В конце первой трети XIX столетия два проницательных француза, Алексис де Токвиль и Астольф де Кюстин, предприняли путешествия по тогдашним «окраинам» Европы. Их впечатления нашли отражение в двух книгах – «Демократия в Америке» и «Россия в 1839 году», где описывается государственный строй Соединенных Штатов и Российской империи – европейских, по своей культурно-цивилизационной сути, держав, но лежавших вне географических границ традиционной Европы.
В те годы только Америка и Россия были «окраинами» Европы: Восток считался совершенно чуждым, а колонии не принимались в расчет. Казалось, что эти «окраины» были совершенно непохожи на «центр», однако последовавшие в дальнейшем события заставили европейцев пересмотреть такое мнение. Менее чем через сто лет США уже являлись самой мощной в экономическом отношении державой мира и новой родиной для миллионов мигрантов из Старого Света; на месте же прежней России вырос Советский Союз, распространявший по всему миру новую идеологию, число сторонников которой стремительно росло. В середине ХХ века СССР и Соединенные Штаты «вытащили» Европу из самой страшной войны в истории человечества, они же фактически разделили континент на зоны влияния. Создав ядерное оружие и вырвавшись в космос, две сверхдержавы еще раз показали превосходство над Европой, ставшей чуть ли не их покорной провинцией.
Но конец ХХ столетия оказался столь же богат на события, как и его начало. Советский Союз проиграл в холодной войне и распался на составлявшие его национальные республики. Воспользовавшись ситуацией, Соединенные Штаты дали волю своим гегемонистским устремлениям – и через десять лет оказались вовлечены в конфликт чуть ли не со всем исламским миром, итоги которого непредсказуемы. В то же время европейцам 1990-е годы принесли богатые плоды. Их интеграционный проект развивался успешно: ЕЭС стало Европейским союзом, появилась единая валюта – евро, а число входящих в ЕС стран выросло с 12 до 25. Европа освободилась и от угроз, исходивших от СССР, и от рабской зависимости от Америки. В результате мир второй половины ХХ века с его «двумя Европами и одним Западом» сменился миром XXI столетия, где имеются «одна Европа, но два Запада». Книги о превосходстве европейской «мечты» над «американской» заполонили прилавки магазинов.
Российская же «мечта» так и не встала в один ряд с европейской или американской. Последние пятнадцать лет привили россиянам лишь дополнительное отвращение к «нормальности». Доминировавшая сначала самоуничижительная констатация «мы не можем стать такими, как все» затем сменилась надменной максимой «нам не следует быть такими, как все». Обе эти формулы, применимые в периоды низких либо высоких цен на нефть, позволяют не задумываться о проекте развития страны. А это так приятно, что тезис об особости России принимается как данность, не требующая доказательств. Между тем нынешняя Россия если и кажется мне уникальной, то не более чем другая «окраина» Европы – Соединенные Штаты. Россия и Америка очень похожи друг на друга и резко отличаются от Европы. Их сходные черты столь многообразны, что мне хотелось бы в этой статье отметить некоторые из них, предоставив читателям возможность самим сделать надлежащие выводы.
«ОЩУЩЕНИЕ НАЦИИ»
Первое, что бросается в глаза при сравнении Соединенных Штатов и России, – это поразительное сходство двух народов, каждый из которых воспринимает себя совершенно особым: избранным и мессианским. Разумеется, представления европейцев о собственных роли и предназначении также не всегда скромны и адекватны. Но народы Старого Света основывают свою идентичность на истории и традициях, в которых и черпают вдохновение и уверенность в будущем. Эта идентичность не идеологизирована: еще Уинстон Черчилль, возражая в 1940 году в Палате общин против запрета Коммунистической партии Великобритании, говорил о том, что никакие убеждения не делают англичанина «не-британцем» (un-British). Ориентированность на ценности прошлого и настоящего, а не устремленность в будущее порождает ту европейскую толерантность, которая иногда кажется излишней.
Соединенные Штаты устроены иначе. С XVII века первые поселенцы осознавали себя особым народом – «лучшими» и «избранными», которым суждено построить на другом берегу океана «новую обетованную землю», «Город на холме», второй Иерусалим, откуда свет божественной истины разольется по всему миру. Резолюция, учредившая в 1640-м провинцию Новая Англия, заканчивалась словами: «Господь может отдать Землю или ее часть избранному Им народу. Принято. Мы являемся избранным Им народом. Принято». Эта простая аргументация до сих пор определяет американское мировоззрение. Американский историк Ричард Хофстедтер подчеркивал, что «нашим предназначением как нации было не обладать идеологией, а быть ею», а британец Гилберт Кит Честертон называл этот народ «нацией с душой Церкви».
Отчасти это понятно: новый народ не мог искать идентичность в истории (которой не было) и не мог не ставить перед собой амбициозные цели (поскольку их ставили перед собой все составлявшие его люди). И то и другое сослужили ему хорошую службу. Не останавливаясь ни перед чем в развитии собственной страны и пользуясь неудачами соперников, Соединенные Штаты набирали силу, а вместе с этим росло и их мессианство. Сегодня Америка начисто забыла, что «универсальные принципы», которые она якобы несет миру, изобретены не ею, что она является своего рода «вторичной» цивилизацией, «отпочковавшейся» от европейской. Американское ощущение ответственности за судьбы мира тем более странно, что ныне сами США зависят от притока денег из других стран и от их готовности поставлять в Америку товары в обмен на зеленые бумажки. Путь, по которому идет страна, крайне опасен, но он задан уверенностью американцев в том, что им не грозят неудачи.
Россия также представляет собой «отдельную ветвь» европейской цивилизации; ее история не менее необычна, чем американская, и при этом весьма на нее похожа. Русь дважды подвергалась «европеизации». В первый раз – в IX–XI столетиях, когда она приняла христианство восточного образца и тем самым вошла в «зону влияния» Византии. Упадок последней совпал с подъемом Московии, которая, переняв византийские традиции доминирования светской власти над духовной, а также символику бывшей империи, самоидентифицировалась в образе Третьего Рима. Во второй раз Россия обратилась к Европе в конце XVII века, рискнув использовать европейские достижения для защиты от самих европейцев. Результаты были впечатляющими: менее чем через сто лет страна стала самой мощной державой Старого Света.
К концу XIX века Россия была «европейской» по форме, но оставалась «вне» Европы психологически и культурно. Ее народ находился в плену мифов о «евразийской особости» и исторической избранности. Как и США, Россия была одновременно страной европейской и неевропейской. Можно лишь удивляться, сколь синхронно два государства отказались от крепостничества и рабства, пережили период острых споров о своей роли в мире (дискуссии славянофилов и западников в России, изоляционистов и экспансионистов в Америке). Все изменилось после Первой мировой войны, итоги которой открыли всемирно-исторические цели и перспективы как перед Соединенными Штатами, так и перед Россией, которая в результате мощных потрясений 1917–1922 годов стала Союзом Советских Социалистических Республик.
На протяжении большей части ХХ столетия Советский Союз и США были государствами, сущностное сходство которых еще не осмыслено надлежащим образом. Две великие «идеологические» державы, исполненные ощущения собственной великой исторической миссии, – единственные страны, названия которых не содержали даже малейшего указания на исторические и национальные корни. Их увлекали перспективы бесклассового и вненационального общества («плавильный котел» в США и «новая историческая общность людей» в СССР). Они схожим образом использовали силу «универсальных» идей (свобода и демократия – в США, ликвидация эксплуатации и социальная справедливость – в СССР). Их очаровывали горизонты технического прогресса и собственная территориальная безграничность. Победив во Второй мировой войне, обе доказали самим себе и всем остальным силу собственных идеологий и прочность социальных основ, широту возможностей дальнейшего развития.
Однако итоги ХХ века оказались для двух сверхдержав совершенно различными. Это не противоречит утверждению об их сходстве, а скорее говорит о несинхронности его проявлений. Соединенные Штаты, как общество менее этатистское (и в этом отношении более «европейское», чем Советский Союз), не искали искусственной мобилизации и отчасти поэтому смогли не столько победить, сколько пережить Советский Союз. Но и сегодня ни Россия, ни Соединенные Штаты, в отличие от европейских стран, не позиционируют себя как «одни из многих» государств многообразного мира и менее всего стремятся быть «нормальными» в европейском понимании. К каким последствиям приведет все это в наступившем столетии, пока сложно даже предположить.
ОТНОШЕНИЕ К МИРУ
Отношение к миру у Соединенных Штатов и России также удивительно схоже. Это обусловлено историей обеих европейских «окраин», сочетающей в себе, во-первых, продолжительные периоды экспансии, во-вторых, известную заданность пространства, на которое распространялось их влияние, и, в-третьих, присущее им в критические моменты превалирование политического могущества над экономическим.
Стремление к экспансии – характерная черта почти всех европейских государств; их завоевания сравнимы разве что с нашествиями кочевников в IV–XIII столетиях. Более того, когда экспансии азиатских народов шли на убыль (последними можно считать походы арабов в VII–X веках и турок в XV–XVII веках), расширение европейских империй только активизировалось. В этом отношении развитие России и США отличается от исторического развития стран Западной Европы. С одной стороны, их возвышение шло не вопреки успехам Европы, а экспансия и России, и Соединенных Штатов происходила не за счет земель, которые входили во владения европейцев. С другой стороны, в отличие от европейских стран – Испании, Франции и Великобритании, – ни Россия, ни США не создали глобальных империй в европейском понимании; они превратились в «континентальные» державы и не стремились владеть территориями далеко за пределами своих границ. Это определяет принципиальное отличие России и Америки от Европы: страны Старого Света уже прошли пик своей экспансии, тогда как в России многие полагают (а в США, пожалуй, даже уверены), что еще не достигли своего политического «зенита». Противоположность европейского и «окраинного» подходов хорошо отражается в политической риторике наших дней.
Что касается «заданности пространства», то в XIX столетии и в первой половине XX века Россия и Соединенные Штаты не имели того глобального присутствия в мире, какое обеспечили себе Великобритания и Франция, а в более отдаленном прошлом – Испания, Португалия и Голландия. Вплоть до Второй мировой войны Америке не были известны методы строительства заморских империй. Примечательно, что, как только СССР и США укрепились в военном отношении, их соперничество стало приводить к серьезным военным конфликтам на мировой периферии – от Корейского полуострова и Индокитая до Египта и Кубы. Это тоже отличало их от европейцев, не сходившихся друг с другом в колониальных войнах с конца XVIII столетия. Сверхдержавы выстраивали свою политику, ориентируясь прежде всего на геополитические интересы и идеологические цели, в то время как европейцы стремились добиться хозяйственных выгод. Уход европейцев из колоний сделал последние ареной борьбы между США и СССР, которая в итоге привела к истощению и краху Советский Союз. В наши дни советский путь повторяют с мазохистской увлеченностью Соединенные Штаты.
Такое историческое наследие искажает восприятие мира как Россией, так и Америкой. Обе страны склонны переоценивать значение фактора силы в международных отношениях. Российские и американские стратеги исходят из того, что врага следует уничтожать, а не подчинять. Правы те, кто различает Америку и Европу как «зону Марса» и «зону Венеры» (Россия, безусловно, также входит в «зону Марса»). Кроме того, и Москва, и Вашингтон считают себя центрами мировой политики, а к остальному миру относятся как к пространству, где могут найтись союзники, но никогда – образцы для подражания. Время от времени они задают себе вопрос «Кто наши союзники?», но никогда не переводят его в плоскость «Чьими союзниками можем стать мы сами?».
Эта высокомерная спесь не свойственна странам современной Европы, что делает их гораздо более приспособленными к политическим реалиям XXI века. И Россия, и США рассматривают внешний мир в первую очередь в качестве источника угроз; риторика их нынешних руководителей подчеркивает это с такой ясностью, что потребность в комментариях отпадает сама собой. Европейцы, напротив, считают происходящее в мире источником скорее вызовов, чем прямых опасностей, и действуют соответственно. Наконец, в отличие от США, которые навязывают миру свои ценности, и России, претендующей на оригинальное видение политических контуров будущего, европейцы подчеркивают: их модель ценна прежде всего оригинальностью и уникальностью, они не претендуют на то, чтобы быть образцом для остального мира.
Экономическое развитие не только России, но и Соединенных Штатов отстает от их политических претензий. В начале XX века Великобритания и Франция были крупнейшими нетто-экспортерами товаров и капитала. Ни Россия, ни Америка не могут похвастаться ничем подобным. Опыт СССР показал, сколь опасен отрыв политики от экономических возможностей; Соединенные Штаты начинают ощущать это в наши дни, и этому ощущению, похоже, суждено обостряться.
ЧЕЛОВЕК И ОБЩЕСТВО, ГРАЖДАНИН И ГОСУДАРСТВО
Социальная структура, взаимное позиционирование человека и общества, отношения между гражданином и государством, глубина социализации – на примере этих проблем также несложно проследить близость «окраин» друг к другу и их отличия от европейского «центра», хотя иногда они менее заметны, чем в сфере геополитики.
Единственный пункт, по которому нет явного сходства между Россией и Америкой, – отношения между человеком и государством. В США власть отчасти отделена от общества, но не враждебна ему. Баланс интересов народа и правительства издавна находили через судебные решения; поэтому Америка – это скорее страна прецедентов, нежели законов. Власти крайне озабочены внутренней безопасностью: в тюрьмах и в камерах предварительного заключения находятся 2,09 млн человек, или 715 на 100 тыс. жителей – в семь раз больше, чем в ЕС (103 на 100 тыс. жителей). В России государство – своего рода антипод общества. Власть у нас никогда не воспринималась как нечто, проистекающее из воли народа и воплощающее ее; престиж участия во власти велик, но доверие к чиновникам минимально.
Власть в России не уравновешена ни экономической состоятельностью граждан, ни независимой судебной системой, но желание отказаться от «сильного государства» выражено в обществе слабо. Как и в США, власть у нас не слишком озабочена тем, чтобы помогать гражданам. Она предпочитает заниматься обеспечением «безопасности» (ее жесткость заметна повсюду: почти как в США, в России в местах лишения свободы находятся 526 человек на 100 тыс. жителей, а до 15 % активной рабочей силы занято в Вооруженных силах, госбезопасности, органах обеспечения правопорядка, а также в частных охранных или сыскных агентствах).
В Европе государству отводится иная роль. Во-первых, доля ВВП, перераспределяемая через бюджеты разных уровней, составляет в Европейском союзе 47,8 %, тогда как в США – 28 %, а в России – 29 %. Во-вторых, доля расходов на обеспечение внешней и внутренней безопасности составляет здесь 3–4 % ВВП, в то время как в России и Америке – почти 10 %. В-третьих, европейские государства более ориентированы на решение социальных проблем, чем американское и российское; в странах ЕС на эти цели расходуется до 60 % бюджетных средств, тогда как в США – 38 %, а в России – всего 18 %. На протяжении столетий европейцы выработали в себе чувство уважения к закону и относятся к власти как к их исполнителю, как к «слуге сообщества». В Америке (в меньшей мере) и в России (в большей) государство оторвано от общества и хочет задавать его цели; большинство населения не ждет от него помощи и разными способами стремится сократить масштаб своих обязательств перед ним.
Место государства в обществе определяется отношениями между людьми, и здесь отличия «центра» от «окраин» более заметны. Сегодняшние Америка и Россия – жесткие индивидуалистские общества, похожие на Европу если не конца XIX века, то первых послевоенных лет. О чем бы ни рассуждали адепты «евразийскости», сложно говорить о коллективизме общества, в котором заборы воздвигаются не только вокруг вилл богачей, но и даже вокруг могил бедняков на деревенских кладбищах; в котором народ давно разучился формулировать собственный интерес иначе как по подсказке власти; в котором не вызывает протеста невиданное имущественное неравенство. Самый точный индикатор «общинности» – коэффициент Джини, который в России и США практически одинаков: ныне 10 % самых обеспеченных граждан владеют в России в 16 раз большей долей национального богатства, чем наименее обеспеченные 10 %; в США этот показатель составляет 14,8 раза, тогда как в 15 странах ЕС – всего 7,6.
Ответом общества на индивидуализм становится поиск суррогатов коллективности – и тут вспоминают о религии, в отношении которой европейцы движутся в одном направлении, а американцы и россияне – в противоположном. До Первой мировой войны религиозность всех трех обществ была сравнимой; сегодня в европейских государствах граждане, называющие себя религиозными, составляют меньшинство в 12–17 %. В Америке же, как и в новой России, число жителей, считающих, что религия играет в их жизни «важную» или «очень важную» роль, устойчиво растет.
Элиты обеих стран все чаще рассматривают религиозные практики в контексте решения политических задач. Ни в одной европейской стране глава государства не пытается, подобно Джорджу Бушу-младшему, объяснять свои внешнеполитические шаги указаниями Господа; нигде в Европе первосвященник не сочтет достойным, в отличие от патриарха Алексия II, благодарить президента за прекрасную жизнь своей паствы. США и Россия с большим отрывом лидируют по масштабам трансляции церковных проповедей и служб; в обеих странах активно развиваются те направления христианства, которые лежат в основе национальной идентичности. Америка и Россия «соревнуются» и в привлечении «высших сил» для решения экономических задач: американцы напоминают каждому, кто пожелает расплатиться долларами, что in God we trust, а российские топ-менеджеры, кажется, всерьез хотят преобразить автомобильную промышленность принесением на АвтоВАЗ мощей св. Иоанна Крестителя.
Завершая этот раздел, рискну сказать, что Европа постепенно превращается в своего рода сообщество личностей, а обе «окраины» активно используют религиозно-мессианские мотивы, укрепляя этим сомнительным образом свою идентичность.
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РЕАЛИИ
Экономика и деньги – вот что, пожалуй, в наибольшей мере сближает сегодня «окраины», противопоставляя их «центру». В Америке, а с недавнего времени и в России деньги являются объектом поклонения, мерилом успеха и главным критерием человеческой значимости. Отсюда – растущее социальное расслоение и неэффективность экономики, ориентированной на прибыль, а не на максимизацию общественной полезности. В отличие от Европы, где доходы директоров компаний превышают уровень зарплат их работников не более чем в 30 раз, в США руководители зарабатывают в 160–250 раз больше своих работников, в России же разрыв еще ощутимее. Характерно, что такие вознаграждения не отражают экономической успешности; Европа, которая в последние годы должна была бы из-за социальных издержек оказаться неконкурентоспособной, обнаружила, напротив, невиданную эффективность. В первые годы нового столетия ЕС производит в 1,1 раза больше автомобилей, чем США; в 1,6 раза больше продукции химической и в 1,75 раза – фармацевтической промышленности; в 2 раза больше стали; в текстильной и легкой индустрии разрыв еще больше.
Россия же на протяжении 1990-х вообще перестала существовать для мира как промышленная держава, превратившись в «экономику трубы». Конечно, в этом мало общего с Америкой, переключившейся на информационный сектор, но нельзя не признать, что в конце ХХ века «окраины» практически «самоликвидировались» как индустриальные регионы. Правительства обеих стран стремятся контролировать не производство, а транспортную, информационную и финансовую инфраструктуры. В США это проявляется в прогрессирующем увеличении роли финансовых, банковских и биржевых услуг и контроле над глобальными информационными сетями, в России – в трубопроводной «сверхдержавности» и назойливо повторяемой идее «моста» между Европой и Азией, которым могла бы стать страна в наступившем столетии. Однако история показывает, что сохранять политическое влияние в условиях неконкурентоспособности и упадка промышленного производства пока не получалось ни у одной из великих наций, чье влияние выходило далеко за их границы.
Это не значит, что «окраины» отстали, а «центр» вырвался вперед, но экономическое развитие Европы в наши дни выглядит гораздо более сбалансированным, чем России или Соединенных Штатов. И это проявляется не только в интенсивном хозяйственном росте, постоянном сокращении продолжительности рабочего времени, ужесточении экологических стандартов и сбалансированности внешней торговли, но и в распространении высокотехнологичной продукции, разработанной за пределами Европейского союза. Не секрет, что в США распространенность мобильной связи сегодня составляет 56 %, тогда как в ЕС – почти 100 %, что только 19 % новых американских автомобилей оснащаются системой позиционирования на местности, в то время как в Европе – 65 %, и т. д. Похоже, что в превращении технологических достижений в инструмент повышения качества жизни европейцы не знали и не знают себе равных…
В США и России человек воспринимается как потребитель. Его стремление – купить больше, дешевле и по возможности лучшего качества. Экономия не приветствуется. Основной аргумент американских рекламных кампаний – «теперь вы можете за ту же цену получить больше!» (вторую котлетку в гамбургере, на треть больше колы и т. п.). Когда потребительский бум выдыхается, его поддерживают массовым кредитованием. У нас эти тенденции воспроизводятся в тех группах населения, которые приближаются к западным стандартам потребления. Сегодня Россия – самый выгодный рынок для международных торговых сетей. Продажа товаров в кредит растет на 30–40 % ежегодно; так же увеличиваются и объемы продаж дорогих автомобилей.
Россия тут идет даже впереди Америки: если там вызывают восторги разного рода «истории успеха», повествующие, как человек добился богатства и известности, то в России культовыми стали богатство и известность, как таковые, вне зависимости от их источника. Телевидение, газеты и журналы умиляются выходкам «новых русских», а с недавних пор – и чиновников. Америка и Россия схожи и в том, что у них особое значение придается понятию «роскошь», причем нередко только она и отличает представителей «элиты» от «низов», во всех прочих отношениях похожих как две капли воды. В США, куда бы вы ни кинули взор, какой бы телеканал ни включили, наиболее часто встречающимся словом будет luxury. Оно относится к домам во Флориде, собранным из гипсокартонных конструкций; к джипам, сиденья которых напоминают диваны начала прошлого века; к любой одежде, кроме джинсов; почти ко всем гостиницам, кроме тех, что расположены у больших автострад. В России «роскошь» превращена в «элитность» (что еще раз подчеркивает идентификацию богатства и статуса в общественном сознании). «Элитным» у нас становится все – от бижутерии и косметики до ресторанов, от автомобилей до квартир и домов.
Все это диссонирует с европейским подходом: слово «элитный» здесь вообще отсутствует в рекламном лексиконе, понятие luxury встречается крайне редко (обычно его заменяют разные версии термина upscale), а исключительность чего-либо подчеркивается в первую очередь его малодоступностью или «закрытостью» (например, тех клубов, которые издавна и традиционно именуются private, но никак не elitist).
Еще одна особенность, присущая как Америке, так и России, но чуждая Европе – мелкий и крупный обман, ощущение которого сопровождает новичка, не привыкшего к реалиям страны. Например, в США все цены указаны без налогов, которые удорожают покупку иногда почти на четверть. Особенно обескураживает сфера обслуживания с повсеместно распространенными «рекомендованными чаевыми» (suggested gratuity), прибавляющими до 20 % к ресторанному чеку средней стоимости. Ситуация, когда пассажир платит таксисту двадцать долларов при указанных на счетчике пятнадцати и в ответ слышит: «А где чаевые?» – стала обыденной и не вызывает удивления. В России роль американских барменов и таксистов выполняют клерки и госслужащие – не секрет, что размер «низовой» коррупции составляет от 10 до 15 % ВВП.
Когда я бываю в Америке, мне кажется, что в сравнении с Европой эта страна представляет собой даже не «окраину», а самую что ни есть провинцию – со всеми присущими ей чертами, неумело прикрытыми красивой упаковкой. В России такие же ощущения возникают у иностранцев, пытающихся понять особенности местной реальности, – правда, не сразу же, а по мере того, как они начинают втягиваться в нашу повседневную жизнь, переставая судить о ней только по витринам магазинов.
* * *
В завершение отмечу еще одно красноречивое обстоятельство. Принято считать, что Соединенные Штаты сделали великой страной люди, которыми двигала «американская мечта» – мечта о собственном деле или карьерном росте и, разумеется, о финансовом благополучии. Ее распространенность объясняет отсутствие в Америке социальных движений, столь характерных для Европы: европейскому стремлению к равенству результатов американцы предпочитают пусть иллюзорное, но равенство возможностей. В России сегодня также не наблюдается оживления эгалитаристских движений. Не стоит ли за этим надежда, подобная той, что так успешно сдерживает развитие социальных движений в США? Мне кажется, что здесь есть параллели, если и не явно обусловленные сходством как американской, так и российской «мечты», то проявляющиеся в том, как россияне и американцы организуют свои общества.
В обществе американской «мечты» преклонение перед успехом не означает почитания всех успешных. Отношение к капиталистам может быть критичным, но в то же время сам капитализм, как воплощение личной независимости, автономности и свободы, оказывается «вне подозрений». «Российская мечта» похожа на американскую – только в наших представлениях об обществе центром выступает не рынок, а государство. Ныне никто не вызывает в обществе такого презрения, как коррумпированные представители власти. Но президент, назначивший часть из них и создавший условия для неподотчетности остальных, обладает огромным запасом доверия как олицетворение государства. Ну чем не отношение американцев к процветающим капиталистам и к капитализму, как таковому? «Государевы люди» в логике россиянина могут быть противны, но государство почти всегда остается незапятнанным.
Таким образом, в какой-то мере наш подход схож с американским: да, власть в России с безразличием относится к своим гражданам, но значительная их часть так же наивно полагает, что сможет к ней приобщиться, как разносчик газет в провинциальном американском городке надеется стать миллионером. Даже российские демократы в начале 1990-х годов разработали авторитарную по своей сути Конституцию – отчасти и потому, что писали ее «под себя», а не для страны. Именно такое предпочтение радужных иллюзий сиюминутной основательной нормальности разительно отличает русских и американцев от европейцев и придает им сходство. Оно и не удивительно – ведь в любом мегаполисе легко отличить коренных горожан от провинциалов, а сами провинциалы всегда так похожи друг на друга…
