9 апреля 1989 года стало осевой датой не только для Грузии. Разгон демонстрации на проспекте Руставели в Тбилиси положил начало отсчету последних дней Советского Союза. Это был первый случай, когда использование Советской армии против советских граждан стало явлением публичной политики со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями для коммунистического режима. События в Новочеркасске (1962) и в Алма-Ате (1986) оставались малоизвестными широкой публике. Баку января 1990-го и Вильнюс января 1991-го были еще впереди.
В 1989 году наиболее влиятельными союзниками радикального национального движения Грузии во главе со Звиадом Гамсахурдиа оказались российские демократы. Анатолий Собчак, глава комиссии Съезда народных депутатов СССР, расследовавшей тбилисские события, внес решающий вклад в то, что эта трагедия привела к делегитимации союзного центра, КПСС и лично Михаила Горбачёва.
Два года спустя, весной 1991-го, Борис Ельцин, в ту пору председатель Верховного Совета РСФСР, по сути, выступил на стороне тбилисских властей в грузино-осетинском конфликте, подписав с Гамсахурдиа протокол, в котором содержалось предложение вывести части Министерства обороны СССР с территории Юго-Осетинской автономной области. Как вспоминают в Грузии, Ельцин в те времена также упорно настаивал на том, что абхазская проблема – это внутреннее дело Грузии.
На закате СССР ничто не предвещало, что двадцать лет спустя между Россией и Грузией разразится вооруженный конфликт, Москва признает независимость Абхазии и Южной Осетии, дипломатические отношения между странами окажутся разорваны, а рассуждения о многовековой дружбе будут звучать неубедительно даже в тостах.
СУВЕРЕНИТЕТ И МИССИЯ
Грузия отличается от многих постсоветских государств не только давней национальной государственной традицией, но и тем, что эта традиция была прервана в исторически обозримые времена – после вхождения грузинских земель в состав Российской империи. Это задает определенные рамки для конструирования современной политической идентичности страны. В частности, диктует грузинскому политическому классу особое отношение к ценности суверенитета. Государственный суверенитет, с одной стороны, – главная гарантия сохранения национальной самобытности и традиций (кстати, так же рассуждают и в Сухуми), а с другой – вещь довольно хрупкая, подверженная покушениям извне, то есть из России. Ограничение суверенитета возможно, но лишь как «брак по любви», по выражению лидера Республиканской партии Грузии Давида Усупашвили. Оно не может служить предметом холодных договоренностей. Поэтому интеграция в НАТО желательна, несмотря на то, что она влечет за собой определенные ограничения суверенитета, а союз с Россией невозможен.
Помимо внешней есть и внутренняя угроза суверенитету. На рубеже 1980–1990-х годов грузинский политический класс получил в наследство слабо интегрированную страну. На ее территории проживало много национальных меньшинств. Значительные различия имелись внутри самого картвельского этноса. Из романа Константинэ Гамсахурдиа «Похищение луны» можно понять, насколько жизнь в Тбилиси отличалась от жизни в горах Сванетии. Грузинское политическое единство (в отличие, что важно подчеркнуть, от единства этнического, исторического, культурного) было скорее проектом, чем реальностью. Причем проектом, задуманным в среде относительно узкого слоя интеллектуалов, несколько умозрительным и насыщенным эмоциями.
Кроме того, национальное движение за создание независимого государства с первых же шагов столкнулось с очевидной угрозой в виде симметричных движений абхазов и осетин. Митинг на проспекте Руставели начался как протест против известного Лыхненского обращения 18 марта 1989-го, в котором абхазы потребовали повышения статуса их автономной республики до республики союзной. Все это породило в Тбилиси недоверие к региональным и местным элитам и вызывало самые серьезные опасения за целостность страны. В этом кроется главная причина того, что грузинские власти с такой последовательностью отвергали все предложения, предполагавшие вначале федеративный, а затем конфедеративный статус Абхазии, – в таких проектах виделись угрозы территориальной целостности и суверенитету. Кстати, в Грузии создание региональных политических партий законодательно запрещено еще со времен Звиада Гамсахурдиа. В России, которая также традиционно опасается за свою целостность и суверенитет, аналогичная норма появилась лишь при Владимире Путине.
«Я мечтаю о том, чтобы в зарубежной прессе Грузию обсуждали только в плане качества сервиса в туристической отрасли», – сказал как-то в беседе с российскими журналистами один грузинский политик. Рискнем предположить, что у себя на родине он окажется в меньшинстве. Грузия – страна православная, и большинству его коллег, похоже, скучно жить в отсутствие значительной, причем нематериальной, миссии. Игра, которую вел Михаил Саакашвили до августовской войны и которую он пытается продолжать сейчас, имела вполне глобальное видение, как бы по этому поводу ни иронизировали в России. Играть на противоречиях между Москвой и Вашингтоном, навязывать Западу идею «сдерживания» России и пытаться встроить собственную стратегию по возвращению Абхазии и Южной Осетии в контекст такого «сдерживания» – это очень опасный, если не сказать безответственный выбор, за который Саакашвили и поплатился. Но и вкус к геополитике, пусть и несоразмерный ресурсам страны, здесь очевиден. При этом следует принять во внимание следующее: в Грузии не склонны к скрупулезному учету международного баланса сил, что так важно для российского политического класса.
Опасения Москвы по поводу перспектив появления НАТО на Кавказе в Тбилиси воспринимают, как некую имперскую блажь, и не видят в российской позиции рациональную сторону. Логика, согласно которой распространение Североатлантического альянса на весь европейский континент (за исключением России), само по себе будет подталкивать блок к более активной политике на российском направлении, понимания у грузинских властей не находит.
Можно сколь угодно потешаться над заявлениями о Грузии как передовом рубеже Запада, которые часто делает действующий грузинский президент. Но Грузия действительно была одним из первых в мире христианским государством, произведения Шота Руставели не уступают современным ему образцам западноевропейской литературы, а под знаменами Давида Строителя, разгромившего турок-сельджуков под Дидгори в 1121 году, сражались крестоносцы. Значимость идеи возвращения в лоно Европы как смысла национальной истории для грузинского общества не следует недооценивать. Россия была ценна для Грузии постольку, поскольку способствовала такому возвращению, например давала доступ к университетскому образованию. В советские и постсоветские годы потенциал российской «европейскости» был исчерпан в глазах грузинской элиты, к тому же появилась возможность получить образование в университетах Запада. В этом состоит одна из причин стремительной утраты позиций России в Грузии в последнее двадцатилетие. Сколько ни вспоминай времена Ираклия II, но в глазах нынешней Грузии Россия – это всего лишь очень сильный и опасный сосед, владеющий контрольным пакетом в Абхазии и Южной Осетии.
«Тоска по Европе» имеет слабое отношение к текущей грузинской политической реальности. Понятно, что от большинства стран СНГ, которым свойственны суперпрезидентские политические режимы, очевидные элементы авторитаризма, непрозрачные механизмы принятия решений, суды, зависимые от исполнительной власти, Грузия отличается лишь более открытой атмосферой общественных дискуссий. Но не случайно, что в своей внешней политике и типичный постсоветский лидер Эдуард Шеварднадзе, и быстро ставший похожим на него Михаил Саакашвили сделали однозначный, причем демонстративный, западный выбор. Едва ли это следует считать исключительной заслугой американской разведки и западных неправительственных организаций: в соседних странах они работали не менее активно. Похоже, оба лидера, стремясь укрепить власть и консолидировать сторонников, прагматично отвечали на фундаментальный запрос значительной части грузинского общества.
ЛОВУШКА REALPOLITIK
Конфликты в Абхазии и Южной Осетии привычно описываются как этнополитические. Но такое понимание оставляет за скобками то обстоятельство, что в каждом из них, помимо противоречий собственно этнополитических (споры о статусе и правах национального меньшинства, о пределах осуществления права на самоопределение и о сути этого права), сплетается множество других противоречий разного уровня и характера. Начиная от межобщинных, примером чего служит печальная судьба грузинского населения обеих республик, и заканчивая геополитическими: атака грузинских войск на Цхинвали в августе прошлого года вылилась в масштабное выяснение отношений между Москвой и Вашингтоном, в ходе которого решались вопросы, выходящие далеко за границы региона.
Российскую политику относительно двух бывших грузинских автономий на протяжении последних двадцати лет трудно истолковать, если не принимать в расчет, что оба конфликта были для Москвы факторами не только внешней, но и внутренней политики. Перечитывая постановления Верховного Совета, а затем и Государственной думы России, которые принимались по поводу Абхазии и Южной Осетии, удивляешься не тому, что Кремль признал независимость обеих республик в августе 2008-го, а тому, что он не сделал это раньше. Значительная часть российской политической элиты воспринимает поддержку Абхазии и Южной Осетии как своего рода компенсацию за распад СССР, тем более что на референдуме 17 марта 1991 года титульное население обеих республик высказалось за сохранение Советского Союза. Их международно-правовое признание считалось и считается символом суверенности российской внешней политики, способной не оглядываться на возмущенную реакцию Запада, знаком высокого геополитического статуса страны. А суверенитет и высокий геополитический статус не менее важны для российского истеблишмента, чем государственная независимость и европейский выбор для грузинской элиты. Это означает, что в вопросе о двух республиках руководство России на протяжении многих лет сталкивалось с сильным давлением со стороны общества.
Кроме того, в начале 1990-х Кремль не мог не принимать в расчет тесные связи между абхазским национальным движением и схожими движениями по всему Северному Кавказу. Конфедерация горских народов Кавказа (КГНК), созданная в ноябре 1991 года в Сухуми, приняла самое активное участие в наборе и отправке в Абхазию добровольцев. КГНК пред-ставляла собой серьезный вызов официальным властям северокавказских республик и грозила дестабилизировать обстановку в масштабах всего региона. Москва была объективно заинтересована в том, чтобы сторонники Конфедерации горских народов Кавказа воплощали свои идеи в жизнь за пределами российской территории. Тем более у нее не было возможности надежно закрыть границу для проникновения добровольцев в Абхазию. Последствия были двоякими. С одной стороны, отток активистов КГНК в Абхазию снизил напряженность в республиках с черкесским этническим компонентом. С другой – именно там приобрели боевой опыт многие чеченские полевые командиры.
Что же касается внешнеполитического измерения обоих конфликтов, то Москву подводила нехватка стратегического подхода к их урегулированию. До тех пор пока сама Россия сталкивалась с острой проблемой сепаратизма на Кавказе, она была склонна отстаивать территориальную целостность Грузии. В наследство от этого времени остался комплекс соглашений по урегулированию конфликтов. Эти документы, в сущности, предполагали, что Абхазия и Южная Осетия должны в той или иной форме вернуться в состав Грузии.
Когда в начале 2000-х Кремлю удалось добиться решительного перелома в Чечне, приоритеты изменились. Во-первых, Грузию к тому моменту в России, да и не только в России, не без оснований воспринимали как несостоявшееся государство, коллапс которого – вопрос времени. Во-вторых, возможности влияния на Тбилиси у Москвы сокращались. Особенно очевидным это стало, когда Кремль так и не смог добиться от Эдуарда Шеварднадзе сколько-нибудь эффективной помощи в противодействии чеченским боевикам, разместившим свои базы на территории Грузии. Абхазия и Южная Осетия в этой ситуации стали, с одной стороны, пространством, где можно было укрепить свое влияние в случае коллапса грузинской государственности, а с другой – критически важным рычагом воздействия на соседнюю страну. Вероятно, этим и диктовалось массовое предоставление жителям Абхазии и Южной Осетии российского гражданства.
Всякий раз Россия действовала исходя из соображений Realpolitik. В результате она практически утратила свободу маневра в отношении обеих республик. В конфликтных регионах жили граждане России. Москва не могла ни «сдать» их, ни открыто взять под защиту – этому препятствовали ранее заключенные соглашения. Кроме того, «особые связи» с Абхазией, Южной Осетией, а до мая 2004 года еще и с Аджарией воспринимались в Москве как важный инструмент контроля над ситуацией в Закавказье. Не зря во время «революции роз» главы трех бывших автономий Грузинской ССР дали пресс-конференцию в Москве: вольно или невольно новым лидерам Грузии продемонстрировали, где находятся ключи от решения территориальных проблем страны. Когда летом 2004-го президент Саакашвили ввел войска в Южную Осетию, он дал понять, что намерен выбить эти ключи из рук России, и Москва не могла не воспринять это как угрозу. Она ответила укреплением «особых связей» с Сухуми и Цхинвали – вплоть до прямого втягивания в военный конфликт и признания независимости двух республик.
Справедливости ради замечу: и в России, и в Грузии ходят не лишенные убедительности слухи о том, что достижение в ту пору неких договоренностей было возможно. Например, речь могла идти о постепенной реинтеграции Южной Осетии в состав Грузии в обмен на отказ последней от намерения вступить в НАТО. Однако, не касаясь моральной стороны такой сделки (непризнанная республика вместе с ее населением представала в качестве предмета торга), ее практическое осуществление неизбежно столкнулось бы с множеством препятствий.
Во-первых, уже в 2004 году уровень взаимного недоверия между Москвой и Тбилиси был столь высок, что ни одна из сторон не могла твердо рассчитывать на выполнение партнером достигнутых договоренностей. Повысить доверие было теоретически возможно, но это предполагало отказ от тех стратегий, которые реализовывали Россия и Грузия: укрепление «особых связей» с непризнанными республиками со стороны Москвы; попытки встроить задачу реинтеграции страны в контекст американской политики «сдерживания» России со стороны Тбилиси. Отказ от принятых стратегий, в свою очередь, требовал элементарного доверия и т. п.
Во-вторых, возможную сделку необходимо было еще представить внутренней аудитории. Для грузинского лидера это было непросто по причине уже упомянутой значимости «западного выбора» для его страны. Отказавшись от этого выбора под давлением Москвы, Михаил Саакашвили моментально получил бы обвинения в торговле суверенитетом. Что же касается Владимира Путина, то он, пойдя на подобную сделку, по меньшей мере разочаровал бы тех, для кого дружба с Абхазией и Южной Осетией была компенсацией за распад Советского Союза и символом самостоятельной внешней политики.
В-третьих, не далее как в конце 2003-го Кремль приобрел неприятный опыт провала подобной сделки с Молдавией. Подписание «меморандума Козака», предполагавшего возвращение Приднестровья под юрисдикцию Кишинёва и сохранение военного присутствия России в регионе на 20 лет, было сорвано не без усилий европейской и американской дипломатии. Не было никаких гарантий, что подобное не повторится в случае с Грузией. Между тем цена неудачи на Кавказе могла оказаться более высокой.
В-четвертых, даже если бы все перечисленные препятствия удалось устранить, осуществление сделки для России было бы далеко не так просто, как это полагают в Грузии. На протяжении всех 1990-х годов Москва пыталась урегулировать конфликты в Абхазии и Южной Осетии на основе признания в границ Грузинской ССР, причем особенно активными эти попытки стали в «примаковский период» внешней политики России. Однако две непризнанные республики оказывали исключительно сильное сопротивление такой модели урегулирования. Применительно к Южной Осетии 2004-го речь должна была идти, как минимум, о смене власти, а также о проработке действенных механизмов обеспечения прав осетинского меньшинства и – не в последнюю очередь – о формальных и неформальных гарантиях безопасности членам руководства республики в случае ее возвращения под юрисдикцию Тбилиси. Иными словами, сделка не отменяла необходимость обеспечить урегулирование конфликта. Кстати, прецедентов урегулирования такого рода споров на основе сохранения территориальной целостности расколотого государства в мире практически нет. Это не значит, что подобный сценарий был невозможен в принципе. Но для его осуществления потребовались бы значительные ресурсы и многолетние усилия, которые, в свою очередь, предполагают наличие политической воли, в минимальной степени подверженной конъюнктурным колебаниям.
В-пятых, не факт, что, обсуждая вероятность сделки (если она действительно обсуждалась), стороны элементарно слышали друг друга. Такого масштаба решения затруднительно принять, опираясь только на ту информацию, которой обмениваются на переговорах первые лица государств. Между тем уровень российско-грузинских экспертных контактов был неоправданно низок. Не существовало неофициальной, открытой и вместе с тем представительной площадки, на которой могли бы обсуждаться вопросы двусторонних отношений. Институции, которым по логике вещей следовало бы такую площадку создать, целиком были поглощены развитием «особых связей» с непризнанными республиками в пику грузинскому руководству. Если двадцатилетний опыт отношений с Грузией нас чему-то учит, так это тому, что логики Realpolitik, «жесткой» силы и усилий официальных государственных структур бывает недостаточно, чтобы эффективно строить отношения с соседями.
ГРАНИЦЫ СУВЕРЕНИТЕТА
Двадцатилетие трагедии на проспекте Руставели Грузия встретила в состоянии глубокого кризиса. Абхазия и Южная Осетия утрачены де-юре. Расчеты на скорое вступление в НАТО разрушены, а планы европейской интеграции эфемерны. Жесткая ориентация на США во внешней политике оказалась далеко не так эффективна для решения национальных задач, как это казалось раньше. Во всяком случае, помощь Вашингтона Грузии в ее противостоянии с Россией была ограниченной и недостаточной для достижения заметного успеха.
Экономические и политические реформы в республике забуксовали, зато в полном объеме проявились их социальные последствия. В одном из своих апрельских интервью президент Грузии Саакашвили заявил, что в ходе реформ были уволены 250 тыс. человек и именно они и их родственники вышли на улицы Тбилиси требовать его отставки. Трудно поручиться за точность цифры, но, по существу, это вполне трезвая оценка издержек той социальной перетряски, которую страна пережила за последние годы. Президент и лидеры оппозиции не нашли в себе силы вместе почтить память погибших 9 апреля на проспекте Руставели. Раскол общества – это, возможно, слишком сильное определение для происходящего: общество не столько расколото, сколько разочаровано и подавлено. Но отсутствие консолидации политического класса очевидно.
Последствия глобального экономического кризиса смягчаются оказанием масштабной зарубежной помощи Грузии. Одни только Соединенные Штаты, и только в течение первого года после августовской войны, выделили стране 1 млрд долларов. Это немногим менее десятой части грузинского ВВП (12 млрд долларов по оценкам 2008 года). Кроме этого, брюссельская конференция доноров выделит Грузии 4,5 млрд долларов в течение трех лет. Этого достаточно, чтобы продолжать осуществление инфраструктурных проектов, поддерживая тем самым национальную экономику и избегая роста напряженности в обществе. Проблема в том, что страна все еще бедна. Остается открытым вопрос о том, удастся ли властям после кризиса запустить прежнюю модель экономического роста, основанную на притоке иностранных инвестиций. Эта модель родом из докризисного мира, но нет гарантий, что она будет работать в новых условиях.
По сути, в августе потерпел неудачу тот национально-государственный проект, который осуществлялся в Грузии с конца 1980-х и обрел законченные очертания в годы президентства Михаила Саакашвили. В самом широком смысле этот проект сводился к следующему: государство (в идеале унитарное) в границах бывшей Грузинской ССР, имеющее современные демократические институты и рыночную экономику, интегрированное в западные структуры безопасности (НАТО) и поддерживающее тесные связи с Евросоюзом. Если на время отвлечься от территориального вопроса и конфликтов в Абхазии и Южной Осетии, круто замешенных на симметричных националистических мифах, этот проект не представляет собой нечто уникальное. В Центральной и Восточной Европе за последние двадцать лет его успешно реализовали самые разные страны – от Хорватии до Эстонии. Кстати, большинство из этих государств тоже имеют этнополитические «скелеты в шкафу».
Замечу, что граница между странами, которые добились воплощения в жизнь такого проекта, и странами, которым это (пока?) не удалось, проходит по рубежам Содружества Независимых Государств (СНГ). Само это обстоятельство порождает вопросы: не то СНГ обладает большей внутренней общностью, чем это принято считать, не то оно оказывается более эффективным инструментом реализации интересов России, чем мы привыкли думать?
Что же касается покинувшей СНГ Грузии, то в ее случае роковой ошибкой, обусловившей неудачу описанного проекта, стала попытка форсированной реинтеграции территории путем включения проблемы Абхазии и Южной Осетии в контекст российско-американского противостояния в сфере безопасности. Не будь Саакашвили столь нетерпелив, не сделай он вступление Грузии в НАТО основной темой своей внешнеполитической программы, события могли бы развиваться по-иному.
Главный итог острой фазы внутриполитического кризиса в Грузии (весна 2009 года) заключается в том, что он оказался бесплодным. Кризис не стал поводом к обсуждению новой парадигмы национального развития. Идеи оппозиции сводятся к требованию отставки президента, идеи президентской команды – к тому, чтобы, сохраняя прежние внешнеполитические ориентиры и стиль управления страной, ждать нового шанса вернуть Абхазию и Южную Осетию силой. Поскольку он может представиться лишь в случае возникновения глубочайшего внутриполитического кризиса в России, который позволил бы поставить ее на грань дезинтеграции, Грузия, похоже, живет в ожидании такого развития событий. Не исключено, что в Тбилиси обсуждаются варианты дестабилизирующего воздействия на Северном Кавказе. Но, несмотря на все сложности, связанные с экономическим кризисом и нестабильностью в северокавказских республиках, коллапс такого масштаба России определенно не угрожает. Тем более что проваливаются расчеты Грузии на международную изоляцию России после августовской войны.
Следует ли винить грузинский политический класс в дефиците идей по преодолению кризиса? Для этого дефицита есть очень серьезное оправдание. Обновление парадигмы национального развития требует ответа на комплекс исключительно сложных и взаимосвязанных вопросов. Как преодолеть маргинализацию той части общества, которая оказалась жертвой социальной инженерии президентской команды? Как обеспечить представительство политических интересов этой части общества и тем самым консолидировать режим? Как не допустить новую волну передела собственности после неизбежной – рано или поздно – смены власти? Как вывести грузинскую внешнюю политику из губительного для страны контекста противостояния Москвы и Вашингтона? Наконец, как реанимировать процесс строительства демократических институтов в условиях вялотекущего политического кризиса и при явно ослабевшем лидере? Грузия существует в качестве независимого государства менее двадцати лет, а перед такими вопросами пасуют и более зрелые политические элиты.
Российское влияние на выбор, который предстоит сделать Грузии, ограниченно. Надо учесть то обстоятельство, что любой грузинский политик, который сейчас заявит о своих пророссийских симпатиях, автоматически окажется на подозрении у большой части общества как «агент Москвы» либо «пособник оккупантов». И хотя те группы в грузинском политическом классе, которые видят в диалоге с Россией путь к решению ключевых национальных проблем, безусловно, нуждаются в поддержке, стоит иметь в виду: придя к власти, они столкнутся с теми же вопросами, на которые не может найти ответ Михаил Саакашвили. Сама по себе пророссийская внешнеполитическая ориентация не решит эти проблемы. К тому же Москва не сможет изменить западный вектор грузинской политики, даже если откажется от признания Абхазии и Южной Осетии: у этого вектора слишком глубокие корни. Интерес России заключается скорее в том, чтобы «европейская» сторона грузинской политической идентичности постепенно вытесняла «атлантическую».
Некоторые основания надеяться на такое развитие событий есть: посредничество Николя Саркози в августе прошлого года, одобренный и в Москве, и в Тбилиси доклад комиссии Хайди Тальявини делают ЕС достаточно важным игроком на Южном Кавказе. Однако открытыми остаются два вопроса. Первый: в какой степени Европейский союз готов к роли глобального политического игрока и к серьезному диалогу с Москвой по вопросам безопасности? Второй: как Россия определится в отношении «европейской» стороны своей собственной идентичности и в какой степени она согласна с ростом влияния Евросоюза на Кавказе?
Если говорить прямо, то августовский конфликт показал, что в нынешней международной конфигурации суверенитет Тбилиси в любом случае будет ограничиваться Россией. Либо в содержательном плане (недопустимость вступления Грузии в военно-политические блоки, которые Москва считает враждебными), либо в территориальном плане (признание в качестве независимых государств Абхазии и Южной Осетии, которые Грузия считает своими землями). Либо в обоих отношениях, что фактически происходит сейчас. Нельзя сказать, что никто из грузинских политиков этого не понимал. Нельзя даже сказать, что никто из них не был готов преодолеть нежелание обсуждать с Россией практическую сторону данной проблемы. Но в возможность достичь договоренности не верил практически ни один человек. «С чекистами договориться невозможно», – сказал по этому поводу один влиятельный грузинский политик.
Оставим в стороне специфические представления о российской реальности, которые бытуют даже среди высшей бюрократии в Тбилиси. Важно другое: в Грузии не знают, до каких пределов Россия собирается ограничивать грузинский суверенитет. Например, предполагает ли нейтральный статус необходимость согласования с Москвой ключевых назначений в силовых министерствах, как это бывало на протяжении, по крайней мере, части срока правления Эдуарда Шеварднадзе?
И это вопрос не к Грузии, а к России. Логика Realpolitik толкает нас к тому, чтобы вовсе не определять для себя пределов ограничения суверенитета соседей, а брать его столько, сколько, по крылатому выражению, можно проглотить. При таком подходе долгосрочные договоренности невозможны. В отсутствие конечного набора понятных, открытых и исполнимых требований к соседям российская внешняя политика на постсоветском пространстве рискует остаться на уровне мелкой тактической игры и конъюнктурных разменов.
