Стране нашей, обретающей уверенность в своих силах и все еще до конца не определившей, куда направить новую энергию, стоило бы вглядеться в недавнее прошлое. Особое место в нем занимают события, связанные с окончанием холодной войны.
То был подлинно тектонический сдвиг в международных отношениях. Он вобрал в себя прекращение сорокалетней конфронтации между Востоком и Западом, воссоединение Германии, выход Восточной Европы из сферы советского влияния, демократическую революцию Михаила Горбачёва, распад Советского Союза и поражение коммунистической идеологии.
Все очевиднее, что решения тех лет до сих пор формируют мировую обстановку. А поскольку нынешнее положение дел мало у кого вызывает энтузиазм, возникает закономерный вопрос: не были ли упущены в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого столетия уникальные возможности?
Опубликованные архивные материалы, мемуары основных действующих лиц делают представления о том времени более объемными, становится понятнее, что происходило на «той» стороне. И в моих собственных записях, до которых, наконец, дошли руки, нашлось кое-что интересное.
«НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ» – ОПАСНЫЙ СОБЛАЗН?
Итак, после четырех десятилетий конфронтационного застоя приходит взрывной период. К счастью, не в буквальном, ракетно-ядерном, смысле, хотя вполне могло случиться и такое. Взрывной с точки зрения разброса путей дальнейшего развития мировой политики – от военных столкновений различного масштаба до полного примирения бывших противников и перехода к реальному сотрудничеству. Между этими крайностями – масса промежуточных вариантов.
Спусковым крючком послужила горбачёвская перестройка. Упор был сделан на прорыв в отношениях с Соединенными Штатами. Тогда это была ось, вокруг которой строилась мировая стабильность. И администрация Рональда Рейгана при всей своей непоследовательности и противоречивости отвечала на советские инициативы с растущей готовностью. К моменту перехода власти от Рейгана к Джорджу Бушу-старшему (январь 1989 г.) был создан солидный задел, особенно если учесть, с какого низкого уровня был взят старт.
Во-первых, заключен договор о ликвидации американских и советских ракет средней и меньшей дальности (Договор РСМД, декабрь 1987 г.). Не об ограничении, что бывало и раньше, а впервые в истории о физическом уничтожении целого класса вооружений. В этом качестве документу так и суждено было остаться уникальным. Пентагон, кстати, отговаривал Рейгана от подписания: слишком явные преимущества давали размещенные в Западной Европе американские «Першинги» и крылатые ракеты, тогда как советские «Пионеры», больше известные как СС-20, территории США не достигали. Один из «ястребов», Ричард Пёрл, даже вышел в отставку в знак протеста.
Во-вторых, 15 февраля 1989 года последний советский солдат (им окажется генерал Борис Громов) покинул Афганистан, причем в соответствии с соглашением, которое подписала также и администрация Рейгана.
В-третьих, в декабре 1988-го в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке подписаны документы об урегулировании еще одного застарелого конфликта – на юго-западе Африки. Развязан этот узел не в последнюю очередь совместными усилиями Соединенных Штатов и Советского Союза. (Беру на себя смелость отослать интересующихся к моей книге «Белое солнце Анголы», издательство «Вагриус», Москва, 2001 г.) Свое участие в выходе СССР из этого конфликта, второго после Афганистана по степени напряжения наших сил, я считаю одной из наиболее памятных страниц моей сорокалетней мидовской службы.
В-четвертых, впервые в повестку дня советско-американского диалога включена тема прав человека. Это сразу же позитивно сказалось на других направлениях. В январе 1989 года успешно завершилась Венская встреча государств – участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). От провала ее спасли совместные усилия Соединенных Штатов и Советского Союза, что я могу смело засвидетельствовать, ибо приложил к этому руку. Американцы – вмешался непосредственно госсекретарь Джордж Шульц – поддержали советское предложение о созыве гуманитарной конференции в Москве, что тогда дорогого стоило.
СССР был готов двигаться дальше. В речи Михаила Горбачёва на сессии Генеральной Ассамблеи ООН (декабрь 1988 г.) не только дана развернутая программа оздоровления международной политики. Объявлено о крупных практических шагах: в течение следующих двух лет мы в одностороннем порядке сократим свои Вооруженные силы на полмиллиона человек, 10 000 танков, 8 500 единиц артиллерийского оружия, 800 боевых самолетов. Европа – в радостном ожидании: на этот раз, на фоне исторических перемен в Советском Союзе, разрядка пришла по-настоящему.
Неожиданно веет ледяным холодом из Вашингтона. Почти сразу после инаугурации Джорджа Буша-старшего тональность заявлений резко меняется. Теперь это чаще предостережения насчет того, что подлинные советские намерения далеко не очевидны, что доверчивые янки должны быть настороже и не только сохранять, но и наращивать военную мощь, в первую очередь ядерную. И вообще нынешнее поведение основного противника Америки не более чем аберрации. Об этом говорится во всеуслышание. Внутри же администрации США, как явствует из обнародованных теперь материалов, шли дальше: упрекали Рейгана и Шульца за то, что они поддались очарованию советских руководителей. На деле же новые кремлевские лидеры просто более изощренные, чем их предшественники, а значит, и более опасные.
Почти полностью сменилась американская внешнеполитическая команда, как будто к власти пришла другая партия, а не осталась все та же, республиканская. Ключевыми фигурами становятся: генерал Брент Скоукрофт в качестве помощника президента по на-циональной безопасности; его главный помощник – Роберт Гейтс, бывший замдиректора ЦРУ (сейчас он министр обороны в администрации Буша-младшего); Ричард Чейни – министр обороны (нынешний вице-президент); Джеймс Бейкер – госсекретарь. Последний в своих мемуарах не скрывает беспокойства по поводу того, что инициативы Горбачёва способны расколоть западный альянс.
Горбачёва следовало остановить, пока его новое мышление, его общий европейский дом не начали вбивать клинья в отношения между США и Западной Европой. Исчезает главная сцепка – советская угроза. Если СССР выводит значительный воинский контингент с территории своих союзников по Варшавскому договору, зачем такое количество американских войск в Европе? Под вопросом военно-политический оплот Вашингтона – Североатлантический союз. Уж его-то надо сохранить при любых обстоятельствах. А эти бесконечные инициативы в области разоружения? Того и гляди начнутся трудности с Конгрессом по части военных ассигнований. Наконец, у союзников появляются сомнения насчет лидирующей роли Соединенных Штатов в мире.
«СНЯТЬ ВОЕННЫЙ САПОГ КРЕМЛЯ»
После прихода к власти новой администрации (январь 1989 г.) Вашингтон взял паузу на предмет критического пересмотра своего курса по отношению к Советскому Союзу. Это, естественно, было неприятно для Кремля, где радовались победе Джорджа Буша-старшего и, более того, заранее получили некоторые обнадеживающие сигналы. «Все остановилось», – пожаловался в моем присутствии советский премьер-министр Николай Рыжков британскому премьеру Маргарет Тэтчер. Та успокаивала: поговорю, мол, с Бушем. Горбачёв, как следует из его воспоминаний, чувствует себя невестой, брошенной у алтаря. Американисты в МИДе утешают: все вернется на круги своя, к взаимодействию, начавшемуся с Рейганом. Но не тут-то было.
Пауза на американо-советском направлении продлится почти весь год: Горбачёв и Буш впервые встретятся лишь в декабре на Мальте. К тому времени карты будут сданы да и игра сыграна: достаточно сказать, что уже не будет Берлинской стены. Вашингтон не мог не знать, что советский лидер, испытывая сложности у себя дома, заинтересован в успехе на мировой арене. Но в Белом доме действуют в соответствии с директивой, принятой весной этого года по завершении пересмотра политики на советском направлении. Как пишут в книге «На самом высоком уровне» (1993) Майкл Бешлос и Строуб Тэлботт, суть нового курса – «не помогать Горбачёву, а двигать его в нужном для США направлении». Главным ориентиром выбран регион Восточной Европы. Скоукрофт определит ключевую задачу следующим образом: «Попытаться снять военный сапог Кремля с шеи восточноевропейцев».
В Москве же надеются, что в восточноевропейских столицах появятся свои Горбачёвы. Освобожденные от опеки Кремля, они обеспечат прорыв социализма с человеческим лицом. Вероятно, так и могло случиться, если бы двумя десятилетиями раньше не была задушена Пражская весна. Ныне же подавляющая часть восточноевропейцев не хотят ни гуманного, ни любого другого социализма. Вот когда приходится расхлебывать решение брежневского Политбюро ввести танки в Прагу, последовавшие за этим долгие годы застоя, а под конец уже и маразма. Кто знает, не будь Чехословакии-1968, может быть, не было бы и Афганистана-1979. Мы, наверное, не удержали бы в узде Восточную Европу, но, начав перестройку на двадцать лет раньше, сохранили бы обновленный Союз.
К сожалению, мы не представляли себе истинного положения дел в соцстранах. Друзья – так именовались наши союзники по Варшавскому договору – редко досаждали Москве неприятными новостями, даже когда сами были в курсе событий. Посольства тоже далеко не всегда давали объективную картину: мрачные краски были не в чести. Ортодоксия требовала видеть ситуацию такой, какой ей положено быть.
Для начала новая американская команда ревизует подход предыдущей администрации в, казалось бы, академическом вопросе: закончилась ли холодная война? Маргарет Тэтчер публично ответила на него положительно уже в ноябре 1988-го. Джордж Шульц, покидая пост госсекретаря, был весьма обеспокоен: сменившие его люди «не понимают того, что холодная война завершилась, либо же отказываются признать это». Беспокойство не было напрасным: для новой администрации холодная война продолжается. Она завершится лишь тогда, когда Восточная Европа «станет единой и свободной». Чуть позже, как вспоминают в книге «Объединенная Германия и преображенная Европа» (1995) Филипп Зеликов и Кондолиза Райс, к этой формуле добавляется: «на основе западных ценностей». До того столь определенных заявок на пересмотр геостратегической обстановки в Европе западные руководители не делали. Инициатива Генри Киссинджера в духе Realpolitik упорядочить перемены в восточноевропейских странах путем переговоров с Советским Союзом после некоторых колебаний отвергнута.
Если и договариваться, то насчет того, как лучше забрать. В Вашингтоне резонно исходили из того, что Михаилу Горбачёву сложно будет удержать то, что хочет уйти. На американцев работали и трудности, с которыми начал сталкиваться советский лидер внутри страны и, что еще хуже, в собственном стане.
С точки зрения геополитики Восточная Европа – это прежде всего ГДР. Если вы призываете восточноевропейцев к свободе (читай: к освобождению от Советского Союза), а экономическая помощь тесно увязывается с «политической либерализацией», не возникнет ли вопрос: что будет с существованием двух германских государств? До сих пор суть ответа на него была одинакова на Востоке и на Западе: сохранится статус-кво. Как долго? 20 марта 1989 года Скоукрофт пишет в докладной записке президенту Бушу: «Фактически никто в Западной Германии не надеется, что объединение произойдет в этом веке».
Подобный настрой следует переломить. Во главу угла действий по отторжению Восточной Европы от Советского Союза ставится воссоединение Германии. Более того, есть немало признаков того, что инициировал объединение Вашингтон. Американцы, а не западные немцы дали весной 1989-го начальный толчок движению, которое столь стремительно набрало темп. Команда Бонну «Вперед, мы вас поддержим» последовала из Белого дома. Вместе с четким обозначением цены: объединенная Германия должна остаться в НАТО и в других западных союзах, американские войска будут и впредь находиться на ее территории.
Американские политологи, в том числе бывшие дипломаты, с которыми мне удалось поговорить, горячо опровергают, что первое слово насчет объединения Германии прозвучало из-за океана. Один из них, близкий к Демократической партии, привел оригинальный довод: дескать, у тогдашней администрации не хватило бы сообразительности.
Но при всем том, что ход был рискованный, если учесть и советские войска, размещенные в ГДР, и нежелание европейских союзников видеть Германию объединенной, перспектива перехватить у СССР стратегическую инициативу виделась очень соблазнительной. Еще важнее была возможность направлять назревавшие сдвиги в нужное американцам русло. К тому же над ними висел призрак Рапалло (советско-германский договор о восстановлении дипломатических отношений, взаимном отказе от претензий, торгово-экономических связях, подписанный 16 апреля 1922 года в итальянском городе Рапалло в период работы Генуэзской конференции. – Ред.).
«ВЫХОД ЗА НЫНЕШНИЙ СТАТУС-КВО»
О смене курса, про себя называемой «выход за нынешний статус-кво», американцы предпочитают до поры до времени не говорить даже с союзниками по ту сторону океана. От объединения Германии, если бы его удалось провести на своих условиях, Вашингтон мало что терял, скорее выигрывал, западноевропейцы же – неизвестно. Хлопот у них, во всяком случае, прибавлялось. Да и сама Германия надолго отвлекалась на внутригерманские дела, что и подтвердило последующее развитие событий.
Тем временем Горбачёв, преодолевая отчаянное сопротивление, осуществляет беспрецедентную либерализацию советского общества. В его арсенале катастрофически мало средств. Вот когда перестройка нуждается в понимании и поддержке извне, если, конечно, на первое место ставить заботу о демократии. Но именно в этот момент Вашингтон резко форсирует процессы воссоединения Германии и болезненного вытеснения СССР из Европы. На войне как на войне, даже если она холодная.
В первые месяцы 1989 года советники президента США рекомендуют ему оживить после многолетнего анабиоза германскую проблему. Один из аргументов состоял в том, что «Горбачёв может ухватиться за это первым».
В мае того же года Джордж Буш, отвечая в интервью на вопрос, скорее всего обговоренный заранее, заявляет: «Если воссоединения удастся достигнуть на подходящих условиях, что ж, это будет прекрасно». Наряду с этим принимается решение выступить с публичной мирной инициативой. Вот она – с виду смелые предложения в области обычных вооружений. Они бьют в уязвимое место Советского Союза – превосходство в данных видах оружия в Европе, отвлекают внимание от ядерных вооружений, где Соединенные Штаты и НАТО сильнее. Приурочено это к сессии Совета Североатлантического союза на высшем уровне. Члены НАТО довольны тем, что США возвращают себе роль лидера. Тем не менее формулировка по германскому вопросу в декларации Совета от 30 мая 1989-го все еще осторожная: «Мы стремимся к такому миру в Европе, который позволит немецкому народу вновь обрести посредством свободного самоопределения свое единство».
На очереди – «продажа» идеи главным действующим лицам. В нынешних описаниях того периода не скрывается, что в контактах с высокими западногерманскими представителями первыми тему воссоединения поднимают американцы. Что примечательно, они встречают сдержанную реакцию. Это следует даже из беседы Буша с генеральным секретарем НАТО немцем Манфредом фон Вернером, запись которой рассекречена, как и многие другие материалы. Максимум, что позволяют себе западные немцы, – это вежливое подталкивание американцев к дальнейшим шагам.
Хотя в Бонне быстро понимают новую диспозицию, правительство ФРГ медлит. Как несколько лет спустя признался Хорст Тельчик, основной внешнеполитический секундант канцлера Гельмута Коля в вопросе об объединении, в начальный период США были далеко впереди немцев. Буш заговорил об актуальности германского вопроса в мае 1989 года. Ключевое заявление Коля насчет того, что вопрос этот вновь встал в международную повестку дня, относится к концу августа.
Почему Гельмут Коль и его команда не сразу поверили своему счастью? Боялись нарушить преждевременными вылазками и без того удачно складывавшуюся для них обстановку? Считали более надежным сперва «размягчить» ГДР (уже несколько лет ФРГ оказывала ей немалую экономическую помощь), а уже потом уверенно брать созревший плод? Рискну предположить также, что иные западногерманские стратеги прикидывали, так ли выгодна сделка с американцами, навечно оставлявшая их в НАТО, и нельзя ли сохранить за обретшей единство Германией полную свободу рук. Если подобные мысли и были, то они быстро сошли на нет, ибо для их воплощения в жизнь требовалась иная советская политика. Мы же успокаивали себя тем, что у нас в запасе лет эдак пятьдесят или сто, да и тогда решать будет история.
В мемуарах Михаила Горбачёва о воссоединении, вплоть до тех дней, когда оно стало неминуемым, практически не упоминается, даже когда он вспоминает свой визит в ФРГ в июне 1989-го и беседы с канцлером Колем. Должно быть, мы переоценили нежелание «старой» Европы видеть единую Германию. Главное же – вместе с тогдашними властями ГДР мы серьезно переоценили крепость восточногерманского режима. Руководитель страны Эрих Хонеккер «достал» многих. Когда, наконец, в октябре 1989 года, за считанные недели до того, как рухнула Берлинская стена, его сменил Эгон Кренц, было уже поздно.
Подбодряемый и подталкиваемый американцами, а затем и населением Восточной Германии, Гельмут Коль решительно взял на себя роль ключевого игрока. ФРГ не считалась с расходами. Нелегко было гэдээровским немцам оставаться патриотами своей социалистической родины после того, как Бонн пообещал, что «полудеревянные» восточные марки будут обменены на полновесные марки ФРГ по курсу один к одному (это и было сделано). Скоординированная политика США и Западной Германии постоянно подбрасывала в печь свежие дрова. Магазины ГДР стали заполняться западными товарами, исчезли погранпосты, в пожарном порядке шли двусторонние переговоры об экономическом и политическом союзе. Вскоре стремительное скольжение вниз стало необратимым.
На короткое время я был непосредственно вовлечен в германские дела, принимая участие в первых заседаниях группы 2+4. Она была создана в феврале 1990-го, с тем чтобы обсудить внешние аспекты будущего объединения. От внутренних группа была отстранена (стараниями связки США – ФРГ), как мы тому ни сопротивлялись. Я стал трудиться на новом поприще, воодушевленный тем, что в годы перестройки удалось сделать на африканском и гуманитарном направлениях. До сих пор, однако, осталось тягостное чувство, что всерьез повлиять на выработку политики не удалось.
Такой пример: совещание 26 января 1990 года по германским делам у Михаила Горбачёва, которое он сам назвал в мемуарах решающим. От МИДа участвует один Эдуард Шеварднадзе, от ЦК – шесть человек. Ни первый замминистра Анатолий Ковалёв, возглавлявший специально созданную в МИДе рабочую группу, ни я, входивший в ее состав, приглашены не были. Михаил Сергеевич так, видимо, и не отделался от привычки опираться на партийный, а не на государственный аппарат. В МИДе и ЦК тон задавали люди, десятилетиями занимавшиеся Германией, многие уже в почтенном возрасте. Нельзя было не разделить их горечь по поводу происходящего, но лозунг «ни шагу назад», не подкрепленный реальными возможностями, повисал в воздухе.
До самого конца мы не могли и подумать, чтобы по своей воле изменить статус-кво, рисковать ГДР. Мы предпочли, отступая и огрызаясь, ждать, пока она сама не уйдет. Возглавить неизбежное, как советовал когда-то Шарль де Голль, мы так и не попытались.
В итоге и отступление не удалось провести организованно. Разноголосие было не только в дипломатических рядах. В самом Политбюро не было единства, что все чаще выходило наружу. У многих, думаю, на памяти открытое антигорбачёвское выступление Егора Лигачёва насчет распродажи ГДР. Из нашей реакции соперники нашли возможность выбирать то, что им больше подходило в данный момент. Горбачёв же и Шеварднадзе один день обсуждали условия объединения, а на другой могли сказать, что будут защищать ГДР до конца.
«ДОМ, РАЗДЕЛИВШИЙСЯ В СЕБЕ»
Да и сам Советский Союз все больше походил на «дом, разделившийся в себе», который, как сказано в Евангелии, «не устоит». Разлом шел по национальным границам. Были близки к уходу прибалты, пылал Кавказ, росли сепаратистские настроения на Украине. Наши руководители бросались от одной амбразуры к другой. На внутреннем фронте – целый ворох проблем, как застарелых, десятилетиями заметавшихся под ковер, так и новых, вышедших на поверхность, когда люди опьянели от свободы и гласности.
На внешнем же – глубокое неравенство в соотношении сил. Военная мощь у нас оставалась, войска, и немалые, еще стояли в ГДР и некоторых других странах Варшавского договора. Но здесь-то и проявилось противоречие, на которое долго закрывали глаза: ценой огромных усилий мы нарастили мощь, но можем ли мы ее применить? Армия действительно неплохо подготовлена: в одной только ГДР более 750 военных городков, 5 000 военных лагерей, 47 аэродромов, но возможно ли было в те месяцы вывести солдат из казарм? И не только из-за местных и международных условий. Накаленным было внутреннее соперничество, все шло в ход ради ослабления центра.
А что говорить о тех, кто считался нашими союзниками? Я помню мартовское (1990) совещание стран – участниц Варшавского договора в Праге. Несмотря на все наши увещевания, мы так и не смогли подтолкнуть «друзей» к хотя бы мало-мальски общему подходу к германским проблемам. Даже по вопросу неучастия объединенной Германии в НАТО добиться согласия не удалось. Еще бы, встреча проходила на второй день после выборов в ГДР, на которых победили сторонники фактического аншлюса.
Нам же противостоял сильный и, в общем-то, сплоченный соперник. Разногласия между натовцами, безусловно, были, но я не верю, чтобы они представляли собой реально используемый фактор, особенно в нашем тогдашнем состоянии. Американцы прикрывали Гельмута Коля от недовольства Франции, Англии, Италии, малых стран Европы. Если те путали ряды, их быстро призывали к порядку. Президент Франции Франсуа Миттеран, быстрее других сообразивший, что процесс уже не остановить, попытался получить что-то для себя. И добился: Коль обещал ускорить создание валютного союза в рамках западноевропейской интеграции и сдержал слово. Дольше других продержалась Тэтчер, но, все чаще оставаясь в меньшинстве, она довольствовалась небольшими уступками. Как справедливо отметили американские наблюдатели, у тех, кто противился быстрому воссоединению, были соответствующие устремления, но не было политики.
Вашингтон запугивал обеспокоенных союзников возможным нейтралитетом Германии, играл на том, что никто в НАТО не хотел, чтобы американские войска ушли из ФРГ. Коль в свою очередь стращал американцев Кремлем. 12 декабря 1989-го он говорил Джеймсу Бейкеру: «Если бы я промедлил с выдвижением десяти пунктов, Советы могли бы предложить объединение Германии в увязке с ее нейтрализацией подобно тому, как это сделал Сталин в 1952 году. Такой шаг витал в воздухе». (Желал бы я знать, замечу в скобках, где он витал?)
Но разночтения в тандеме США – ФРГ были редкостью. Для Вашингтона и Бонна задача облегчалась тем, что внутриполитическая обстановка в восточноевропейских странах менялась не в пользу Советского Союза, а если говорить об идеологической составляющей, – не в пользу социализма. Это происходило прежде всего в ГДР, Польше (там уже в 1989-м на выборах победила «Солидарность»), а также в Венгрии (венгры в обмен на финансовое вливание открыли границу с Австрией, через которую ушли 40 тыс. жителей Восточной Германии).
Публика на той стороне была сугубо прагматичная и, мягко говоря, не без коварства. Многие же из нас оставались заложниками «идейности». Защита завоеваний социализма, даже когда это было нерационально, мешала проводить политику, которая на первое место ставила государственные интересы. Мидовский аппарат, говорю об этом с болью, в течение 28-летнего «самодержавия» Громыко год за годом утрачивал способность творчески мыслить и работать. То, что именовалось принципиальностью, а на деле было простым, без разговоров, «нет», ценилось выше, чем стремление найти нестандартное решение, добиться компромисса. Даже в годы перестройки ситуация чаще всего складывалась следующим образом: как за разрядку – так никого нет, как дать отпор – так все здесь.
Подлинные намерения наших партнеров приходилось вышелушивать из-под двух-трех слоев словесных ухищрений. В одном случае мы явно запоздали: не уловили перемену в американской политике, то есть взятый Вашингтоном курс на скорейшее объединение Германии. На первых порах он проводился под аккомпанемент заверений: не принимайте те или иные словесные заявления в расчет, они делаются на «электорат», будьте уверены, что в любом случае ключи от объединения – в советских руках. А мы, видимо, исходили из того, что все еще оставалась в силе знаменитая формула президента США Джона Кеннеди, приведшая в свое время в бешенство германского канцлера Конрада Аденауэра: «СССР не позволяет объединения, Германия не будет объединенной».
То, что доверительно (и тем более наедине) внушали Горбачёву Буш или Коль, зачастую принималось за истину в последней инстанции. Когда же дошло до горячего, то Соединенные Штаты и ФРГ действовали на грани фола: в ход был пущен целый арсенал недоговоренностей, полуправды, обещаний, о которых загодя было известно, что они не будут выполнены.
Вот два хрестоматийных примера. Горбачёв тогда довольно умело оперировал категориями общеевропейского дома, в перспективе устранявшего пограничные линии в Европе, призывал шире использовать структуры Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, как уже созданные, так и те, что предстояло создать в будущем. Хельсинкский Заключительный акт СБСЕ не только закреплял границы, но и закладывал основы коллективной безопасности. Это была наша альтернатива противостоянию военно-политических блоков. Западные немцы не раз обещали, в том числе и на самом высоком уровне, что процесс объединения Германии будет инкорпорирован в общеевропейские структуры. Ничего подобного, естественно, не произошло: в дело пошли совсем другие конструкции.
Второй же пример – насчет клятвенных заверений и американских, и западногерманских руководителей, как конфиденциальных, так и публичных, что после вхождения объединенной Германии в НАТО альянс ни на дюйм не продвинется на восток, – совсем уж непригляден. А ведь это делалось для того, чтобы выудить согласие на членство Германии в НАТО, чему мы долго и упорно сопротивлялись. К тому же в той обстановке быстротекущих перемен многие питали иллюзии, что военных блоков в Европе скоро вообще не будет. Подтверждение тому видели в трансформации Североатлантического союза, которое вроде бы началось на Лондонском саммите НАТО в июле 1990 года. Свою сущность альянс продемонстрировал позднее, в 1999-м, когда подверг бомбардировкам Югославию, впервые в своей истории применив вооруженную силу.
«СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ВЫИГРАЛИ ХОЛОДНУЮ ВОЙНУ»
Есть итальянская поговорка, скорее, руководство к действию: «Ничего не отдавать, все забирать, требовать еще больше». Примерно так и вела себя американская администрация в отношении Михаила Горбачёва в 1989–1991 годах. Логическим завершением стали слова президента Джорджа Буша-старшего, торжественно произнесенные им в выступлении перед обеими палатами Конгресса в январе 1992-го: «Соединенные Штаты выиграли холодную войну».
Когда США нуждались в СССР во время первой войны в Ираке, Буш говорил по-другому: «Окончание холодной войны было победой для всего человечества». Выпячивание заслуг Соединенных Штатов не очень помогло: президентские выборы в ноябре 1992 года Джордж Буш проиграл Биллу Клинтону. Высмеивая претензии Джорджа Буша на победу в холодной войне, Клинтон говорил: «Это похоже на то, как петух думает, что рассвело потому, что он пропел».
Высказывания Буша были запоздалым, но зато наконец-то откровенным ответом на призыв Горбачёва к сотрудничеству. Окончание холодной войны советский генсек считал взаимной победой СССР и США, более того, всех здравомыслящих политических деятелей того времени.
Избавившись от конфронтации, Соединенные Штаты и Советский Союз могли бы стать подлинно стратегическими партнерами. Уже тогда вставали во весь рост грозные проблемы – от международного терроризма и распространения оружия массового уничтожения до роста экстремизма всех сортов и оттенков. Лидеры перестройки предупреждали американцев, и я был свидетелем этого. Для нас урегулирование проблем, связанных с окончанием холодной войны, было тем необходимым этапом, за которым должна была начаться совместная с США работа. Администрация Буша остановилась на первой части уравнения. Созидание общими усилиями лучшего мира, как предлагал в конце своего правления Рональд Рейган, ее не вдохновило. Важнее, видимо, было войти в историю победителями. А что могло бы быть более убедительным доказательством триумфа, чем развал Советского Союза, даже если это произошло после того, как холодная война закончилась теперь уже безоговорочно? Госсекретарь Джеймс Бейкер пишет в своих мемуарах, что холодная война испустила последний вздох 3 августа 1990-го, когда он достиг в Москве согласия о совместном осуждении агрессии Ирака против Кувейта.
Казалось, наступил звездный час Америки, которая утвердила себя полновластной хозяйкой в мире. Ей больше не нужна была даже союзная Западная Европа, не говоря уже о России. Так что говорить об упущенных возможностях можно лишь с большой натяжкой: их просто не взяли в расчет. Сознательно была выбрана цель – проецировать американскую мощь на обозримую перспективу и даже дальше. Голоса сторонников более взвешенного подхода заглушил хор тех, кто посчитал, что у Соединенных Штатов хватит сил на все.
Что же в итоге? Две войны, которым не видно конца, нарастающий ком международных проблем и все меньше желающих помогать США в их разрешении. Только ленивый не пускает критическую стрелу в адрес страны, чей рейтинг популярности снижается повсеместно. Американцы негодуют: почему? Ведь они поставили перед собой благородную цель – переустройство мира на принципах демократии. Но еще Робеспьер сказал: вооруженных миссионеров не любит никто.
ИСТОРИЮ НЕ ОБМАНЕШЬ
В заключение совсем уж гипотетическое предположение. Поддержи американская администрация Горбачёва, сумел бы он довести перестройку до успешного завершения?
Мой ответ таков: шансы Михаила Сергеевича, безусловно, повысились бы. Особенно если бы американцы, как их призывала Маргарет Тэтчер, выступили лидером политической и материальной поддержки горбачёвских реформ со стороны Запада. Я слышал от американских политологов слова насчет того, что история могла бы пойти по другому пути, останься у власти Рейган. Но при всей весомости внешнего фактора он не был главенствующим. Сама лютня, как писал поэт, оказалась с трещиной.
Многолетними стараниями предыдущих вождей в стране была создана система, которая не выдержала испытание временем. Она великолепно служила интересам правящей верхушки, ставя ее выше всякой критики и делая ее никому, кроме себя самой, не подотчетной. Но господство несвободы обрекало страну на прозябание. В экономическом, технологическом и многих других отношениях мы всё больше отставали от того самого Запада, с которым сломя голову вступили в жесткую идеологическую и военную конфронтацию. К началу перестройки наша страна уже находилась в глубочайшем системном кризисе, малозаметном невооруженным глазом, вследствие того, что гласность была сведена к нулю. Попытка Горбачёва мягко изменить систему, реформировать экономическое и политическое устройство, вытянуть страну на социал-демократическую дорогу была задавлена партийной бюрократией изнутри.
К этому прибавилось то, что Вашингтон прошел мимо уникального исторического момента. Верх взяли сиюминутная целесообразность и приземленный прагматизм. Возможно, не хватило далекого стратегического видения таких великих американских президентов, как Вудро Вильсон и Франклин Делано Рузвельт. Отнюдь не случаен, кстати, выбор, сделанный американцами на заключительном этапе перестройки. Реформам Горбачёва, из последних сил ратовавшего за демократический социализм, они предпочли разрушительный антикоммунизм Бориса Ельцина.
Но и после того, как распался Советский Союз (Буш узнал об этом первым из телефонного разговора с российским президентом), после того, как в Кремле утвердилась новая власть, Соединенные Штаты мало что сделали для поддержки демократов. Скорее воспользовались слабостью России. Отношение к ней, как к «побежденной стране», выразилось и в расширении НАТО на восток, и в бомбардировках Югославии, и в выходе из Договора по ПРО. Отсюда же и упорное непризнание того, что интересы России на постсоветском пространстве имеют для Москвы существенное и в ряде случаев жизненно важное значение. Впрочем, ДНК внешней политики США известна и вряд ли изменится в скором времени.
Открытым остается другой, более важный вопрос: по какому пути идет Россия?
Для выхода из глубокого кризиса 1990-х годов России, по мнению многих американских экспертов, неизбежно пришлось пройти через период восстановления авторитарных порядков. Но увековечивать формы политического устройства, весьма напоминающие те, что доказали свою несостоятельность в роковой для СССР период, означает наступать на те же грабли. Могущество ведь оказалось иллюзорным. Если страна хочет уверенно чувствовать себя на международной арене, быстро и адекватно реагировать на влияния извне, она должна выстроить свою внутреннюю жизнь в соответствии с такими политическими параметрами, которые дают наибольшую экономическую отдачу и помогают добиться наивысшего качества жизни. Особенно это верно во времена глобализации и стремительного технологического прогресса. России не уйти от демократии.
Историю не обманешь: в ней, равно как и в повседневной жизни, обычно происходит то, что и должно было произойти.
