лучшей стороны в качестве правящей элиты. Так кто же мог направить Россию на путь возрождения?
Начиная с идей утопического социализма, гегелевских принципов развития, дискуссии Маркса о роли личности в истории и идеалов фабианского общества, призванных скорректировать социально-экономические изменения в британских колониях, и вплоть до института опеки, введенного Лигой Наций, воззрений Сергея Витте и ленинского понятия «партии авангарда» теоретики и практики всех цветов и мастей пытались дать ответ на вопрос: кто должен вести общество к развитию и прогрессу? «Бездуховная масса», по Гегелю, или кто-то другой? В своей блистательной книге о развитии Роберт Шентон и Майкл Кауэн отметили, что «горстка избранных людей может облечься в мантию “активистов” и стать внутренней детерминирующей силой развития» независимо от государственной системы и ее идейного облачения. Это напоминает об идеале Сен-Симона, мечтавшего об исправлении беспорядка: «Лишь тем, кто способен использовать землю, труд и капитал в интересах общества в целом, можно доверить эти ресурсы». Таким образом, путинский вариант попечительства, многое объясняющий в его стиле руководства, можно философски обосновать и оправдать.
Сегодня Россия – эволюционирующее «государство развития», находящееся в состоянии политической спячки, или застоя, в течение последних 3–4 лет. Кризис показал, что с таким трудом наработанная государством способность (институциональная/правовая, финансовая и нравственная) быть главным проводником перемен не привела к экономически эффективному, политически значимому и социально жизнеспособному преобразованию социально-экономического строя. По словам Глеба Павловского, одного из главных алхимиков Кремля, «Медведев прав: это тупик». Вопрос в том, действительно ли это тупик?
Чтобы ответить на данный вопрос, мы должны сделать небольшое отступление и определить основные особенности «государства развития». Эта идея не нова. В послевоенный период были опробованы и теории государства-статиста, и конкретные меры государственного вмешательства, и обычное распространение государственного регулирования на критически важные отрасли экономики. Именно тогда зародилось современное «государство развития». Впервые такая идея/практика была применена в постколониальной Африке, а впоследствии – в более честолюбивом и последовательном варианте – взята на вооружение быстро растущими экономиками Восточной Азии, такими, в частности, как Япония, Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Индонезия и Малайзия. Многие доказывали, что их впечатляющий рост стал возможен благодаря активной роли «содружественного рынку» государства. Однако не все государства можно оценивать как «государства развития».
Адриан Лефтуич, один из главных авторитетов в этой области, считает, что только «государства, которым удалось сосредоточить достаточно власти, автономии и возможностей в центральном ядре управления, чтобы добиваться и поощрять достижение явных целей развития… могут претендовать на это определение». Государство определяет и устанавливает, кто будет принимать важные административные, политические и экономические решения, и какие именно. Политические и административные должности становятся, вне всякого сомнения, источником обеспечения необходимых экономических ресурсов и возможностей. Поэтому в порядке вещей, что государственный аппарат все больше выступает в качестве важного средства достижения целей частного сектора.
Предъявление государством своих прав на постановку общественных целей, а также на законные способы реализации целей частного сектора формально отражено в понятии «национальный суверенитет». Экспансия государственного экономического управления оправдывается идеей «национального развития». Способность государства к принуждению «наполняет конкретным содержанием эти в противном случае пустые понятия». Однако здесь также кроется некое лукавство. Власть, проистекающая из способности государства распределять ресурсы, во многом зависит от исключения альтернативных источников доступа к капиталу. Отсюда и склонность лиц, которым доверено попечительство, организовывать монополистические каналы поставок товаров и услуг (это прекрасно известно российским производителям энергоресурсов и сырья).
Сравнительный анализ показывает, что Путин и его команда выбрали общепринятый и далеко не новый подход к развитию. Новизна обусловлена лишь (а) конкретными историческими обстоятельствами начала этого проекта, что достаточно очевидно, и (б) что совсем неочевидно, основополагающим пониманием того, что способом воспроизводства общественных отношений является сочетание института попечительства с накоплением как властью. Перед правящей элитой России стояла грандиозная задача развития, которая требовала слаженных и стратегически продуманных действий, и единственный инструмент, с помощью которого в данных обстоятельствах можно было достичь социально-экономической стабильности, – это государство.
В реализации данной модели есть два фундаментальных недостатка.
Во-первых, похоже, что в ее основу положен (пусть и непреднамеренно) старомодный подход, сформулированный первым поколением теоретиков «государства развития», таких, например, как Дадли Сирс и Ханс Зингер. Они, как известно, делали акцент на необходимости распределительного подхода к экономическому росту (когда главная роль государства заключается в распределении богатства). Вот почему в политике, основанной на данной теории, преимущественное внимание уделяется лишь одной роли государства. В действительности же – с учетом его двойной роли – требовался более гибкий подход.
Современные теоретики «государства развития» полагают, что оно должно быть локомотивом «либеральной» политики (и гарантом ее реализации) в области экономического роста и накопления национального дохода и одновременно «общественным механизмом перераспределения» (давая некоторые возможности для развития более бедной части населения и дотационным регионам).
Необходимость модернизации стала в России модной темой. Проблема в том, что движение в сторону всеобъемлющей экономической модернизации отсутствует. Нравится нам это или нет, но современная Россия – преимущественно деиндустриализированная страна, зависимая от сырьевых ресурсов и не имеющая основательной базы для технологических инноваций. За исключением необычайно мощной энергетической отрасли и высокотехнологичных секторов оборонной промышленности экономика неконкурентоспособна на мировом рынке. Адекватна ли она российским чаяниям?
Во-вторых, важным моментом является последовательность осуществления проекта путинской команды. Первые шесть лет попечительного управления, нацеленного на стабилизацию экономики, воссоздание государства, перегруппировку власти, переформатирование политики, снижение уровня бедности, предотвращение дальнейшей криминализации общества, спасение нефтяного капитала и т. д., были совершенно необходимы. В совокупности они создали прочный фундамент для «государства развития» и необходимую предпосылку для того, чтобы система снова заработала. Но сейчас очевидно, что отсутствовал план второй фазы – для перехода от стабилизации к ускоренной модернизации (в идеале с середины первого десятилетия).
По какой-то причине такой план не был осуществлен в 2005–2006 годах, когда Кремль располагал всем необходимым: политической властью, ресурсами и широкой общественной поддержкой. Как бы то ни было, Россия не вступила во вторую логически обоснованную и чрезвычайно важную фазу быстрой модернизации промышленности, которая сопровождалась бы передачей политических полномочий гражданскому обществу. Выглядит это так, как если бы энергично работавшие строительные бригады внезапно прекратили динамично начатое строительство необходимой всем дороги, остановили свою технику и отправились заделывать ямы, образовавшиеся в процессе строительства (не напоминает ли это идею общенациональных проектов?). Другими словами, Россия, в отличие от «собратьев» по БРИК (объединение четырех стран – Бразилии, России, Индии и Китая. – Ред.), не воспользовалась своим богатством в достаточной мере.
По этим двум причинам ответ на ключевой вопрос, зашел ли проект Путина в тупик, остается открытым. Все зависит от следующих шагов правительства/президентской команды. Экономический кризис позволил глубоко прочувствовать, что метод латания дыр не годится. У России нет другого выбора, как попытаться заново изобрести себя.
ТРИ ВОЗМОЖНЫХ ПУТИ
В первом приближении можно назвать три возможных пути России (со скидкой на национальные особенности и отклонения): путь Евросоюза, путь «государства развития» (по модели Восточной Азии) и путь «медленной корректировки». В каждом из них есть свои неясности и противоречия; каждый требует политической воли и способности проводить в жизнь соответствующую политику. Ни один из путей не гарантирует стопроцентного успеха, но если не принять решение сейчас, то Россия вольно или невольно окажется в одной упряжке с отсталыми странами независимо от того, как быстро восстановятся цены на нефть.
Стоит начать с варианта «государства развития», поскольку в него уже было вложено достаточно энергии, денег и политического капитала. Гипотетически сценарий мог бы выглядеть так: на основании до сих пор используемых принципов накопления/власти правящая команда переходит на следующий уровень эволюции «государства развития» – к глубокой и системной модернизации. Но первоначального попечительства, которое кремлевская элита осуществляла в период стабилизации/консолидации (с 2000 по 2005 год), будет недостаточно. Путину и его команде придется подготовить план модернизации, причем не ограниченной лишь новыми технологиями. Это должен быть всеобъемлющий поэтапный процесс перемен, затрагивающих юридические и институциональные, социально-экономические, технологические, научные и образовательные сферы и сопровождающихся перестройкой человеческого сознания и всей государственной идеологии.
Затем путинская команда запускает реформы и переходит к четкому набору приоритетов, в центре которых – формирование изощренной индустриальной базы, опирающейся на внедрение инновационных исследований и финансируемой ведущими банками. Деньги выделяются только наиболее конкурентоспособным производствам. Кремлю придется приложить особые усилия для принятия как можно более понятных правил и процедур, регулирующих бизнес, и поддерживать их посредством прочной судебно-правовой системы, свободной от коррупции.
Коррупция в целом, как минимум, должна быть остановлена в результате применения карательных санкций, изменений в системе регулирования и коррекции социальных ориентиров общества, которое больше не будет мириться с взяточничеством. Кремлю потребуется расширенный консенсус для осуществления тотальной модернизации, необходимо изыскивать способы, чтобы убедить, привлечь на свою сторону или нейтрализовать могущественных оппонентов, не заинтересованных в обновлении (большинство их сконцентрировано в энергетике). Власть должна будет опереться на средний класс, средний бизнес и наиболее динамичную категорию чиновничества, принимающего и всецело разделяющего новую политику.
Одновременно в СМИ развертывается кампания по разъяснению различным слоям населения необходимости болезненного и неожиданно продолжительного (5–6 лет) процесса начальной модернизации. По мере его развития Кремль мирными способами пресекает нарастающее недовольство в обществе и заручается поддержкой большинства населения, чтобы реформировать сырьевой и энергетический секторы. По мере того как функция государственного перераспределения будет ослабляться, в определенных кругах неизбежно усиление недовольства. Но в конечном итоге можно будет перейти к демократизации «государства развития».
Звучит, как фантастика? Но разве есть другой выбор, если не считать комфортной стагнации на нефтегазовой подушке безопасности?
Второй вариант – это путь Европейского союза. Конечно, я не предлагаю механического перенесения модели Евросоюза на Россию или присоединения последней к ЕС. Экономист Владислав Иноземцев высказал плодотворную мысль: «Этот путь не требует такого сильного “государства развития”, как первый, но нужно принять радикальное политическое решение… переключиться на проевропейскую политику, основанную на принятии если не европейских ценностей, то, по крайней мере, базовых подходов, используемых в Европейском союзе. Если Россия примет бЧльшую часть законодательства Евросоюза, известного как acqui communautaire (общее наследие), и начнет ориентироваться на европейские стандарты экологии, рыночной конкуренции, торговли и социальной защиты… то ее модернизация может осуществиться по другому сценарию». Конечно, это станет революционным решением, которое потрясет всю систему. Россия далека от ЕС во всех отношениях (прежде всего в институциональном, стратегическом и внутригосударственном устройстве). Это также означало бы переформатирование российской внешней политики и перестройку ментальности части элиты, но, поскольку экономические интересы страны лежат между Европой и Азией, этот выбор мог бы быть жизнеспособным.
Третий путь – «модернизация статус-кво». Данный сценарий подразумевает по крайней мере четыре этапа:
а) переход к самым современным технологиям (в основном в военной промышленности);
б) наполнение бюджета нефтедолларами (68–70 долларов за баррель вполне хватит для выполнения текущих социальных обязательств);
в) укрепление Вооруженных сил, чтобы обезопасить Россию с ее уменьшающейся социально-экономической мощью;
г) проведение еще более наступательной внешней политики, маскирующей внутреннюю слабость.
В рамках такого сценария Российское государство может без существенных изменений комфортно просуществовать еще пару лет. Глубокая модернизация отложится на потом. Это социально рискованный, хотя и реалистичный сценарий, но в данном случае Россия может быть отброшена назад, оказавшись в компании второразрядных держав.
В первых двух сценариях правящей команде придется переходить от управления Россией в духе «попечительства» к системе, основанной на «общественных союзах». Как свидетельствует история, в долгосрочной перспективе даже самое просвещенное «попечительство» не в состоянии реорганизовать систему без более широкой общественной поддержки. В настоящий момент речь идет не об узком понимании модернизации, ограничивающейся переходом к инновационным технологиям, как полагают некоторые представители элиты, а о том, чтобы переориентировать российское общество и экономику на инновационный путь развития. При этом государству предстоит играть решающую роль в этом процессе.
Нужно тщательно взвесить все «за» и «против» относительно «непрерывного ускорения», «конечной модернизации» и «эволюции статус-кво», поскольку от этого зависит будущее огромной страны. Ясно одно: отсутствие реальной модернизации в течение 4–5 лет недопустимо. Консервирование этого состояния чревато долговременными негативными последствиями. Нынешний кризис полезен тем, что никто уже не может отрицать необходимость ускоренных перемен и широких общественных дискуссий о будущем страны. И сама по себе это хорошая новость для России.
