События в карельском городе Кондопога и общий всплеск ксенофобских настроений в России сделали проблему сосуществования представителей различных этносов и культур одной из острейших внутриполитических тем. В этом смысле Россия – при всей своей специфике – вписывается в общеевропейский контекст.
Бунты осени 2005 года в пригородах Парижа превратили проблему ассимиляции мусульманских общин из предмета академических дискуссий в главную тему новостных выпусков на телеканалах всего мира. Как правило, делался вывод о провале политики французских властей, пытавшихся интегрировать иммигрантов в общество. Однако проблема не ограничивается только одной страной. По свидетельству немецкой прессы, в Берлине и других городах Германии турецкие иммигранты образуют замкнутые этнокультурные анклавы, причем здесь они ведут гораздо более традиционный образ жизни, нежели могли бы себе позволить в самой Турции с ее жестким секулярным законодательством. В разгар скандала с публикацией в газете Jyllands-Posten карикатур на пророка Мухаммеда стало известно, что именно датские мусульмане обратили внимание своих ближневосточных единоверцев на акт святотатства. В такой, казалось бы, цитадели свободы слова, как Великобритания, на митингах местных граждан-мусульман, оскорбленных в своих религиозных чувствах, раздавались призывы к убийству журналистов. В результате все больше укореняется мнение, что интеграция не просто не удалась – она невозможна в принципе, а европейские сообщества иммигрантов воспринимаются как монолитные образования, ничем не связанные с окружающим их европейским обществом и не поддающиеся его культурному влиянию.
Проблема формирования подобных замкнутых сообществ, сопротивляющихся попыткам ассимиляции, становится все более актуальной и для России. Массовая трудовая миграция на территорию Российской Федерации из сопредельных мусульманских регионов началась не вчера: еще в 1980-х РСФСР ежегодно принимала от 400 до 800 тысяч выходцев преимущественно из Средней Азии, Казахстана, Закавказья. Уже тогда давали себя знать демографические факторы: нехватка рабочих рук при крайне низкой рождаемости на территории РФ, трудоизбыточность и высокая рождаемость в среднеазиатских и закавказских советских республиках. Эта миграция, однако, была организованной, носила несемейный характер, проходила в условиях ассимиляционной политики со стороны правительства; привлекавшиеся иммигранты в большинстве своем владели определенными профессиональными навыками и могли рассчитывать в советских условиях на гарантированную работу по специальности. Сейчас, на фоне роста экономики, миграция из сопредельных мусульманских регионов усилилась, и, по прогнозам демографов, ее интенсивность в будущем едва ли снизится. При сохранении тенденции доля иммигрантов и их потомков составит к концу столетия 10–15 %, однако при таком варианте предполагается довольно значительное сокращение численности населения страны, что делает экономическое развитие весьма проблематичным. В рамках же стабилизационного варианта (сохранение численности населения России на нынешнем уровне) доля иммигрантов и их потомков к концу века может составлять до 50 %.
Как о наиболее вероятном источнике миграции в рамках СНГ можно говорить исключительно о Центральной Азии: на сегодняшний день рост населения сохраняется только в Киргизии, Таджикистане, Туркмении, Узбекистане; формально растет население и в Азербайджане, но у специалистов имеются сомнения в корректности принятых методик учета.
Нынешний характер миграции дает серьезные основания опасаться того, что в России также начнется процесс формирования замкнутых иммигрантских сообществ. Сегодня в крупных городах РФ пока еще отсутствуют иммигрантские мусульманские окраины, подобные тем, что прилегают к границам Парижа: администрация и предприниматели не проводят соответствующую градостроительную политику, да и рынок недвижимости сам по себе устроен так, что тормозит «выдавливание» коренных жителей из облюбованных иммигрантами кварталов. Вместе с тем существенно то, что иммигранты привлекаются прежде всего в качестве чернорабочих: по некоторым оценкам, неквалифицированная рабочая сила в крупных городах практически на 50 % состоит из иммигрантов. Во многих, если не в большинстве случаев иммиграция носит нелегальный характер, сами мигранты – это деревенские жители с минимальным уровнем образования. У них нет никаких гарантий постоянной работы, их труд оплачивается по крайне низким ставкам, а периодически и вовсе не вознаграждается.
Все это чрезвычайно усиливает зависимость переселенцев от землячеств и этнических общин, а также этнических криминальных структур, помогающих им с переездом в Россию, обустройством, поисками работы и элементарным выживанием. В свою очередь это способствует замыканию подобных общин, не желающих допускать «чужаков» в свои секреты и старающихся избегать контактов с внешним миром (в том числе и в силу своего нелегального статуса). Вследствие всего этого иммигранты склонны жить компактно, подчиняться законам и правилам общины, поддерживать в ее рамках общепринятый на родине образ жизни, сохранять ценностные установки. По имеющимся фрагментарным сведениям, все большее распространение получает и семейная миграция. В целом масштабы миграции в России позволяют говорить об ассимиляции выходцев из мусульманских регионов СНГ как о процессе, уже сейчас определяемом наличием коллективных, общинных механизмов взаимодействия с принимающим обществом.
Ситуация эта в последнее время вырастает в настоящую проблему. События в Европе только усилили ксенофобские, антииммигрантские и антиисламские настроения: на бытовом уровне закрепляется убеждение, что иммигранты-мусульмане принципиально неассимилируемы. Политики и чиновники со своей стороны сочетают призывы к ужесточению государственного регулирования миграции со стремлением объявить амнистию нелегальным иммигрантам. Наиболее системные предложения по ассимиляции мигрантов предусматривают меры социального и культурного характера, в частности максимальное вовлечение детей мигрантов (в том числе и нелегальных) в образовательные и воспитательные программы. Между тем исследования, проведенные во Франции в среде выходцев из стран Магриба во втором-третьем поколениях, показывают, что все многообразие форм культурного взаимодействия мусульман-иммигрантов с принимающими их европейскими обществами не может быть сведено к жесткой дилемме «или ассимиляция – или отторжение». Французский опыт свидетельствует о том, что в реальности потомки иммигрантов в России столкнутся с более сложными условиями существования.
АССИМИЛЯЦИЯ, АССОЦИАЦИЯ, ИНТЕГРАЦИЯ
Первые иммигранты из стран Магриба появились во Франции еще в XIX веке. Накануне Первой мировой войны в таких городах, как, в частности, Париж, Марсель, Бордо, Нант, где уже проживало около 15 тыс. магрибинцев, начали складываться «североафриканские кварталы». Однако массовый характер трудовая миграция приобрела лишь в послевоенный период, когда страна остро нуждалась в рабочей силе и французские власти проводили целенаправленную политику по привлечению в метрополию рабочих из североафриканских колоний. Декрет от 18 ноября 1920 года гласил, что «алжирские рабочие больше не являются иностранцами». Это, однако, не помешало запретить им въезд в страну с началом Великой депрессии.
После Второй мировой войны Францию захлестнула новая волна массовой миграции из Северной Африки. Приток иммигрантов особенно усилился в период экономического подъема 1960-х, когда стране не хватало рабочих рук на предприятиях. Уже на момент провозглашения независимости Алжира в 1962 году численность алжирского населения во Франции только по официальным, заниженным (по некоторым оценкам, вдвое), данным выросла до 350 тыс. человек. Дополнительным стимулом миграции явился также распад колониальной империи: уезжали в бывшую метрополию, например, семьи алжирцев, служивших во французской армии.
Именно к этому периоду относится начало обсуждения проблемы иммигрантской общины во Франции на правительственном уровне. При этом левые предпочитали употреблять термин «включение» (insertion), тогда как правая оппозиция поднимала вопрос об «ассимиляции». Собственно концепции «ассимиляции» и «ассоциации» были впервые сформулированы раньше, еще для нужд колониальной политики. С помощью «ассимиляции» имелось в виду реформировать туземное общество на основе идейного наследия Великой французской революции (1789–1794), прежде всего в русле идеей просвещения, гражданской свободы, равноправия мужчин и женщин и пр. Прививая европейскую систему воспитания, а также разрушая традиционные социальные институты предполагалось полностью и окончательно принять коренное население Северной Африки в лоно французской культуры.
В годы 2-й республики (1848–1852) именно концепция «ассимиляции» легла в основу французской политики в Северной Африке, однако ее реализация столкнулась с многочисленными социальными, конфессиональными и культурными преградами. Поэтому на смену «ассимиляции» во французской колониальной практике приходит политика «ассоциации», то есть «присоединения» с учетом местных особенностей. «Ассоциация» уже не включала в себя цель реформирования туземного общества по образцу французского: колонии должны были служить лишь источником сырья и продовольствия для метрополии, оставаясь при этом «чужими». Однако по мере обострения кризиса колониальной системы снова усиливались позиции сторонников «ассимиляции» – в такие моменты начинало казаться, что она дает Франции больше шансов сохранить свои колонии.
Принципы проводимой по отношению к иммигрантам официальной политики были зафиксированы законом от 9 октября 1974 года. В нем подчеркивалось, что Франция стремится к «тому, чтобы либо допустить на национальном уровне повсеместную интеграцию иностранных рабочих в соответствии с их пожеланиями, либо позволить им сохранить социально-культурные связи со страной своего происхождения, способствуя тем самым обретению всеми желающими возможности впоследствии вернуться на родину». Иными словами, закон проводил линию разграничения между теми, кто предполагал остаться в стране, натурализовавшись и полностью интегрировавшись в общество, и теми, кто собирался уехать на родину и сохранял с ней связи.
В начале 1988-го социалисты уточняют свою позицию, делая акцент на том, что «интеграция» будто бы предусматривает не полный отказ от культуры своего народа, а «ее трансформацию в целях наиболее безболезненного и результативного общения с культурой страны пребывания». До этого момента и правые, и левые рассматривали «ассимиляцию», «интеграцию» и «включение» как взаимозаменяемые понятия. Факт же упоминания в принятом законе (1988) «культуры другого народа» показывает, что для обозначения своей политики в отношении иммигрантов власти начинают склоняться в сторону использования понятия «включение».
Кодекс законов о гражданстве введен в действие 19 октября 1945 года (с изменениями от 1973, 1984, 1993, 1998 годов). Его источниками считаются «право почвы» (jus soli), по которому человек является французом в силу его рождения и проживания на территории Франции, даже если его родители – иностранцы, а также «право крови» (jus sanguinis), по которому человек считается гражданином Франции вне зависимости от его места рождения и проживания, если его родители – французы. В соответствии с этим теоретически французская политическая модель интеграции основана на принципе обретения национальности, то есть гражданства, и присоединении к общественному договору («право почвы»). Следовательно, все формы так называемой «этнической» идентификации вытесняются из сферы государственной в сферу частную (что обусловлено светским характером французского государства).
При этом целью политики интеграции становится индивидуальная ассимиляция каждого иммигранта в отдельности через школу и другие институты (таким образом, социально-экономическая сторона проблемы игнорируется). Не случайно в последние годы политики всё чаще упоминали о «культурном разрыве», достаточно заметном, в частности, если говорить о выходцах из стран Магриба. Из этого делались весьма противоречивые выводы: левые подчеркивали специфику «туземной» культуры и призывали к постепенному «включению» иммигрантов во французское общество, условием которого является готовность обеих культур к компромиссам. Правые же, наоборот, требовали полного отказа иммигрантов из стран Магриба от своей традиционной культуры и говорили об ассимиляции как о свершившемся факте.
Практически же результаты ассимиляционной модели оказались гораздо более запутанными и неоднозначными. Полевые исследования свидетельствуют о том, что говорить о тотальной «закрытости» мусульманской общины, о ее полной неподверженности культурному влиянию не приходится. Однако реальные плоды ассимиляции не соответствуют стереотипам и ожиданиям, еще недавно господствовавшим во французском обществе.
«ГРАЖДАНЕ ОКРАИН»
Представители наиболее многочисленной группы магрибской молодежи, живущей на окраинах городов, вполне могут считать себя «французами», но «их Франция» – это в первую очередь их квартал. «Я француз из Сен-Дени. Здесь я вырос, здесь живет моя семья. Я знаю тут каждый закоулок, вокруг меня мои стены, мои тротуары, по которым я хожу всю свою жизнь. Я отсюда!» – рассказывает 20-летний Б. Более того, именно со своим кварталом, а не с Францией в целом юноши и девушки связывают и свое будущее: «Однозначно я вижу мое будущее в этом квартале (Сен-Дени. – Е.Д.). Я здесь родился, мне здесь нравится. Тут все мое. Я здешний, я принадлежу этому миру», – говорит 22-летний А.
Эти молодые люди ставят принадлежность к своему кварталу выше связей с родиной их предков, которая превратилась для них в миф. Их родители, приехав на заработки во Францию, изначально не помышляли вернуться назад. В результате понятие «родина» у них не ассоциируется с национальной принадлежностью, оно имеет локальный характер. Молодежь окраин ощущает привязанность к своему дому, городу, то есть к своей собственной «территории» и, конечно же, истории («вокруг меня мои стены, мои тротуары»). В самоидентификации этих людей их «жизнь», их «собственная история», «история семьи», много лет живущей в данном квартале (у многих родители приехали в молодом возрасте), играют гораздо более важную роль, чем легенды об их предках и исторической родине.
Молодые магрибинцы оказались в сложной ситуации. Их семьи, по сути, утратили связь со своими корнями, однако, отказываясь от намерения вернуться, они вовсе не собирались отказываться ни от своего языка, ни от обычаев, ни от религии. В итоге их образ жизни очень мало «европеизирован». Вместе с тем выходцы из стран Магриба живут в светском государстве, учатся в светских школах, где упор делается на республиканские традиции, что порождает ощущение диссонанса. Франция пытается воспитать из них своих граждан, а семья стремится выделить их, напоминая, что они, прежде всего члены «своего» сообщества, обязаны говорить по-арабски и быть мусульманами.
– Кем я себя больше ощущаю – француженкой или марокканкой? Я здесь родилась. Я прожила здесь всю свою жизнь. Я знаю Францию намного лучше, чем Марокко. Марокко я часто посещаю во время каникул. Но живу-то я здесь, здесь! – восклицает Н.
– Арабский язык очень сложный. Я думал его выучить. Но для меня важнее сейчас выучить другие языки – английский и немецкий. Трудно учить арабский, но я все же буду его учить. Это язык ислама! Каждый мусульманин должен знать арабский, – констатирует А.
Для этих молодых людей идентифицировать себя с Францией не значит отрицать ислам. Однако религия в их представлении банализируется: считая себя мусульманами, они в то же время не склонны соблюдать все обряды, которые почитались их предками. «В Алжире я ношу платок. Здесь – нет, потому что тут светское государство», – заявляет 20-летняя Н. Для очень многих бёров из этой группы столь же естественно справлять Рождество наряду с мусульманскими праздниками. Но Рождество для них – не религиозный праздник, а светский. «Приятно собраться дома всей семьей, запечь индейку и сделать друг другу подарок», – говорит Н. В результате, считая себя гражданами Франции, они не отрицают ни традиции, ни религию, ни историю своей семьи, в которые они вкладывают свой, отличный от их родителей смысл.
Одна из основных проблем, с которой приходится сталкиваться молодым людям в «их квартале», – безработица. Они не хотят, подобно их отцам, работать на заводах и фабриках, но при этом не имеют необходимого образования, чтобы устроиться на более престижную работу. «Их Франция» невелика, их мир узок, их возможности самореализации ограниченны. Именно эта молодежь заявила о себе осенью 2005 года: она знала против кого выступать, так как «ее Франция» в ее восприятии отделена от остальной Франции.
«НОВЫЕ МУСУЛЬМАНЕ»
Главное отличие «новых мусульман» от «граждан окраин» – в их отношении к миру за пределами «своего квартала». Для них неприемлемо замыкаться внутри своего мирка. Они стремятся заявить о своей принадлежности к более широкому сообществу и доказать, что они «не такие, как все», но имеют равные возможности и равные права с остальными. Ассимиляция приравнивается в их представлении к исчезновению. Им часто приходится сталкиваться с проявлениями расизма и дискриминации, и потому для них важно перенести обсуждение своей этнической идентичности в сферу публичного. Быть гражданином страны и при этом демонстрировать свое отличие – своеобразный вызов французскому обществу, которое вынуждено воспринимать «новых мусульман» такими, какие они есть.
Как правило, эти молодые люди выросли в семье, практически не изменившейся за время иммиграции, и зачастую их родители даже более строго следуют традициям и ритуалам, чем семьи «граждан окраин». Достаточно прочными остаются связи с Алжиром, Тунисом, Марокко, куда дети нередко ездят на каникулы и ведут при этом тот же образ жизни, что и их родственники на исторической родине.
Но даже при столь строгом традиционном воспитании многие представители молодого поколения почитают религию как личный выбор, а не просто традицию, которой надо неукоснительно следовать. Те из них, кто считает себя мусульманами, стараются не только исполнять все предусмотренные религией предписания, но и способствовать тому, чтобы «их религия» была признана и принята французским обществом. Здесь опять-таки проявляется их двойственная идентичность: с одной стороны, приверженность к исламу, с другой – защита своих прав в качестве французских граждан. «Я рада, что я француженка (здесь речь идет о гражданстве. – Е.Д.). Думаю, мне повезло, что я живу в этой стране. Мы здесь живем по республиканским принципам, у нас есть свобода. Более того, благодаря этому я стала мусульманкой. Во Франции есть различные структуры, которые обучают арабскому языку. В то же время, мне кажется, это даже лучше, что я живу здесь, а не в Марокко. Там все более традиционно, и это меня пугает», – рассказывает 22-летняя Ф.
Зачастую именно эта молодежь принимает участие в маршах протеста и состоит в различного рода ассоциациях – от гражданских до религиозных. Вот что говорит Д., член Ассоциации мусульман Франции: «Ассоциация, к которой я принадлежу, представляет интересы мусульман Франции. Я активный ее участник, потому что мои цели совпадают с целями ассоциации – помочь врастанию мусульман в жизнь французского общества». Однако выступления этого поколения молодых людей на собраниях гражданских ассоциаций или во время маршей протеста совсем не одно и то же, что беспорядки, организованные «гражданами окраин». Если бунт для «граждан окраин» означает противостояние «другой» Франции, то для группы «новых мусульман» это прежде всего отстаивание своих прав в «их собственном» государстве. «Мне нравится сама идея Республики – свобода, равенство, братство. Думаю, что каждый человек имеет право жить своими идеями, своими привязанностями. Если мы ничего плохого не делаем людям, то кому это может помешать!» – утверждает 28-летний А.
«КОСМОПОЛИТЫ»
Среди молодых магрибинцев встречаются и такие, для которых главное – их индивидуальная позиция, обусловленная личным выбором и не зависящая ни от семьи, ни от иммигрантского сообщества, ни от страны проживания. Многие из респондентов данной группы отмечали, что Франция – это прежде всего «удобная страна»; они чувствуют принадлежность к этой стране, не идентифицируя себя с ней. «Во Франции нам хорошо, здесь есть всё, что нужно. Есть и свои проблемы, но по сравнению с другими странами их намного меньше. Франция очень развитая страна. В другом месте у нас не было бы таких прав, как здесь. И это большой плюс», – говорит М.
Эта молодежь «вышла» под влиянием разных жизненных обстоятельств из магрибского сообщества, и традиции ее предков остались для нее скорее историей. Она не стремится демонстрировать свою этническую принадлежность, но и не скрывает ее. Именно представителям этой группы, достигшим определенного успеха, имеющим хорошее образование и неплохую работу, наиболее соответствует образ «интегрировавшегося» иммигранта, каким его себе представляют многие коренные французы. Но можно ли в данном случае говорить об интеграции? Эти молодые бёры помнят те трудности, с которыми им пришлось столкнуться только в силу своего этнического происхождения, и среди них почти невозможно встретить таких, кто называл бы себя «французом». «Поступив в Высшую школу социальных наук, я решил поехать в тот район, где вырос, чтобы провести исследование для своего диплома. Интересно, что мне не удалось найти контакт с представителями моего сообщества, и я больше общался с иммигрантами из других стран и их детьми, – говорит респондент. – Я не хочу называть себя алжирцем – я считаю себя кабилом. Я верующий, но при этом не считаю себя мусульманином. Я не чувствую себя французом и не хочу им себя чувствовать. У меня очень мало общего с французами. Я европеец и знаю, что та работа (исследования по проблеме прав ребенка для Совета Европы. – Е.Д.), которую я делаю, весьма важна для многих людей».
***
Многочисленные просчеты, имевшие место в политике, проводимой по отношению к иммигрантским сообществам французским и другими европейскими правительствами, нуждаются в тщательном анализе. Серьезным уроком должен послужить тот факт, что французское общество оказалось неподготовленным к тому, что процессы взаимодействия мусульманских иммигрантских общин пойдут, вопреки всем ожиданиям, по иным направлениям. Не оправдался и расчет на то, что потомки иммигрантов полностью ассимилируются вплоть до отказа от собственной этнокультурной идентичности (которая, впрочем, блокировалась проявлениями расизма и дискриминации со стороны самих этнических французов). На практике, по всей видимости, ни Франция, ни другие страны (в том числе и Россия) не смогут в XXI столетии рассчитывать на полную ассимиляцию многомиллионных мусульманских общин, образовавшихся на их территориях. Свою роль здесь играют и социально-экономические факторы, и то обстоятельство, что общины уже сложились как жизнеспособные организмы. Французский опыт показывает, что принимающим обществам придется иметь дело с новыми, более сложными моделями существования иммигрантов в своей сред
