К российскому военному участию в сирийской гражданской войне Тегеран на официальном уровне отнесся исключительно позитивно. Основные информагентства Исламской Республики – ИРНА, ИСНА, ИЛНА и «Мехр» – в целом положительно осветили происходящее, подыгрывая, таким образом, и российской пропаганде. Приветствовали вступление России в борьбу с ИГИЛ* и большинство иранских чиновников.
Вместе с тем эксперты серьезно расходятся в оценках диалога, возникшего между двумя государствами. В то время как одни заявляют о возникновении альянса, другие говорят о ненадежности договоренностей и настойчиво ищут признаки скорого раскола между Москвой и Тегераном. Первые ссылаются на факты активного взаимодействия. Подчеркивают, что сирийский вопрос был одним из главных во время визита Владимира Путина в Тегеран 23 ноября 2015 года и встреч с президентом Хасаном Роухани и Верховным лидером Али Хаменеи. Противники версии формирования альянса утверждают, что Россия и Иран рано или поздно должны разойтись по Сирии, так как преследуют разные цели и по-разному видят перспективы урегулирования конфликта. При этом ссылаются на неоднозначные оценки иранским истеблишментом российского военного присутствия в САР.
С нашей точки зрения, взаимодействие Москвы и Тегерана по Сирии будет долгосрочным, но ряд факторов не позволит ему стать полноценным военно-политическим альянсом.
Сотрудничать нельзя соперничать – где ставить запятую?
Скрытая полемика в иранском истеблишменте относительно целесообразности взаимоотношений с Россией по Сирии, равно как и о необходимости участия Тегерана в сирийском конфликте, существует. Однако она ведется внутри определенной группы политической элиты и на национальный уровень выходит нечасто.
Некоторая часть иранского общества демонстрирует усталость от активного вмешательства Тегерана в дела региона, на что уходят значительные средства. Лозунг этих людей достаточно прост: «хватит кормить зарубежье», т.к. направляемые в Ирак, Палестину и Сирию деньги могут быть эффективнее использованы на нужды развития экономики, переживающей не лучшие времена. Спор постепенно выходит за пределы бытового общения и подхватывается некоторыми представителями иранских прагматиков. В частности, в 2013 г. высокопоставленный дипломат ИРИ Мохаммад Садр открыто выступил против безоговорочной поддержки Башара Асада. В рамках дискуссии о целесообразности присутствия Ирана в Сирии оценивается и взаимодействие с Россией. Например, в октябре 2015 г. (после начала операции ВКС РФ) видный иранский политик Али Хашеми-Рафсанджани четко обозначил неприятие военного решения сирийского вопроса. Он открыто заявил о негативном отношении к любого рода бомбардировкам, уточнив, что решить сирийскую проблему можно только путем переговоров. Впрочем (и это зачастую упускается экспертами), помимо Хашеми-Рафсанджани и Садра открыто высказывать столь радикальные идеи никто из ведущих иранских политиков не решился. Да и эти двое, почувствовав, что идея невмешательства непопулярна, стали более сдержанны в своих суждениях.
С другой стороны, критикуют Россию и представители другого политического полюса Ирана – радикально настроенные консерваторы и отдельные члены Корпуса стражей исламской революции (КСИР). Последние воспринимают Сирию как свою вотчину, право на владение которой они оплатили не только деньгами, но и кровью. Действительно, иранские военные (точнее, военнослужащие сил КСИР и корпуса спецназначения «аль-Кодс») появились в Сирии давно. И если Москва даже сейчас продолжает пытаться играть роль посредника между режимом и оппозицией, то Тегеран с первых дней гражданской войны однозначно выступил союзником официального Дамаска. Помимо военной помощи он предоставил Асаду финансовую поддержку (в наиболее сложные периоды 2013–2014 гг. зарплата сирийским военным платилась фактически из иранского кармана) и топливно-энергетические ресурсы. Иранские военные инструкторы подготовили сирийскую армию и ополчение для участия в городских боях, в то время как гражданские специалисты быстро и сравнительно эффективно перевели сирийскую экономику на военные рельсы. На этом фоне наращивание российского присутствия и прямое вмешательство России в конфликт в Сирии порождает у некоторой части иранских силовиков ревность и стремление к соревнованию с Москвой.
Однако, как и в случае с Хашеми-Рафсанджани и Садром, радикальные консерваторы отражают мнение лишь определенной части населения и не задают тон во внутрииранской полемике. Иностранные эксперты, ориентирующиеся в суждениях на заявления этих групп, зачастую забывают о специфике иранской политической системы. Последняя допускает некий плюрализм мнений и разрешает осторожно усомниться в тех или иных государственных решениях, однако определяющее слово во всех чувствительных вопросах принадлежит даже не президенту, а Верховному лидеру и его окружению. Иными словами, и Садр, и Хашеми-Рафсанджани могут выражать точку зрения, отличную от мнения высшего руководства страны, но все будет именно так, как скажет Хаменеи. Верховный лидер же де-факто дал зеленый свет взаимодействию с Россией, что и было подтверждено во время его встречи с Путиным в ноябре 2015 года.
Оспорить мнение Хаменеи у его оппонентов не получится не только по причине непререкаемого авторитета последнего, но и потому, что на данный момент оно совпадает с видением большинства иранской политической элиты. Позицию высшего иранского руководства по взаимодействию с Россией лучше всего выразил советник Хаменеи по внешней политике Али Акбар Велаяти, курирующий в том числе и сирийский вопрос. Он заявил, что в Тегеране рассчитывают на «продолжительные и долгосрочные связи с Россией». По словам политика, «российские усилия по сирийской проблеме полностью согласовываются с Ираном. Иногда [в прошлом] у [двух стран] расходились мнения, но в конце концов расхождения были согласованы». Для придания большей эффектности своим словам Велаяти призвал не удивляться возможным будущим визитам командира корпуса специального назначения «аль-Кодс» Касема Сулеймани в Москву «для обмена информацией». Подобная точка зрения на Россию как партнера в Сирии стала каноничной для иранского политического истеблишмента, а также, хоть и с определенными оговорками, принимается иранским обществом.
Единство и борьба противоположностей
Не последнюю роль в решимости иранцев сотрудничать с Москвой в Сирии играет и их видение собственных целей и задач. Эксперты, говорящие о существенном расхождении российских и иранских мотивов военного вмешательства, абсолютно правы. Ошибаются они только в одном и самом главном. Различные мотивы не разделяют, а сближают два государства, неожиданно создавая общие цели.
Во-первых, и Иран, и Россия заинтересованы в сохранении государственных институтов в Сирии. Впрочем, каждый по своим причинам. К сентябрю 2015 г. российское руководство было полностью убеждено, что т.н. «русскоговорящие джихадисты» и радикальные исламские группировки, воюющие против режима Асада, представляют существенную угрозу постсоветскому пространству, в то время как сам сирийский режим (точнее, его госструктуры) – последняя надежда на стабильность в стране. Ответ на вопрос, являлись ли эти опасения оправданными, оставим открытым. Важно другое – к сентябрю 2015 г. падение режима Асада казалось Москве лишь вопросом времени. Допустить этого Россия не могла.
Учитывая опыт Ливии и Ирака, где полный демонтаж старых властных структур и строительство новых не дали положительного результата, Москва была уверена, что создавать новую Сирию можно лишь на основе остатков старой. Исчезновение же прежних институтов власти, с точки зрения российского руководства, означало бы потерю Сирии как государства, начало бесконечной гражданской войны и, самое главное, дальнейшую радикализацию воюющих группировок с негативными последствиями для соседних регионов. В результате Россия оказалась перед выбором между плохим сценарием (вовлечением в рискованную военную операцию) и очень плохим (падением сирийского государства, которое Москва видела единственной надеждой на стабилизацию). Выбор был сделан в пользу меньшего из зол.
Тегеран заинтересован в спасении остатков сирийского государства по другим причинам. Политика Ирана на сирийском направлении находится сейчас в ведении Верховного лидера Хаменеи и окружающих его консерваторов, до сих пор видящих Иран «осажденной крепостью». Они воспринимают очередное улучшение отношений с внешним миром (и в первую очередь Западом) лишь как временную передышку в борьбе за национальные интересы. Высшее руководство считает свои действия в Сирии элементом более глобальной стратегии, конечной целью которой является закрепление за Ираном права определять развитие событий в регионе. В этом ключе иранские консерваторы сформулировали концепцию «цепи сопротивления», состоящей из Ливана, Сирии, Ирака и Йемена. По их замыслу, каждая из этих стран является передним краем обороны ИРИ против замыслов государств региона, стремящихся подорвать влияние Исламской Республики на Ближнем Востоке. К числу врагов в первую очередь относят Саудовскую Аравию, а также по мере необходимости Катар и Турцию. Существенное ослабление иранского присутствия в любой из них может иметь негативное значение для регионального положения ИРИ в целом.
Был сформулирован тезис – «борьба за Сирию является борьбой за Иран», и руководство явно не намерено уходить из САР. Велаяти даже назвал Сирию «золотым звеном» в «цепи сопротивления». Военное присутствие Ирана в этой стране также видится Тегерану как элемент старого противостояния с главными идеологическими оппонентами – Израилем и США. Как Велаяти заявил в декабре 2015 г., Сирия является важным «мостом, связующим Иран с Ливаном (т.е. “Хезболлой”) и Палестиной». Последнее неизбежно делает Дамаск одним из важных элементов ирано-американо-израильского противостояния. По словам другого советника Верховного лидера, бригадного генерала Яхьйи Рахим-Сафави, главная цель американской политики на сирийском направлении – обеспечить безопасность Израиля. Все это делает сохранение проиранского режима в Сирии экзистенциальным вопросом для Тегерана, а следовательно, помещает Иран в один лагерь с Россией, которая также (хотя и в силу иных причин) спасает власть Асада.
При этом как Россия, так и Иран не видят конечной целью своего военного присутствия в Сирии возвращение Асаду полного контроля над страной. Как руководство ИРИ, так и российские власти прекрасно понимают, что это невозможно: у них просто нет достаточных ресурсов. В результате обе страны поддержали усилия международного сообщества по решению сирийского конфликта дипломатическим путем, пока последний гарантирует сохранение в САР российского и иранского влияния. Это, в свою очередь, примирило их переговорные позиции.
Наконец, сближает Тегеран и Москву и восприятие ИГИЛ и группировки «Джабхат ан-Нусра» (запрещены в России – Ред.) как значимой угрозы. Однако если для России они в первую очередь являются проблемой национальной безопасности, то в Иране воспринимаются как существенный идеологический вызов. Хотя иранское руководство давно на практике отказалось от экспорта исламской революции, оно по-прежнему болезненно относится к любым попыткам оспаривать его право на использование ислама в политических целях.
Взаимодействие без иллюзий
Еще одним фактором, сближающим два государства в Сирии, служит чрезвычайный прагматизм российского и иранского руководства. Ни у Москвы, ни у Тегерана нет иллюзий относительно различий их конечных целей, которые заставляют РФ и ИРИ бороться за выживание сирийских госинститутов. Об этом вполне открыто заявил Велаяти: «Каждая страна преследует свою выгоду, [но] в одиночку Россия не сможет защитить собственные интересы на Ближнем Востоке и в регионе». По словам Велаяти, одной из причин, по которой Кремль постарался вовлечь Иран в переговорный процесс по Сирии, было нежелание Москвы остаться одной в ходе встреч с зарубежными спонсорами сирийской оппозиции. Иран же, исходя из того, что в Сирии ведется «малая мировая война», и понимая, что без помощи Москвы ему не обойтись, согласился оказать необходимую дипломатическую поддержку, а также вместе с Россией, Ираком, Ливаном и Оманом сформировал на переговорах группу, которую Велаяти охарактеризовал как «дипломатический блок сопротивления».
Иными словами, российское и иранское руководство исходят из того, что обеспечить выживание Дамаска можно, только объединив усилия и временно отодвинув на второй план вопросы, по которым имеются расхождения. В результате возник «брак по расчету», где за счет совместного существования каждый преследует свою цель.
В частности, принцип «брака по расчету» позволил временно преодолеть разногласия между Москвой и Тегераном относительно судьбы самого Асада и алавитского режима как такового. Российская сторона не привязана к сирийскому режиму так, как Тегеран. Для Москвы главной задачей является выживание госинститутов, а в долгосрочной перспективе – уход Асада в процессе мирного урегулирования и при условии, что это не нанесет вреда ни интересам Москвы в Сирии, ни самому мирному урегулированию. Администрация Владимира Путина понимает необходимость трансформации дамаскского режима в более демократичный и инклюзивный. Иранцы же зачастую ставят знак равенства между сирийскими государственными институтами и нынешним президентом. Поначалу для Тегерана уход Асада был абсолютно неприемлем. К декабрю 2015 г. Россия и Иран смогли временно решить это противоречие, согласившись на том, что Асад все же может быть смещен, но только в результате народного волеизъявления.
Впрочем, ни о точных сроках общесирийского голосования, ни о механизмах, которые позволили бы избежать «постановочных» выборов, характерных для режима Асада, в заявлениях сторон ничего не говорится. Похоже, Тегеран и Москва просто нашли удобную формулировку, позволившую отложить дискуссию о судьбе Башара Асада до момента, когда они смогут гарантировать реализацию первостепенной задачи – выживание сирийской государственности.
Все же не союз
Указанная общность интересов Москвы и Тегерана создает основу для координации их политики на сирийском направлении. Тем не менее говорить о полноценном военном союзе не приходится. Для этого у российско-иранского сотрудничества отсутствует главный признак – наличие объединенного штаба или иного наднационального органа, предполагающего постоянное и устойчивое координирование военных усилий. Имеет место ситуативное согласование, не более того. В основном же Иран и Россия продолжают действовать самостоятельно. Так, в 2014–2015 гг. Тегеран, хотя и проинформировав Москву, самостоятельно выходил на сирийскую оппозицию и представителей официального Дамаска со своими планами мирного урегулирования. Иранцы также попробовали силы в качестве переговорщиков в Сирии. В сентябре 2015 г. они добились шаткого временного перемирия между сирийским режимом и отрядами организации «Джейш аль-Фатех» в ряде населенных пунктов.
Остается открытым и вопрос, насколько Москва координировала с Тегераном свои усилия по налаживанию перемирия, действующего с конца февраля 2016 г., а также согласовала частичный вывод ВКС РФ, начавшийся 15 марта. Первичная реакция иранских политиков показала, что Тегеран не вполне понимал замыслы российского руководства. Прозвучавшие из Ирана одобрительные заявления были весьма сдержанными и больше напоминали наигранную попытку продемонстрировать осведомленность, за которой угадывалась растерянность. Представители политических кругов и экспертного сообщества ИРИ явно имели вопросы к России. Особенно смущало иранцев то, что начало перемирия в Сирии может означать снижение интенсивности боевых действий против исламистских группировок и послужит удобной площадкой для смещения Асада американцами. Впрочем, к апрелю 2016 г. на большинство из имевшихся вопросов Москва дала удовлетворительные для ИРИ ответы.
Различается и тактика взаимодействия с сирийским режимом. К 2015 г. Тегеран, учитывая материальные и человеческие затраты на поддержание режима Асада, стал воспринимать Сирию как младшего партнера, которому он имеет право диктовать условия. Проявилась и склонность иранцев к патернализму. Тегеран начал навязывать Дамаску определенные военно-политические решения. При этом, по некоторым сведениям, чрезмерно недовольные иранским диктатом сирийские чиновники и военные имели тенденцию гибнуть при невыясненных обстоятельствах. С 2014 г. Тегеран стал вкладываться в создание военных структур, альтернативных сирийской армии, и замыкать их на себя, чтобы сделать Дамаск еще более зависимым. В частности, был предпринят эксперимент по формированию организации на манер ливанской «Хезболлы».
Москва старалась вести себя с Дамаском корректно и никогда не оказывала на него жесткого давления. В отличие от Тегерана, она удерживалась от того, чтобы действовать за спиной сирийского режима (однако, по словам некоторых сирийских оппозиционеров, попытки подыскать альтернативу Асаду Москва все же время от времени предпринимала). Это создало благоприятный образ России среди лояльных режиму сирийцев и особенно тех, кто был раздражен попытками Тегерана превратить Асада в марионетку. В результате Москва воспринимается в Сирии как своеобразный баланс настырному иранскому влиянию, что также говорит о недостатке координации между Москвой и Тегераном.
Наконец, отсутствие военного союза определяется и характером российско-иранского сотрудничества, построенного на вынужденном взаимодействии при явном расхождении в видении стратегических задач. Конечно, «брак по расчету» позволяет сглаживать острые углы, однако не решает проблему, а только откладывает то время, когда вопрос опять будет поставлен ребром. Так, несмотря на формально общую позицию по Асаду, на практике стороны остались при своем мнении. Ведущие иранские политики продолжают твердить о том, что сохранение сирийского лидера у власти является «красной линией», в то время как российские власти не исключают сценария «постасадовской Сирии», а в середине декабря 2015 г. Reuters даже опубликовало информацию о том, что у Кремля уже готов список преемников Асада. Позиции двух стран близки, но не совпадают, что исключает возможность создания союза.
На этом фоне показательным выглядит поведение представителей Министерства иностранных дел ИРИ, которые старательно избегают однозначных заявлений о характере российско-иранских отношений. 6 октября 2015 г. министр иностранных дел Ирана Джавад Зариф в интервью The New Yorker ушел от прямого ответа на вопрос о том, поддерживает ли Иран российское вмешательство в Сирии. Вместо этого Зариф сказал, что «[Иран] поддерживает любого вступившего в борьбу с ИГИЛ». Не стал он подыгрывать и московской версии о том, что ВКС России бьют исключительно по ИГИЛ. Иранский министр признал, что в первую очередь Москва наносила удар по таким организациям, как «Джабхат ан-Нусра» и «Ахрар аш-Шам». Примерно схожее заявление сделал Зариф и в декабре 2015 г., в повторном интервью The New Yorker. Тогда в ответ на вопрос о том, насколько плотно Москва и Тегеран взаимодействуют по Сирии, министр сказал: «Мы стараемся координироваться с Россией по тому, что происходит в регионе на регулярной основе, равно как и с другими [странами]. И мы готовы к дискуссии по ситуации в Сирии со всеми, потому что мы верим, что [столкнулись с] общей угрозой». Иными словами, иранский чиновник хоть и подтвердил факт взаимодействия между двумя государствами, постарался не придавать ему исключительного значения, переведя разговор в общее русло открытости Тегерана к диалогу с международным сообществом.
Все эти факты красноречиво свидетельствуют об ограничениях в развитии российско-иранского сотрудничества по Сирии. При этом их наличие связано не только с расхождениями в мотивах Москвы и Тегерана, определяющих их заинтересованность в сохранении сирийской государственности. Свою роль играет и фактор «третьих сил». Обе страны принимают во внимание то, как их союз может сказаться на динамике отношений с государствами Запада и Ближнего Востока.
Геополитическая акробатика
Российская внешняя политика в ближневосточном регионе построена на принципе балансирования между государствами Ближнего и Среднего Востока, покуда те сохраняют хоть малую степень заинтересованности в диалоге с Москвой. Кремлю пока удается, не примыкая к какой-либо региональной коалиции, сохранять относительно неплохие отношения с ближневосточными государствами (хотя уже и за исключением Турции).
По этой причине полностью блокироваться с Тегераном в Сирии Москве нецелесообразно. Реальное вступление в возглавляемую Ираном коалицию шиитских сил на Ближнем Востоке и начало полноценного противостояния с Саудовской Аравией и другими монархиями Персидского залива принесет России только вред. Кремль все еще рассчитывает на совместные проекты со странами Залива и их инвестиции. Поддержка Саудовской Аравии и ОАЭ нужна России для развития отношений с Египтом, который во многом зависит от финансовой поддержки богатых арабских монархий. Наконец, союз с шиитским Ираном даст козырь в руки тех, кто стремится выставить Россию врагом суннитов и использовать эту карту не только для ослабления позиций Москвы в регионе, но и дестабилизации мусульманских областей РФ. Российское руководство прекрасно осведомлено о том, что идея представить русских «новыми крестоносцами» обсуждалась салафитами Ирака и стран Залива достаточно давно.
«Тревожным звонком» стало оглашение в начале октября 2015 г. «Заявления саудовских богословов и проповедников о российской агрессии в Сирии». Шариатское суждение, сформулированное 52 представителями второго и третьего эшелонов саудовского духовенства, называет российское вмешательство войной против суннитов и призывает мусульман к джихаду против Москвы. Подобные заявления создают идеологическую основу как для объединения различных радикальных группировок в Сирии для борьбы против режима Асада, так и для интенсификации финансовой подпитки российских религиозных радикалов представителями Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ).
При этом идея «устроить для России второй Афганистан» в Сирии активно обсуждается не только в среде исламского духовенства и руководства радикальных группировок, но и на уровне политического истеблишмента арабских стран Персидского залива (в частности, в Катаре). Эти дискуссии уже привели к увеличению поставок противотанковых систем сирийским повстанцам некоторыми странами ССАГПЗ, а также к попыткам арабских монархий Персидского залива убедить западных партнеров в необходимости снабдить воюющие против Асада группировки переносными зенитно-ракетными комплексами.
В этой ситуации обострение отношений между Ираном и Саудовской Аравией, случившееся после казни в январе 2016 г. шиитского религиозного деятеля Нимра ан-Нимра, стало для Москвы испытанием. Полная поддержка Тегерана или, наоборот, ее отсутствие были одинаково непозволительны. В результате российское руководство приняло единственно правильное решение, предложив Эр-Рияду и Тегерану посреднические услуги для урегулирования противоречий.
Наконец, сближению России и Ирана по Сирии мешает и израильский фактор. Во время визита премьер-министра Израиля Биньямина Нетаньяху в Россию 21 сентября 2015 г. был достигнут ряд важных соглашений. В первую очередь Россия дала гарантии того, что никакие ее действия на Ближнем Востоке не нанесут ущерб Израилю. Стороны также договорились об обмене информацией по Сирии, чтобы избежать ненужных столкновений. Израильскую реакцию на воздушные удары в Сирии также можно назвать отвечающей интересам Москвы. 4 октября 2015 г. Нетаньяху заявил, что хотя его страна и преследует в САР цели, отличные от российских, интересы двух держав не должны прийти в столкновение. Он подчеркнул, что Израиль не хотел бы «возвращаться в те дни, когда… существовало противостояние между Россией и Израилем. Думаю, что мы [с тех пор] изменили наши отношения, и это в целом хорошо». В неофициальных беседах израильские дипломаты идут еще дальше, подчеркивая, что Тель-Авив рад наконец-то «получить хотя бы одного ответственного взрослого в сирийской песочнице», что наглядно демонстрирует их отношение к военным усилиям ЕС и США. По их мнению, положительный эффект от прихода «ответственного взрослого» даже перевешивает тот негативный факт, что небо Сирии уже не настолько открыто для ВВС Израиля.
При этом на вопрос, окажет ли военное присутствие России в Сирии стабилизирующее влияние на обстановку, Нетаньяху ответил: «Время покажет». И это неудивительно. Как поясняют дипломаты, у Тель-Авива нет вопросов относительно российских возможностей, но есть опасения относительно партнеров Москвы в Сирии – Ирана и «Хезболлы». В Израиле опасаются трех вещей. Во-первых, попадания российского оружия в руки «Хезболлы». Во-вторых, того, что Москва и Тегеран могут поделить сферы влияния в Сирии на российский север и иранский юг, отдав тем самым ситуацию в сирийско-израильском приграничье на откуп иранцам. В-третьих, того, что Иран под прикрытием российского присутствия начнет создавать базы для действий против Израиля, а также пойдет на открытые провокации, не боясь возмездия Тель-Авива.
В долгосрочной перспективе перед Россией неизбежно встанет вопрос: одернуть Иран или закрыть глаза на антиизраильские провокации. Выбор сложен и неоднозначен. Любое решение неизбежно нарушит баланс в треугольнике Тель-Авив–Москва–Тегеран. Тревожным сигналом для Москвы прозвучало выступление израильского министра обороны Моше Яалона в вашингтонском Институте Брукингса 11 декабря 2015 года. На основании его слов некоторые эксперты сделали вывод о том, что к январю 2016 г. в Тель-Авиве обострилась обеспокоенность растущим сотрудничеством России с Ираном. На этом фоне, чтобы успокоить Израиль, Москве несколько раз приходилось закрыть глаза на авиаудары израильской авиации по позициям «Хезболлы» и сирийской армии, нанесенные, чтобы предотвратить попадание дополнительного оружия в руки враждебных Израилю группировок. Более того, в марте 2016 г. в российской прессе со ссылкой на арабские источники появилась информация о том, что в интересах Израиля Москва приостановила процесс подготовки к передаче Тегерану ракетных комплексов С-300. Якобы решающую роль в этом сыграла информация о фактах передачи Ираном ранее полученных от Москвы ЗРК «Панцирь-С1» и противокорабельных комплексов «Яхонт» «Хезболле». Достоверность этих сведений подтвердить не удалось (о том, что это мог быть информационный вброс, говорит и молчание Тегерана). Но, учитывая тесные связи Москвы и Тель-Авива, если у России действительно появятся подобные данные, ее реакция может быть именно такой.
Москва мне друг, но…
Фактор связей с третьими странами сдерживает и Иран. Показателен подход Тегерана к российско-турецкому конфликту. По целому ряду причин представители иранской политической элиты осудили решение Турции сбить самолет ВКС РФ. Однако иранское руководство пока не намерено полностью давать волю антитурецким сантиментам.
В начале декабря 2015 г. в телефонном разговоре с иранским коллегой президент Турции Реджеп Эрдоган назвал неприемлемой ситуацию, когда иранские новостные агентства и некоторые политические деятели обвиняют семейство Эрдогана в связях с ИГИЛ и торговле игиловской нефтью. Турецкий лидер потребовал от Роухани принять меры, но реакция иранского МИДа и президентской администрации была весьма умеренной. Официальный представитель президента ИРИ Мухаммед Ноубахт хотя и порекомендовал руководству Турции избегать языка угроз при общении с Тегераном, критиковал не Эрдогана, а его «нерадивых» советников, дающих неправильные рекомендации. Более того, во время встречи Эрдогана с вице-президентом ИРИ Эсхаком Джахангири 12 декабря 2015 г. в Туркменистане Турции был послан явный сигнал о готовности Ирана продолжать сотрудничество. Джахангири хотя и признал расхождения по сирийскому вопросу, был подчеркнуто дружелюбен и призвал к сотрудничеству в борьбе с терроризмом. Тон выступлений Джахангири не изменила даже попытка турецкого президента вновь поднять вопрос о действиях иранской прессы; кроме того, иранцы выразили готовность быть посредниками в урегулировании спора Москвы и Анкары.
В нежелании Тегерана ссориться с Анкарой сыграла роль его исключительная прагматичность. Иранскую политическую элиту явно раздражает поведение турецкого президента. Однако в отличие от Москвы, которая после трагедии с Су-24 сразу же принялась «бить горшки», в Иране все спокойно просчитали и пришли к выводу, что словесно с Анкарой ругаться можно и нужно, а вот усугублять кризис пока не стоит. Во-первых, решить сирийский вопрос без участия всех вовлеченных сторон нельзя. Турция же и есть одна из таких сторон, и единственный способ найти с ней общий язык – диалог (в частности, через посредничество между Анкарой и Москвой). Ссора же просто лишит иранцев такой возможности.
Во-вторых, иранцы традиционно пытаются избегать ситуаций, когда политика вредит экономике. В условиях же скорого снятия экономических санкций торгово-экономическое и инвестиционное сотрудничество с Турцией весьма привлекательно для Тегерана. В 2014 г. товарооборот составил примерно 14 млрд долларов, причем торговый баланс был в пользу ИРИ. В 2015 г. Тегеран и Анкара активно обсуждали возможности интенсифицировать сотрудничество и довести в краткосрочной перспективе показатель торгового оборота до 30 млрд долларов.
В-третьих, после прихода к власти Эрдогана иранское руководство привыкло воспринимать Турцию как партнера. В Тегеране с удовлетворением смотрят на то, что правящая в Турции партия опирается в том числе и на ислам. Здесь благосклонно встречали действия Эрдогана, направленные на демонстрацию независимости от политики Запада. Страны активно взаимодействуют в рамках региональной Организации экономического сотрудничества. Анкара выступала против введенного в отношении ИРИ санкционного режима. Она предпринимала попытки помочь решить проблему ядерной программы. Турция также была одной из тех стран, которые помогали ИРИ обходить санкции. Добро в Иране помнят. Более того, здесь исходят из необходимости до последнего поддерживать хорошие отношения с соседями.
Неожиданную роль может сыграть и курдский фактор. Когда в марте 2016 г. в России активизировалась дискуссия о возможности превращения Сирии в федерацию, это вызвало в Тегеране определенное напряжение, в том числе из-за перспективы обретения сирийскими курдами автономии. Принимая во внимание, что проблема курдского национализма актуальна и для ИРИ (хоть и в меньшей степени, чем для турок), иранцы осторожно относятся к идее возникновения полунезависимой курдской территории в САР. Это сближает Тегеран с Анкарой.
Таким образом экономические и политические выгоды от диалога с Турцией перевешивают растущее в иранском обществе недовольство. Правительство ИРИ выбрало двойственный подход. С одной стороны, Роухани дает сторонникам взаимодействия с Россией и политикам, недовольным действиями Турции, выпустить пар, не слишком сдерживая критиков Эрдогана внутри Ирана. С другой – на внешнеполитическом уровне правительство ИРИ демонстрирует дружелюбие к Анкаре и дистанцируется от российско-турецкого конфликта.
Этот подход, когда внутри страны риторика о российско-иранском взаимодействии звучит намного громче, чем на внешнеполитической сцене, в целом характерен для Тегерана и безотносительно к Турции. Очевидно, что, когда Зариф давал интервью The New Yorker, он также принимал во внимание и то, как его слова будут восприняты на Западе. Полностью блокироваться с Москвой иранскому руководству нет причины: слишком много усилий Тегеран потратил на то, чтобы начать выбираться из ямы западных экономических санкций. Вовлекаться в российско-западный спор о принципах миропорядка и начинать новую конфронтацию с Соединенными Штатами и ЕС ради подкрепления амбиций Москвы у иранцев нет ни интереса, ни желания, хоть Тегерану и нужны хорошие отношения с Россией на случай очередного обострения взаимоотношений Исламской Республики с США. На нынешнем же этапе им надо вернуть западные компании. По этой причине уровень конфронтации с Западом в Тегеране стараются не доводить до ситуации, когда это повредило бы восстановлению экономических отношений. Как отметил в Сочи Али Лариджани, его страна «сейчас входит в новую фазу».
Влияет на иранцев и их традиционное недоверие к России. Здесь хорошо помнят, что с 1991 г. Москва неоднократно отказывалась от достигнутых с Тегераном договоренностей ради улучшения отношений с Соединенными Штатами. В Исламской Республике не забывают ни о соглашении Гор–Черномырдин середины 1990-х гг. (кстати, надолго поставившем крест на военно-техническом сотрудничестве РФ и ИРИ), ни об односторонних санкциях, введенных Дмитрием Медведевым на волне российско-американской перезагрузки. Вот почему активизация в феврале-марте 2016 г. диалога России и США по Сирии, а также достижение ими договоренностей о начале перемирия между Дамаском и оппозицией воспринимаются и комментируются в Иране очень осторожно. Здесь опасаются, что для снижения градуса конфронтационности с Западом Москва может пренебречь интересами Тегерана. Некоторые иранские политики не исключают, что американцы способны и просто переиграть Россию, воспользовавшись перемирием для достижения своих целей (включая смещение Асада). О возможности такого сценария де-факто говорил и Велаяти.
Что же дальше?
На сегодня целый ряд факторов заставляет иранское руководство принять решение о политической поддержке российской военной операции в Сирии, а также о развитии определенной координации действий на практике. Вместе с тем говорить о возникновении оси Иран–Россия в САР не приходится. Факторы, способствующие российско-иранскому сближению по Сирии, достаточно сильны, и не стоит ожидать в ближайшее время раскола между Москвой и Тегераном. Но в долгосрочной перспективе это сотрудничество все же ограниченно и зависит от множества составляющих.
В частности, неизбежный риск создают вопросы, связанные с будущим Сирии после конфликта. Речь не только о судьбе Асада и курдской автономии, но и об устройстве самого сирийского государства. В частности, как уже говорилось, настойчиво лоббируемый в международном сообществе проект федеративного устройства воспринимается в Тегеране с опаской. В ИРИ в целом не возражают против федерализации страны, но боятся, что это ослабит контроль Дамаска над остальной территорией, превратив Асада и его преемников на посту президента в номинальные фигуры. Иран вложил слишком много усилий и средств именно в главу САР и его ближайший круг, чтобы позволить им потерять значимость в государственном управлении. Заявления российских политиков в поддержку федеративного формата не внушают Тегерану уверенности в сохранении иранских интересов в Сирии.
Сохранение существенных российских сил в послевоенной Сирии может помешать и реализации целого ряда иранских амбициозных планов. Речь идет не только об использовании сирийской территории для военно-технической подпитки «Хезболлы» и проведения операций против Израиля. Например, российское присутствие может поставить под вопрос попытки Тегерана вернуться к обсуждению с Дамаском довоенного проекта строительства газопровода Иран–Ирак–Сирия–Восточное побережье Средиземного моря, явно противоречащего интересам Москвы.
В целом же, как и в ряде других случаев, Россия и Иран оказались в Сирии вынужденными партнерами. Их взаимодействие носит ограниченный и ситуативный характер. Это определяется как различием мотивов сторон, обусловивших их вмешательство в вооруженный конфликт, так и вероятностью навредить отношениям с третьими государствами созданием полноценного военно-политического союза. Обмениваться информацией и по мере необходимости взаимодействовать Москва и Тегеран будут и далее, однако сейчас возможности сотрудничества, скорее всего, уже достигли предела.
* Запрещено в России.
