На днях на электронных страницах безмерно уважаемого мной издания «Россия в глобальной политике» вышла статья Андрея Скрибы «От санкционного шока к взрослению общества, или При чём тут международные отношения?». Поднятый в ней вопрос, касающийся общественной реакции на виражи российской внешней политики последних лет, представляется слишком важным, чтобы обойти его стороной. В конце концов речь на самом деле идёт о куда большем, а именно о нас самих: что на самом деле представляет собой российское общество, готово ли оно к трудностям – которые очевидно будут только нарастать и внутри, и вовне страны – и способно ли оно стать опорой для российского государства.
Спецоперация на Украине и конфронтация с Западом выступают скорее в качестве триггера и одновременно лакмусовой бумажки, которая, вероятно, позволит дать ответы на эти вопросы в ближайшем будущем.
В связи с этим, соглашаясь со многими тезисами и основным выводом автора, моего близкого друга и коллеги, хотелось бы поспорить о некоторых частностях, представляющихся весьма существенными для понимания состояния российского общества и государства. При этом, я, как, впрочем, и мой коллега, очевидно исходим из того, что в рамках сегодняшнего дня все предположения по этому вопросу носят в основном умозрительный характер. Подтверждение или опровержение излагаемых тезисов и контртезисов требуют отдельного социологического исследования. Окончательную же верификацию они могут пройти только одним способом – временем.
Первый тезис, который хотелось бы подвергнуть некоторому сомнению – о «взрослении» российского общества под давлением драматичных обстоятельств последних месяцев. Вынесенный в название, этот тезис является стартовой точкой рассуждений. Предполагается, что российское общество зафиксировалось в последние три десятилетия в некотором детском или юношеском состоянии, чему способствовало относительное экономическое процветание и мирная (опять же в сравнении с другими историческими периодами) международная обстановка. Внезапный распад обеих этих вводных погружает российское общество в состояние стресса, необходимости преодолевать трудности, что в свою очередь должно способствовать моральному взрослению.
Вне всяких сомнений, события последних и грядущих месяцев станут проверкой российского общества на зрелость. Невзгоды делают народы сосредоточеннее и сильнее, а нанесённые историей шрамы являются отражением опыта, необходимого для развития. Однако, можно ли, учитывая пестроту истории России и обрушившиеся на её многонациональный народ испытания, назвать российское общество «юным»?
В либеральной, гражданской трактовке оно действительно является молодым, неразвитым и весьма близоруким. История российского государства была весьма недружелюбна, а порой жестока к проявлениям вольной гражданственности, зачастую подавляя тенденции к развитию оппонирующих государству и государю общественных структур. В этом смысле сформировавшееся после распада СССР российское общество едва ли не впервые получило возможность массово проявлять гражданскую сознательность (или несознательность), пользоваться невиданной доселе свободой. Отсюда и повальная вестернизация и консьюмеризм, порой избыточный – отражение неопытности и даже наивности российского общества в данном аспекте гражданского развития.
Только за XX век наша страна пережила две мировых войны, распад двух империй и две гражданские войны – на долю кого ещё пришлись соразмерные испытания? Наш стратегический, да и бытовой менталитет по-прежнему основан во многом на имперской закваске и ценностях. Включая такие, казалось бы, далёкие пережитки прошлого, как готовность идти на жертвы и ради безопасности, и ради этой самой имперскости, а также связанное с обоими этими началами острое чувство территориальности. Из всех стран Европы, вероятно, только в России инвестбанкиры и менеджеры, мало вовлечённые в политику, ещё могут искренне радоваться тому, что их армия овладела важным городом в соседней стране. Забывая при этом, пусть и на время, об экономической цене вопроса.
Как следствие российское общество проявляет чудеса зрелости и живучести в условиях стратегической опасности. Кто-то может назвать это пережитком прошлого, присущим увядающей империи, или, как это модно называть, «убывающей державы». Но в условиях нарастающего международного хаоса это является скорее полезным опытом. На данном фоне парадоксально и в то же время логично, что более развитое в гражданском отношении западное общество, во всяком случае – европейская его часть, стратегически абсолютно незрело. Как раз ему, а не России, предстоит болезненное взросление (или возвращение к истокам?) и тяжёлая адаптация к нарастающим стратегическим и экономическим невзгодам. И почти неизбежно – возврат интереса деятельной и образованной части их общества к вопросу: причём тут международные отношения?
Отсюда вытекает и вторая точка для полемики с упомянутой выше статьёй, а именно то, что российское общество, будучи незрелым, не было готово к столь фундаментальной перемене международной обстановки. Начало спецоперации опрокинуло знакомый и давно сложившийся порядок вещей, неотъемлемой частью которого являлись поездки в Европу и США, потребление и даже сверхпотребление западной продукции и контента. В результате миллионы россиян были резко отторгнуты от привычного мира, мироощущения и образа жизни и находятся теперь в состоянии растерянности. Что создаёт в общественном фундаменте российского государства опасный вакуум.
Этому, однако, противоречит как раз невероятно быстрая и последовательная адаптация почти всех частей российского общества – богатой и бедной, провластной и антивластной – к новым политическим и экономическим реалиям. Даже массовый исход части верхнего среднего класса, причислявшего себя к так называемым “Global Russians”, который часто принимается за свидетельство паники и хаоса, носил едва ли не более организованный и хладнокровный характер, чем российская же военная операция. Безусловно, был элемент паники, но по большей части люди подспудно готовились к возможным шокам. Многие предполагали «какой-нибудь бабах» с 2014 г., а то и раньше, и относясь к российской власти с бытовым недоверием, выражали свою гражданскую позицию в материальной или просто психологической подготовке к быстрому исходу из страны. Стремительная релокация людей и фирм сопровождалась, как правило, прагматичным сохранением экономических и социальных связей с Родиной и готовностью столь же быстро «нырнуть обратно», как только соотношение рисков и выгод покажется благоприятным. Многие этим «нырком обратно» воспользовались.
Другая, гораздо большая и активная часть общества демонстрирует ещё более впечатляющие адаптивные способности внутри страны. После первого шока дальнейшее удушение санкциями, кажется, только раззадоривало российских предпринимателей и менеджмент, почувствовавших возможность для передела рынков, маршрутов и бизнесов. Об этом, опять же косвенно, свидетельствует и моментально возросшая экономическая активность российского СМП в сопредельных странах, прежде всего партнёрах по ЕАЭС. Показательно, что именно средний и малый бизнес – соль земли, а не неповоротливые российские госкорпорации возглавили процесс перестройки логистических цепочек, а возможно, смогут повести и процесс более глубокой трансформации российской экономики.
В целом можно сказать, что ментально, социально и экономически российское общество как раз удивительно быстро преодолело состояние первичной растерянности и шока. Очевидно, на руку играет та самая «устаревшая» ментальность и богатый исторический опыт. Даже «разъединение» с Западом, которое представляется сегодня беспрецедентным, на самом деле таковым не является. Россия резко порывала с Западом после 1917 г. и сближалась с ним во время НЭПа, переживала агрессию Германии в 1941-м и разрыв с союзниками в середине и второй половине 1940-х. Все эти повторяющиеся вехи российско-западных отношений составляют часть нашего исторического опыта и позволяют стоически, с ноткой оптимизма и даже сарказма смотреть на происходящее. В конце концов, выход из Болонского процесса представляется проявлением невиданной травоядности по сравнению с антивестернизмом времён угрюмой «ждановщины», а поиски на Западе «руки Москвы» ещё далеки от подвигов Маккартизма и «охоты на ведьм» (хотя и приближаются). Можно, конечно, сказать, что весь этот исторический опыт едва ли укладывается в голове простого россиянина, но для всякого, кто пережил стремительное окончание холодной войны и сближение с Западом, новый разворот на 180 градусов едва ли представляется удивительным, да и неожиданным. Пожалеть остаётся только совсем молодое поколение, однако молодости свойственно сравнительно легко переживать болезненный опыт – и решительно усваивать его для дальнейшей жизни.
Наконец, в-третьих, едва ли стоит в целом переоценивать болезненность разрыва отношений с Западом в масштабах широких масс российского населения. Говоря о том, что российское общество являлось активным потребителем результатов российско-западного сотрудничества, не стоит забывать, что лишь 30 процентов населения имеет загранпаспорт и ещё меньшее количество пользовалось им для посещения западных стран, не говоря о приобретении там каких-либо активов. Для большинства российского населения Запад давно принял обезличенную форму товаров и брендов широкого потребления, а также сериалов и голливудских фильмов: то и другое давно не воспринимается как производная от российско-западных политических отношений. Массовый исход брендов вызвал, пожалуй, самую широкую по охвату эмоциональную реакцию, так как являлся вторжением в традиционно защищаемую от геополитики мирскую, бытовую жизнь. Но и эти эмоции быстро сошли на нет по мере оперативной заполняемости полок магазинов теми же или схожими товарами.
В сухом остатке едва ли можно утверждать, что российское общество напугано и растеряно. Нельзя его упрекнуть и в незрелости, неготовности понимать и нести стратегическую ответственность. Напротив, российское общество в какой-то степени даже перегружено опытом противостояния невзгодам – и это является реальной проблемой. Прошедшие развал Советского Союза и 1990-е гг, многие россияне привыкли избыточно рассчитывать на свои силы и идентифицировать в качестве угрозы не только внешние факторы, но и собственное государство. В этом, вероятно, кроется причина существующей растерянности и дезориентированности части населения: пугают не столько сами обстоятельства, сколько неопределённость источника проблем. Характерно в этом контексте широкое распространение в социальных сетях мемов о дефолте 1998 г: у готовых на многое людей нет уверенности в том, что государство само будет вести себя «твёрдо и чётко», и в плане достижения военных целей, и в области реализации целей экономических.
Этот синдром недоверия изживается медленно. И в этих условиях нельзя не согласиться с итоговым выводом статьи, которая стала поводом написания этого текста. Очевидно худшей тактикой взаимодействия с обществом была бы попытка его кондовой мобилизации. Гораздо более плодотворным подходом, вероятно, стало бы, напротив, снижение патерналисткого контроля и предоставление обществу максимально допустимой в существующих обстоятельствах свободы действий.
Российское общество не парализовано паникой и не пребывает в растерянности от неожиданно навалившегося международного давления. Оно сосредотачивается, и эта сосредоточенность может и должна стать главным ресурсом России сегодня, способным до известной степени перекрыть экономическое, технологическое и медийное превосходство Запада. Ибо, как мы знаем из своего опыта, если общество рассыпается, основанное на его фундаменте государство не спасут ни деньги, ни супероружие, ни технологические чудеса.
