Столетия спустя такие списки превратились в неотъемлемую часть истории. Списки ведьм, сжигаемых на кострах, и еретиков, переданных в руки инквизиции, списки иезуитов, приговоренных к изгнанию, списки масонов, списки евреев и христиан, подозреваемых в еврейском происхождении, списки коммунистов и заподозренных в симпатии к ним, списки роялистов и других врагов революции, списки агентов охранки…
И все же произошло историческое, эпохальное событие. Декларация прав человека и гражданина провозглашает: «Люди рождаются и остаются свободными и равными перед законом». Звучат слова Мари Жозефа де Лафайета о том, что народ становится свободным, как только сам того пожелает. Революционеры же повторяли: революция победила почти бескровно и открыла ворота, через которые Франция устремилась от тирании к свободе.
***
В качестве акта примирения между Реставрацией и революцией Людовик XVIII подписывает Конституционную хартию, в которой гарантирует неприкосновенность собственности и сохранение дворянских титулов, пожалованных в эпоху Наполеона, а также декларирует основные свободы и гражданское равенство. Даже цареубийцам обещано прощение.
Компромисс между революцией и монархом, позволивший учредить конституционное правительство и принять Декларацию прав человека и гражданина, революционеры праздновали как свою победу. Но этот компромисс, основанный на обоюдном согласии обозначить пределы своим притязаниям (согласие монарха ограничить свои полномочия, с одной стороны, и готовность революционеров умерить собственные требования – с другой), оказался хрупким. Радикальные монархисты видели в нем капитуляцию короля, радикалы Революции – предательство ее идеалов. На подавление смуты следует бросить войска, считали первые. Долой короля, да здравствует республика, отвечали вторые. Якобинцы взяли верх. Монархисты бежали за границу, а король был заточен в тюрьму, осужден и обезглавлен. Каждый голос против ликвидации монархии – той, конституционной – теперь почитался изменой, равно как и мнение тех, кто взывал к нормальному судопроизводству или хотя бы к отмене смертного приговора.
Революция, начатая во имя свободы, перерождалась в действия, направленные на установление республиканского порядка, против конституционной монархии. Речь шла уже не о свободе, а о республике; те же, кому такая постановка вопроса была не по душе, подозревались в измене. Спор о республике в самом лагере революции превращался в беспощадную борьбу за власть.
***
Экстремисты явно ничего не имели против того, чтобы «Франция растерзала себя собственными руками».
Якобинцы видели в гильотине оружие революционной самообороны. Верили, что и революция, и гарантия стабильности правления Свободы и Добродетели – это они сами. Поэтому, жестоко защищая свою власть, они не испытывали особых угрызений совести, и каждый критикующий получал клеймо предателя.
В ответ на предложение организовать по этому вопросу референдум Антуан Луи де Сен-Жюст, экстремист-якобинец, казненный впоследствии термидорианцами, заявил: «Подобный призыв – это не что иное, как попытка поссорить народ с законодателями, а значит, ослабить сам народ! Эта интрига – способ вернуть тирана в его дворец… спасти короля с помощью голосов, оплаченных иноземным золотом». Монархия, подчеркивал он, есть вековечное преступление, а монарх – это варвар, тиран, чужак. Во имя общественного блага король должен умереть, иначе думают только пособники тирана и подкупленные. После этих страстных слов, приведших в трепет депутатов Национального собрания, экзекуция короля стала делом решенным. Справедливость и общественное благо (в якобинском понимании) победили в споре с логикой милосердия, прощения и примирения.
В ходе каждой революции – на каком-то из ее виражей – случается, что вчерашний радикал становится сегодняшним умеренным. Если ему повезет, его обвинят в трусливом оппортунизме, если нет – в измене и участии в контрреволюционном заговоре.
Такой была якобинская мораль в представлениях Ленина, который с успехом – по-большевистски – воплощал ее в жизнь. Нетрудно понять, почему «вождь мирового пролетариата» расхваливал «плебейский» якобинский террор. Но почему мягкий и компромиссный путь жирондистов вызывает презрение, почему их постоянно обвиняют в моральном релятивизме и стирании границ между добром и злом, почему в стремлении к плюрализму и компромиссу с противниками видят предательство моральных принципов?
Якобинцы декларировали, что, защищая дело свободы, они противодействуют заговору изменников и врагов революции, или, проще говоря, появлению оппозиции якобинскому правлению. Заговор, по мнению историка Франсуа Фуре, – это идея, которая типична как для традиционной религиозной ментальности, «привыкшей считать зло плодом скрытых сил», так и для революционного сознания. Происками заговорщиков можно объяснить что угодно: высокие цены, отсутствие продуктов, скандалы, связанные с подкупом…
Заговорщиков разоблачили – часть их бежала, остальных заключили в тюрьму. «Не все узники, – разъяснял Сен-Жюст, – виновны; большинство из них просто заблуждались. Но в борьбе с заговором спасение Отчизны есть наивысший закон». Когда трудно отделить ошибку от преступного умысла, надо пожертвовать свободой нескольких ради спасения всех. Фракция заговорщиков, «таинственная и политически опытная, якобы озабоченная свободой и порядком, ловко противопоставляла свободу свободе, не отличала инерцию от порядка и мира, а республиканский дух от анархии». «Внушая отвращение к господствующим отношениям и пользуясь ужасом нынешних дней», она шла бок о бок с народом и свободой, чтобы направлять их к своей цели – монархии.
Идеалист-фанатик готов отдать жизнь за свои идеалы, хотя во имя этих идеалов охотнее умерщвляет других. Но перед тем как лишить их жизни, он убивает их словом.
Служить Добродетели возможно было только одним способом – ненавидеть ее врагов. Ненависть, отмечала польский философ Барбара Скарга, – это «чувство, при помощи которого мир не может восприниматься иначе, нежели через отрицание. Даже в том, что другим кажется ценным, важным, она отмечает исключительно коварство, упадок, обман, ибо таково с позиции ненависти естественное состояние человеческой природы. Но ненависть отнюдь не стремится к улучшению – напротив… она с удовлетворением фиксирует каждую ошибку, каждое неудачное начинание… Ей важно отравить все вокруг и просочиться повсюду, охватить все общество целиком».
По мнению Скарги, одержимые ненавистью люди – это те, у кого «расшатана идентичность», кто «слаб», «подвержен влиянию», «амбициозен» и «ничтожен». Именно такими персонажами кишели якобинские клубы и революционные трибуналы. Но наркотик революции опьянил также и людей порядочных, идейных и сильных, превратив их в ловких манипуляторов, циничных политических игроков, демагогов с ядовитыми речами и черствым сердцем, членов религиозной секты, превращенной в бандитскую шайку.
Идеалист-фанатик, якобинский экстремист верил, что Революция позволит покончить со «всяким злом». Поэтому он никогда не выступал от своего имени – он вещал и карал от имени Революции и Народа, от имени Свободы и Добродетели.
Добродетель только тогда имеет ценность и вызывает восхищение, когда рядом с ней шествует Порок. Поэтому справедливым и незапятнанным жизненно необходимы всеобщая несправедливость и всеобъемлющий грех.
Якобинец «восхваляет нищих», замечает Ханна Арендт (германо-американский философ и историк, автор известного труда «Истоки тоталитаризма». – Ред.), но «его похвала страданию как источнику добродетели» обычно служила «чистым предлогом для оправдания жажды власти». При этом якобинец не испытывал сочувствия к отдельным личностям – он скорбел о «безграничном страдании масс», о мучениях миллионов. Тем самым, продолжает Арендт, Робеспьер утратил способность устанавливать и поддерживать отношения с конкретными личностями. Океан страдания вокруг него «затопил все другие аргументы, взывающие о дружбе, правдивости, верности принципам. Революция во имя Добродетели и Свободы превращалась в диктатуру вероломных обманщиков: якобинцев и их правительство ничуть не волновала судьба конкретных людей, обиженных и оскорбленных. Этими несчастными легко можно было пожертвовать во имя Революционного Очищения. Так, Очищение становилось чисткой, призванной смыть грязь лицемерия с незапятнанного облика революционной Добродетели. В результате среди главных действующих лиц революции не осталось никого, кто бы не был обвинен или, по крайней мере, заподозрен в продажности, фальши и двуличии. А также в измене, сговоре с двором либо получении инструкций и денег из Лондона или Вены.
Что и произошло спустя четыре месяца.
Любая реставрация не оправдывает ожиданий своих радикальных сторонников.
Теперь экстремисты заявляли неблагодарным французам, что Людовик XVIII был «якобинцем, увенчанным цветком лилии». Они убеждали прекратить призывы к примирению, так как между партией палачей и партией жертв не может быть мира. Настало время свершиться правосудию – разумеется, во имя Великого Очищения Франции от адской грязи Революции и империи. Ибо, доказывали экстремисты, Революция – дитя гордыни и безумия, питавшееся трупами, чудовище, находившее наслаждение в разбоях, пожарах, резне и экзекуциях. Нужно вернуть старые предреволюционные законы и обычаи, привилегии для дворянства, аристократии и католической церкви, вернуть покорность и цензуру. «Свобода печати и свобода прессы – самые страшные бедствия нашего злосчастного времени», – полагали экстремисты.
Они искренне верили, что возврат к дореволюционному «золотому веку» необходим и реален. При этом они били тревогу: мол, Революция все еще сильна и большинство постов в правительстве занимают сторонники якобинцев и бонапартисты. Поэтому нужна Большая Чистка.
Королевское правительство издает проскрипционные списки. Возобновлена цензура. Топор палача возвращает гармонию и порядок. «Нужны кандалы, палачи, пытки, смерть; якобинцев – на плаху; необходим спасительный страх».
Когда Палата пэров судила известного наполеоновского маршала Мишеля Нея, приговор выносили его товарищи по оружию. Бывшим военным (за исключением Жанно де Монсея, отказавшегося председательствовать на процессе и посаженного за это в крепость, а также свидетеля защиты маршала Луи Николя Даву, много сделавшего для оправдания своего боевого соратника) не хватило чести и отваги – Нея осудили и расстреляли. Возрождая былые рыцарские добродетели, государство теперь опиралось на людей, способных доходить до низостей, проявлять трусость, угодничать, предавать.
Следовало свести на нет результаты всех перемен, произведенных Революцией: покончить с фантазиями просветителей на темы «общественного договора», конституции, «прав человека и гражданина», «парламентского представительства». Надлежало восстановить абсолютную монархию, потому что якобы только она способна вернуть порядок, установленный Господом и охраняемый католической церковью.
Прямым следствием такого мышления явился Закон о святотатстве, введенный экстремистами в годы Реставрации. Согласно ему, святотатством считалось «любое оскорбление действием, совершенное сознательно и из ненависти к религии в отношении храмовых сосудов или освященных облаток. Осквернение храмовых сосудов влечет за собой наказание в виде смертной казни. Осквернивший освященные облатки подлежит той же каре, что и отцеубийца». (Напомню, что отцеубийцам отрубали сначала кисть, а потом голову.)
Против бунтовщиков нужно высылать «солдат и палачей». Палач – вот кто истинный гарант порядка, побеждающего хаос, грязь и бунт.
Кто есть враг, возмущающий Божий порядок на земле и нарушающий установленную иерархию с наместником Христа во главе государства?
Общественная жизнь оплетена паутиной этой секты. Общество, где корысть и зависть действуют подобно скрытым пружинам вражьих происков или попыток безнравственных людей избежать правосудия с помощью подкупа, должно «приложить величайшие усилия, чтобы очиститься». «Нет надежды на удачу, пока еще дышит последний враг свободы, – уверял Сен-Жюст. – Вы должны карать не только предателей, но и равнодушных; карать каждого, кто пассивен в республике и ничего для нее не делает». Пускай очистительный огонь свободы разгорается как можно ярче!
А чем являлась секта в глазах де Местра? Это те, кто растлевает народ или пытается свергнуть установленный порядок. Сеятели смуты и диверсанты. «К протестантам и янсенистам, – писал Исайя Берлин, – де Местр прибавлял деистов и атеистов, масонов и евреев, ученых и демократов, якобинцев, либералов, утилитаристов, антиклерикалов, эгалитаристов, сторонников тезиса о возможности достижения совершенства, материалистов, идеалистов, юристов, журналистов, светских реформаторов и всякого рода интеллектуалов. Все, кто апеллирует к абстрактным принципам, верит в индивидуальный разум или в индивидуальную совесть, в свободу личности или в рациональную организацию общества; протестанты и революционеры – враги установленного порядка, и их необходимо любой ценой искоренить».
Такую секту нужно уничтожить – решительно и безжалостно во имя порядка Божия. Де Местр – как и любой консерватор – был убежден, что те, кто начинает революцию под знаменем свободы, закончат ее как тираны. Критикуя доктрину якобинцев, он замечал с сарказмом, что те как будто посылают народу сигнал: «Вы считаете, что не хотите этого закона, но мы уверяем вас, что на самом деле вы о нем только и мечтаете. Если вы осмелитесь его отвергнуть, мы расстреляем вас в наказание за то, что вы не хотите того, чего хотите». Так они и делают, заключал де Местр.
Вместе с тем экстремисты приватизировали и Бога. Утопист Луи Огюст Бланки обвинял Робеспьера в том, что последний расправлялся с приверженцами атеизма с целью вернуть католической церкви ее былое значение. Потому-то Неподкупный и принес католическим священникам в жертву голову Шометта (Пьер Гаспар Шометт, левый якобинец, инициатор политики дехристианизации – попытки упразднить в годы революции католический культ и ввести в принудительном порядке рационалистический «культ Разума». Казнен в 1794 году. – Ред.). Бланки писал: «Какой же приятной неожиданностью для сынов и наследников инквизиции было видеть, что Бог снова оказался под опекой топора… Головы падали во славу бессмертия души. Еретиков сделали зависимыми от властителя-палача. Гильотина заменила костры».
А это, как известно, всегда плохо заканчивается…
Защитники подчеркивают безупречность и непреклонность Робеспьера, восторженную мечтательность и доброту Сен-Жюста, личное обаяние и радушие де Местра (говорили, что его «Портрет палача» – выражение ужаса перед якобинским террором и своеобразный реванш, поскольку жертвами палача ему представлялся не кто-либо, а Робеспьер или Сен-Жюст).
Идеи, записанные на бумаге, слова не невинны – они живут собственной жизнью, воспитывают или развращают. Слова формируют систему моральной и интеллектуальной интерпретации мира – такой, которая позволяет увидеть в гильотине врата к Свободе и Добродетели, а в топоре палача – дорогу к Богу. Поэтому история якобинцев, «белых» и «красных», учит: необходимо моральное знание о том, что не существует благородных ценностей и задач, которые оправдывали бы применение неблагородных средств и методов. Нельзя унижать людей во имя их возвеличения, нельзя сеять страх во имя добродетели и моральной революции, нельзя распространять наркотик подозрительности во имя правды и очищения. И надо помнить: ни одному человеку Богом не дано власти над себе подобным; никто не должен оставлять заботы о собственном спасении ради спасения другого человека; к вере не принуждают ни силой, ни шантажом, а крест есть знак страдания Господня, а не бейсбольная бита для лупцевания противников.
Я уже слышу ироничные комментарии: все это, мол, пустая моралистика, избитые пресные фразы прекраснодушного идеалиста, не желающего понять, что у революций есть свои законы.
Быть радикальным поборником реставрации – значит тоже переступать грань. Как писал Виктор Гюго, это означает атаковать скипетр во имя трона, митру во имя алтаря, пренебрегать вещами, которые несешь на собственном горбу; это значит испытывать недовольство пожирающим еретиков костром из-за того, что в нем не хватает жару, упрекать божество за недостаток божественности, оскорблять от избытка уважения, утверждать, что в папе мало папского, а в короле – королевского, что ночь слишком светла; во имя белизны не признавать алебастр, снег, лебедя, лилию, являться сторонником определенных вещей до такой степени, что становиться их противником…
В одном и тот и другой всегда найдут согласие: где лес рубят, там щепки летят. Так вот, я и есть щепка. Но прежде чем моральные революционеры станут обходиться со мной как со щепкой – во имя Добродетели и Свободы, во имя Божьего порядка и откровения, – позвольте мне сказать: «Без меня, дамы и господа! Я уже проходил этот урок».
Но тогда меня спросят: «А знаешь ли ты, брюзга из секты вечно недовольных и испуганных, революцию, которая проходила бы иначе?»
Английскую буржуазную революцию 1688–1689 годов назвали «славной». Настоящую славу этой революции, писал английский историк Джордж Маколей Тревельян, составляет достижение единодушного понимания по вопросу религиозных и политических различий. Это понимание выдержало проверку временем, укрепило позиции свободы в общественной жизни и утвердило практический компромисс в мире религиозных страстей.
Опасность вынудила враждующих вигов и тори заключить компромисс – конституционное соглашение («Билль о правах» 1689-го ограничил власть короля и закрепил всю законодательную деятельность за парламентом. – Ред.). Тогда же был принят Акт о терпимости (закрепивший права протестантских меньшинств. – Ред.). Последний означал для одних (меньшинствЗ) право жить в соответствии с собственной совестью, для других (большинства) – достигнутый во имя спокойствия компромисс с носителями «ошибочных», на их взгляд, воззрений.
«По прошествии тысячи лет, – делал вывод Тревельян, – религия наконец освободилась от необходимости обращаться к жестокости ради торжества своих принципов». Размышляя об Акте о терпимости историк говорит о лоскутном одеяле, состоящем из компромисса, нелогичности и «политического здравого смысла». Мудрые британцы, мудрый Тревельян…
Нам, брюзгам, грезится именно такое одеяло – сотканное из компромисса и здравого смысла. Нам, брюзгам, претят новые революции в стране, еще не пришедшей в себя после нескольких предыдущих…
