Вскоре после окончания Второй мировой войны вышла в свет книга американского историка Клинтона Росситера «Конституционная диктатура: кризисное управление в современных демократиях». Автор, хорошо понимавший диктаторский по сути характер некоторых аспектов «Нового курса» Франклина Делано Рузвельта, писал: «Войны не выигрываются дискутирующими обществами, мятежников нельзя подавить судебными постановлениями, занятость двенадцати миллионам безработных невозможно вновь обеспечить посредством скрупулёзного соблюдения догматов свободного предпринимательства, а лишения, причиной которых стали природные катаклизмы, не облегчить, если предоставить природе следовать своим путём»[1].
Долгие годы и даже десятилетия такие взгляды не приветствовались, и много научных карьер сложилось крайне удачно за счёт очередного доказательства превосходства демократии над диктатурой. Сегодня может показаться, что сама жизнь опровергает противников авторитарных, диктаторских форм правления. В ситуации большой угрозы необходимость чрезвычайных мер кажется всё более очевидной, а промедления, неизбежные при нормальном, парламентском способе обсуждения принимаемых мер, – всё менее приемлемыми. Ход дискуссий, однако, показывает отнюдь не проницательность дискутирующих относительно будущего. Говорить о будущем слишком рано, и сегодняшние предсказания могут быть полезны разве только для того, чтобы сделать более ясным настоящее.
ЧП как конструкт
Есть три момента, на которых я хотел бы остановиться.
Во-первых, обычное представление о диктатуре и чрезвычайном положении как возможности не обращать внимание на право, конечно, совершенно неправильно. Иначе не было бы законов о чрезвычайном положении, определяющих способ его введения и правовой статус, а также, что немаловажно, порядок и сроки его отмены. Общим местом стало, однако, наблюдение за тем, как много чрезвычайных мер принимается в наши дни в разных странах без формального введения чрезвычайного положения и даже без (или до) объявления карантина. Кажется, уже почти неприлично обходиться в обсуждении сложившейся ситуации без ссылок на правоведа Карла Шмитта с его учением о суверене или, по крайней мере, на современного философа Джорджо Агамбена, который при всех попытках опровергнуть Шмитта остаётся в этой области его беспомощным эпигоном. Напомним, во всяком случае, что, по Шмитту, суверен и есть тот, кто может ввести чрезвычайное положение. Зачем? Из жажды власти? Здесь нужны внятные различения.
В отличие от тех случаев, когда такой очевидной угрозы нет и не совсем понятно, почему чрезвычайное положение вводится или почему оно прекращается или не прекращается. В известном исследовании Шмитта о диктатуре (1921 г., мы можем скоро отметить столетний юбилей!) показано, что бывает два рода диктатуры, соответственно, два рода чрезвычайного положения.
Одна версия чрезвычайного положения – та, которую я только что описал. Когда какой-то главный начальник (он-то и является «сувереном») говорит, что, например, поручает генералу оборону осаждённой крепости, либо от суверена прибывает комиссар с чрезвычайными полномочиями, действующими определённое время в определённом месте. И совсем другой вариант чрезвычайного положения – тот, который возникает, скажем, во время революции, когда вообще всё сметено, старого суверена больше нет или же старый захватывает столько власти, что буквально перерождается в нового. Совершенно новая власть установлена, и никакое прежнее право больше не действует.
Как это бывает – мы прекрасно знаем из отечественной истории. Чрезвычайное положение вводят таким образом, что из него долго не выходят, а всех оппонентов уничтожают, объявив врагами. Некому спросить, когда всё это кончится, некому потребовать соблюдения прав. И, собственно, обычные опасения против чрезвычайного положения бывают двух сортов: первое – что введённое ненадолго и с известными ограничениями чрезвычайное положение будет сопровождаться злоупотреблениями, а может быть, и не будет отменено так уж быстро. И второе – что чрезвычайное положение будет сразу суверенной диктатурой, полной отменой прав и свобод, гарантий и обязательств. Если первый тип – всё же внятный правовой режим, который устанавливается ради выполнения определённых задач, локальных и временных, то второй не имеет внешней цели, он, так сказать, хочет самого себя.
Любители диктатуры скажут, что ему и не требуются оправдания. Противники возразят, что у такого режима нет цели вовне, значит, все цели, в том числе и все угрозы, и все чрезвычайные ситуации, производит он сам. Отсюда, кстати говоря, недалеко до того, чтобы и нынешний вирус объявить социальным конструктом – не в том смысле, что он искусственного происхождения, сделан в лаборатории, а что его опасность целиком на совести тех, кто берёт на себя функции различать опасное и безопасное и подавляет все прочие попытки интерпретации. В этой логике, конечно, социальным конструктом следует также именовать и смерть, и жизнь, что по понятным причинам невозможно, зато возможно объявить таковым всю статистику заболеваний, врачебные критерии причин смерти, да и многое другое. За всем этим – надо называть вещи своими именами – критик видит только результаты действий желающей самой себя власти. Не зря утверждалось всё тем же Агамбеном, что исключение давно не исключительно, что мы, не замечая этого, давно сползли в «чрезвычайщину», и она проявляет себя на разных уровнях, в разных областях.
Во-вторых, мы видим, что все старые разговоры про биополитику оказались весьма кстати именно сейчас, во время эпидемии. И понимать их надо так: болезнь, в общем, это своеобразный социальный конструкт. Вторжение в устройство биологии человека – политическое решение, которое несовместимо с ценностями свободы и правами личности. А эпидемия – лишь повод для того, чтобы не всеми замечаемое стало, наконец, совершенно очевидным. В пользу такой радикальной критики говорит то, что правовой статус принимаемых мер часто не определён, лишь задним числом принятые де-факто меры обставляются теми или иными, не всегда убедительными, ссылками на нормы права. Сторонники таких мер, возможно, не менее резонно отвечают, что времени нет, ситуация совершенно экстраординарная, а значит, решение важнее, чем правовые тонкости.
Здесь говорить нужно не об избыточности, а о крайнем дефиците права, которое, так сказать, не успевает за происходящим. Эти меры вводятся в состоянии крайней необходимости и несут на себе следы спешки, что не свидетельствует в строгом смысле слова о незаконности происходящего. Но надо иметь в виду, что есть нормальное чрезвычайное положение, которое вводится и отменяется по правилам, а есть ненормальное, неожиданно и непоследовательно вводимое. И дело не только в том, что без достаточных – для нормального времени – оснований будет закрыт бизнес, ограничены права на свободу перемещений, собраний, введены дискриминирующие меры по возрастным категориям. Объявляя эти меры, можно рассчитывать на то, что война (эпидемия) всё спишет, даже если она не объявлена. Недостаток подобных мер состоит в том, что они вводятся насильственным, полицейским образом, то есть предполагают, что разум государства сосредоточен у его начальников, но они не могут быть осуществлены без лояльности тех, на кого направлены. Они нуждаются не просто в общем принципиальном консенсусе подданных, но в разумном активном соучастии. А для него требуется именно то, чего нет и быть в этих условиях не может: единство власти и разума, позволяющее подчинённому не по приказу, а интуитивно становиться на сторону начальника.
Зафиксируем, в-третьих, что это новая ситуация, новая проблема, и она не решается путём апелляции к диктатуре. Диктатура как раз предполагает существование единой инстанции разума и решения. Sic volo, sic jubeo, stat pro ratione voluntas («Так я хочу, так я велю, пусть доводом будет моя воля») – это формула не диктатуры, а деспотизма, не желающего апеллировать к разумным основаниям действия. Напротив, пропаганда, убеждение, бесконечные отсылки к заключениям учёных должны доказать именно то, что вызывает наибольшую критику, преодолеть наибольшие сомнения! Меры по борьбе с эпидемией вводятся ad hoc, за ними нет ничего, кроме отсылки к нормальной ситуации, при которой ценность научной экспертизы и медицинских мер не подвергалась сомнению, а также фактического соотношения сил, при котором всё, в конечном счёте, решают вооруженные люди. Иначе говоря, неразрывная связь научной истины и высшей власти – это из прошлой эпохи, и лишь временным оцепенением перед лицом несомненной угрозы можно объяснить то, что она сразу же не была уничтожена критикой.
Переформулируем ещё раз. Дело не обстоит так, что вирус, эпидемия, болезни и смерти придуманы или стали всего лишь поводом для неправовой концентрации полномочий. Это было бы слишком просто. Любая реальная ситуация предполагает возможность решения ряда вопросов, например, балансирования, нагрузки на систему здравоохранения, экономической целесообразности, продолжительности эпидемии и поддержания лояльной покорности масс. Но в каждой из областей принимается не единственно возможное решение, якобы продиктованное не ошибающимися вирусологами. Принимается одно из возможных решений, то есть оно могло быть и другим. Решение не вытекает с неизбежностью из ситуации. Оно выбирается из нескольких, и это имеет свои последствия.
Лишь попутно заметим, что новейший российский Федеральный закон от 24 апреля 2020 г. № 123-ФЗ «О проведении эксперимента по установлению специального регулирования в целях создания необходимых условий для разработки и внедрения технологий искусственного интеллекта в субъекте Российской Федерации – городе федерального значения Москве и внесении изменений в статьи 6 и 10 Федерального закона “О персональных данных”» означает совершенно новый этап в правовой и политической реальности. Дело не просто в проведении интересного эксперимента. Дело в том, что искусственный интеллект принимает решения вместо персональной инстанции вменения и тем самым ставит под вопрос многие привычные категории правовой традиции.
Ревизия социальных различий
Посмотрим теперь на дело с другой стороны. Эпидемия разрушила одно из главных единств современного общества: единство богатства, здоровья, комфорта, просвещённости и безопасности. Неожиданно большое количество тех, кого высокое положение не уберегло от заразы, наводящие ужас на простого телезрителя бункеры, в которых вынуждены прятаться от инфекции могущественные люди планеты, скрывают, однако, социологический факт первостепенной важности. Эпидемия ставит под вопрос всю систему социальных различений. Фундаментальное различие чистого и нечистого, опасного и безопасного связывало воедино богатство, власть и чистоту. Места пребывания богатых и влиятельных были местами гарантированно чистыми, и все системы контроля были нацелены на идентификацию нечистого, того, что не может находиться внутри границ гарантированной безопасности. С этим теперь покончено надолго. Но это ещё не всё.
Последние десятилетия, проходившие под знаком глобализации, были отмечены интересом к весьма любопытному феномену, сочетанию глобального с локальным. «Местом» человека эпохи модерна стали, говоря предельно обобщенно, государства-нации и большие города, в которых разрушены плотные межчеловеческие связи, так что ни семья, ни соседи, ни деревенская община уже не могут быть для человека тем естественным местом проживания, тем убежищем, каким они были веками. Их заменяют более рыхлые связи, солидарность не столько с соплеменниками, сколько с согражданами. Когда модерн достиг высшего уровня, когда его стали называть постмодерном, или высоким, поздним модерном, глобализация поставила под сомнение это положение дел.
С одной стороны, государства уже не казались столь самоочевидными образованиями, про них стали говорить, что они себя исчерпали и больше не возродятся. С другой стороны, глобальное общество, хотя и не отказалось полностью от границ, стало устанавливать их по-другому. Локальное, ограниченное пределами кампусов, бизнес-центров, технопарков, прекрасно сочеталось с мировыми городами, которые формально находились внутри старых государств с их границами, а фактически подчинялись транснациональным сетям. Возможность мгновенного электронного контакта с теми, кто находится за тысячи километров, не отменяла, а предполагала создание мест повышенного комфорта, безопасности, той особой свободы, при которой открытому телу ничто не угрожает. Сама демонстрация открытого тела превращалась в знак богатства и защищённости, а буквальное присутствие тел рядом друг с другом (что всегда было в дружеских кружках, орденах, семьях, общинах) отличало новую элиту глобализации, способную преодолевать огромные расстояния ради особого переживания присутствия, недоступного большинству.
Именно это положение дел подрывает новый кризис. Главные девизы настоящего времени: самоизоляция (иначе говоря, добровольное заточение, по образцу старой аскезы) и социальная дистанция. Первое устроено совсем непросто.
Всё, что являлось главным мотиватором поведения и суррогатом религиозных способов конструирования смыслов жизни, рассыпается: индустрия развлечений, здоровья, спорта, туризма не просто разоряется. Она теряет почву, потому что тело, возведённое в главную ценность, обеспечивалось здоровьем, долголетием и способностью испытывать предлагаемые виды удовольствий лишь в обстановке гарантированной безопасности.
Это не значит, как часто говорят, что исчезает глобализация и ей на смену приходят старые государства. Государства уже дискредитировали себя трижды: во-первых, не сумев огородить население от глобальной заразы; во-вторых, не наладив международное сотрудничество для совместного противостояния эпидемии; в-третьих, приняв за образец международную (или международно признанную) экспертизу. Таким образом, разрушается то, что британский социолог Энтони Гидденс называл когда-то защитным коконом (protective cocoon) доверия к институционализированной экспертизе. Глобальное остаётся, но в сильно деформированном виде, государства не восстанавливают прежний потенциал, но сохраняются как единственный институт, сочетающий ресурсы защиты и насилия с потенциалом мобилизации. Однако это очень далеко от того, что могло бы случиться без эпидемии.
Осмысление происходящего только начинается. Возможно, контуры нового мира видятся нам сейчас совершенно неправильно. Ничего не может быть хуже экстраполяций того, что разворачивается в режиме реального времени, за пределы ближайшего возможного опыта. Однако и отказаться от них тоже немыслимо: это наш опыт здесь и сейчас.
[1] Rossiter C. Constitutional dictatorship: crisis government in the modern democracies. Princeton: Princeton University Press. Цитируется по изданию: Rossiter Press, 2008, Kindle Edition. P. 6.
