В середине мая в Марракеше, туристической столице Марокко, прошла очередная встреча Ближневосточного диалога Международного дискуссионного клуба «Валдай». Помимо обычного круга «странствующих политологов» в ней приняли участие представители широкого спектра исламских партий и группировок. От египетских Ан-Нур и Джамаа исламия, ливанской Хизбаллы и палестинской ХАМАС до Братьев-мусульман и тунисской Ан-Нахды. Интерес к встрече предопределила актуальная повестка дня: «Ислам в политике: идеология или прагматизм?».
Но не только. Как вскоре выяснилось, встреча в Марракеше совпала по времени с завершением первой фазы «Арабской весны», причем с провальными результатами. Вместо движения от авторитаризма к демократии регион качнуло в сторону новых форм авторитаризма, лишь слегка прикрытых фиговым листком народного волеизъявления. В Марракеше, за полтора месяца до событий в Египте, эти тенденции только начинали прорисовываться. Но неординарность алгоритма, по которому пошло демократическое переформатирование региона, становилось более или менее очевидным. Один из участников встречи генеральный секретарь Партии национального диалога Ливана Фуад Махзуми сравнил его со сборкой ближневосточного «кубика Рубика».
Метафора не только яркая, но и выстраданная. Попытки собрать ближне-восточный «кубик» продолжаются уже многие десятилетия с известными результатами. Этим неблагодарным делом занимались и участники встречи в Марракеше. Прорывов, как и следовало ожидать, не последовало, но в некоторых случаях сам процесс обсуждения бывает если не важнее, то занимательнее, чем результат. В том смысле, что по ходу полемики контуры проблем, как они виделись из Москвы, Парижа или Вашингтона, как бы обрастали плотью, а профили политиков нового Ближнего Востока приобретали зримые черты. Или не приобретали. И присутствовавшие невольно как бы делали шаг из виртуальной реальности политологической схоластики в реальный мир арабских революций.
Или в очередную 3D-иллюзию реальности, поскольку за пределами Марра-кеша с его старым городом, напоминающим обветшавшие декорации к «Тысяче и одной ночи», жизнь вдруг начала развиваться по собственным, причем не обязательно соответствующим рекомендациям политологов законам. На пике усилий по его свержению «кровавый режим» Б. Асада перешел в контрнаступление против интернационала мятежников и джихадистов. На подступах к сирийскому городку Кусейр, в окрестностях которого в середине XIII века до н.э. состоялась битва хеттов с египетским фараоном Тутмосом III («битва при Кадеше»), Хизбалла открыто заявила о военной поддержке Башара Асада. Затем, вслед за израильскими авианалетами на пригороды Дамаска вдруг материализовалась идея Женевы-2, зачелночили дипломаты между европейскими и ближневосточными столицами.
Словом, ближневосточный «кубик Рубика» вновь пришел в движение. Чудилось, что вот-вот – и за очередным проворотом его граней возникнет желанная гармония цветов и пропорций. Ан нет. Трудно ожидать результата, когда кубиком одновременно манипулируют несколько рук.
Причем не всегда имеющих в виду одно и то же.
МАРРАКЕШ. ИСЛАМИСТЫ. СТОП-КАДР
Столкновение мнений в Марракеше проходила не только по линии исламис-ты – светские деятели, но и внутри обеих групп. В демократически настроенной части экспертного сообщества (Басма Кадмани, исполни-тельный директор организации «Арабские инициативы за реформы») преобладали примирительные нотки в отношении представителей политического ислама. Логика такая: корни «Арабской весны» — в «борьбе против тоталитарного поведения и мышления», следовательно, в ней есть ниша и для исламистов при условии, что они найдут свое место в общем строю демократических сил. Рагида Дергам (американский Совет по международным отношениям), продолжая тему инклюзивного политического диалога, предупреждала, что Братья-мусульмане не смогут удержаться у власти в Египте, если не обеспечат отделения религии от государства. Как бы прозревая близившуюся развязку, она подчеркивала: если исламисты будут исходить из того, что демократия ограничивается выборами, которые привели их к власти, это может стать их решающей ошибкой. Звучавший на встрече тезис о грядущем панисламизме политологами из светского лагеря серьезно не воспринимался — «хотя бы потому, что лозунг панарабизма, выдвигавшийся арабски-ми националистами, так и не был реализован» (Ренда Слим, аналитик «Фонда «Новая Америка»).
Пожалуй, единственный момент, относительно которого были согласны мусульманские и светские участники дискуссии, состоял в том, что процесс демократической трансформации региона («Арабской весны») будет продолжаться. «Задержка в пути», связанная с Сирией, объяснялась столкновением интересов слишком большого числа внутренних и внешних игроков, включая новые исламские элиты и старые структуры. Падение режима Б. Асада («хоть через пятнадцать лет – почему война в Сирии должна продолжаться меньше, чем в Ливане?») сомнений у большинства участников не вызывало. Политический ислам еще казался, как минимум, попутчиком демократии. При преобладавшем критическом восприятии Братьев-мусуль-ман их близкое свержение не прогнозировалось даже в кулуарных разговорах. В целом, внимание было сфокусировано, скорее, на анализе фундаментальных тенденций регионального и международного развития с акцентом на баланс универсальных, и своеобразных черт складывавшейся региональной модели демократии.
Исламские участники дискуссии проводили тезис о том, что ислам является естественной движущей силой перемен на Ближнем Востоке, поскольку у него имеются давние традиции участия в политике. При конкретном обсуждении этого круга проблем были заметны, однако, различные подходы старшего поколения, представлявшего, как правило, структуры, близкие к Братьям-мусульманам, и арабской молодежи, высказывавшей более радикальные взгляды. Если Братья-мусульмане вели себя подчеркнуто осторожно, упирая на общую совместимость теории и практики политического ислама с демократией, то молодое поколение исламистов высказывалось более прагматично. Надир Баккар, соучредитель египетской партии Ан-Нур (салафиты), подчеркивал, в первую очередь, социальную функцию исламской доктрины, выступающей «против эксплуатации, в защиту угнетенных». Заявив о готовности строить арабскую демократию на принципах Шуры (исламской соборности), он включил в круг единомышленников египетских салафитов тунисскую партию Ан-Нахда и ливийских исламистов, к которым скоро, мол, присоединится и Сирия (разумеется, имелись в виду антирежимные группировки). По его прикидкам, на укрепление основ исламской демократии в ключевых странах арабского мира потребуется четыре года. А за последующие шесть лет она утвердится во всем регионе. С небольшой оговоркой – в 2015 г. (ошибся на два года) возможна попытка реванша светской оппозиции в Египте (подразумевалось, что она не будет иметь успеха). Интересно, что прогнозируя дальнейшее развитие внутренних процессов в арабском мире, Баккар особо выделил необходимость поддержания баланса интересов с Западом. Оценки политики России в ходе арабской весны звучали подчеркнуто критически.
Контрастные высказываниям Баккара оценки высказал директор иранского Центра стратегических исследований Амир аль-Мусави. Перечислив принципы исламской политики, в центре которых была борьба против «гегемонизма» великих держав, он сосредоточился на вопросе об опасности искусственного раздувания шиитско-суннитских противоречий, особо подчеркнув отсутствие единства по этому вопросу в суннитском лагере. По его мнению, если египетские Братья-мусульмане и тунисская Ан-Нахда действительно являются союзниками, то интересы Братьев-мусульман и салафитов всех толков и оттенков рано или поздно столкнутся. Этот тезис заметно задел Баккара. Жизнь, однако, вскоре подтвердила правоту иранца. 3 июля салафиты в Египте были, скорее, на стороне военных, чем Братьев-мусульман.
Как бы комментируя обозначившиеся линии напряженности, Абдель Халим Фадлалла, президент Центра исследований Ливанского университета, попытался структурировать современный политический ислам, подразделив его на консервативный, революционный и сектантский. Первый он ассоциировал с Саудовской Аравией и странами Персидского залива, второй, революционный, с Ираном, подчеркнув его наибольшую совместимость с демократией. При этом он отметил, что как консервативный, так и революционный ислам могут стать частью мирового демократического процесса, естественно, при условии их постепенной эволюции в соответствии с демократическими стандартами.
Сектантский ислам, к которому он отнес салафитов, несет в себе угрозу раскола в силу серьезной, возможно, непреодолимой дистанции между реформаторами и консерваторами в исламе. Опасность ситуации — в возникновении конфликта постэлекторального типа, когда, к примеру, египетские Братья-мусульмане, вступив в союз с салафитами на время выборов, затем попытались размежеваться с ними. Другое проявление этой тенденции – союз секуляристов и салафитов против Братьев-мусульман (существенно, что этот феномен, так удививший многих в ходе июльских событий в Египте, был виден экспертам в Марракеше еще на ранней стадии обострения обстановки).
В целом, от длившихся три дня дискуссий в Марракеше осталось впечатление растущей, хотя и бессистемной содержательности социальных концепций политического ислама. При этом тезисы мусульманских реформаторов, ярко и убежденно излагавшиеся салафитами, звучали более отчетливо, навевая сравнения с риторикой и идеологией наших социал-революционеров прошлого века. Братья-мусульмане же, как правило, отмалчивались (возможно, потому, что заметно хуже салафитов говорили по-английски), оживляясь только в кулуарных беседах, но и там избегали разговора по существу. Обратила на себя внимание отлаженная смычка представителей Ирана и Ирака, четко, грамотно, но не агрессивно излагавших свои политические установки.
Временами дискуссии в Марракеше походили на яркий, шумный, хотя и чуть бестолковый восточный базар. Но в целом настрой участников был вполне оптимистичным: будущее Ближнего Востока рисовалось формирующимся вполне рационально, на стыке национально-религиозного своеобразия арабских стран и глобальной демократической идентичности.
А за окнами зала заседаний жизнь в очередной раз вступала в противоречие с нашими представлениями о ней.
КУБИК ПРИХОДИТ В ДВИЖЕНИЕ
С начала мая ближневосточный «кубик Рубика» вдруг задергался, защелкал гранями, как счетчик Гейгера, перенастроенный на химоружие. События, закрутившись вокруг Сирии, пошли вширь, начали наползать друг на друга в ускоряющемся темпе.
Похоже, что в движение «кубик» привели два фактора, неочевидно, но тесно связанные между собой – российско-американская инициатива по созыву Женевы-2 и успехи сирийских правительственных войск в борьбе против мятежников.
Начнем с Женевы-2, о подготовке к которой Сергей Лавров и Джон Керри объявили 7 мая в ходе визита госсекретаря США в Россию. Имелось в виду, что конференция будет проходить под эгидой ООН, на базе заключительного коммюнике «группы действий» по Сирии, выработанного на предыдущей женевской встрече в июне 2012 г. Этот документ предусматривал создание в Сирии переходного органа власти, но не требовал немедленного ухода Б. Асада с президентского поста. Это вызвало серьезную тревогу, чтобы не сказать панику в рядах сирийской оппозиции и ее региональных спонсоров.
В том числе и потому, что к моменту обнародования российско-американской инициативы ни у кого уже не вызывало сомнений, что наметившийся разворот в сторону политико-дипломатического решения кризиса был обусловлен неблагоприятным для противников Башара Асада развитием военной обстановки. С марта-апреля правительственные войска неспешно, но методично перехватывали инициативу. Был освобожден город Идлиб, контролировавший коммуникации боевиков с Ливаном. В районах, погра-ничных с Турцией, курды, сохранявшие до этого нейтралитет в гражданской войне, начали отвечать на участившиеся провокации со стороны джихадистских групп оппозиции, получавших подкрепления от Саудовской Аравии и Катара через территорию Турции. Усилилась напряженность и в местах компактного проживания друзов вдоль сирийско-израильской границы.
Изменению военно-стратегической обстановки в пользу правительственных войск способствовал и углублявшийся по мере военных поражений раскол в рядах оппозиции между ее светским прозападным крылом, опиравшимся на Сирийскую свободную армию, и группировками радикальных исламистов. В середине мая боевики попытались объединить две свои основные группировки: Исламское государство Ирака и Леванта, просочившуюся из Ирака и действующую под прямым руководством аль-Каиды, и сирийскую Джабхат ан-Нусра. Объединение не состоялось. Но дало толчок к смене тактики: халифатисты приступили к созданию в «освобожденных районах», пограничных с Турцией и Ираком, своих «эмиратов», жизнь в которых строилась на основе норм шариата.
В этих условиях 3 и 5 мая, как раз в то время, когда Керри и Лавров готовились объявить в Москве о созыве Женевы-2, Израиль нанес ракетно-бомбовые удары по сирийским военным объектам в районе Дамаска, мотивировав их стремлением предотвратить попадание химического оружия в руки джихадистских группировок. Тема неконтролируемого расползания сирийского химоружия фигурировала и в ходе прошедших в начале июня на территории Иордании военных маневров с участием 19 государств. Встык с ними крупные военно-морские учения (41 участник) состоялись в Персидском заливе, вблизи берегов Ирана. Незадолго до этого, 22 мая, в Аммане собралась очередная встреча группы «Друзей Сирии», созданной в феврале 2012 г. в Тунисе с целью координации оказания международной помощи противникам Б. Асада (показательно, что если в предыдущей встрече в Марракеше приняли участие 114 «друзей», то в столице Иордании их собралось всего 13). Лейтмотивом дискуссий стал вопрос об оказании военной помощи оппозиции, которая связывала свои поражения с отсутствием у нее современного вооружения. Звучали в Аммане и идеи создания в Сирии буферной (с центром в Алеппо) или бесполетной зоны, по образцу ливийской. В это же время сенатор-республиканец Джон Маккейн (а чуть позже и госсекретарь США Джон Керри) высказались за бомбардировку американцами военной инфраструктуры сирийской армии.
Вполне очевидно, что все эти военные демонстрации были так или иначе связаны со стремлением региональных противников режима Башара Асада, прежде всего, Саудовской Аравии форсировать силовое решение сирийской проблемы, сыграв на опережение российско-американской инициативы по созыву Женевы-2. Параллельно с попытками реанимировать формат «Дру-зей Сирии» саудовцы вплотную занялись консолидацией рядов Национальной коалиции оппозиционных и революционных сил (НКОРС), где наметился тактический союз светских группировок с Братьями-мусульманами, находившихся под опекой Катара. В ходе перевыборов руководства НКРОС, прошедших в Стамбуле, саудовцы сначала добились отставки его председателя Моаза Хатыба, близкого к Братьям (единственный член руководства НКОРС, выразивший готовность к диалогу с Б. Асадом в ходе подготовки Женевы-2), а потом, в июле, провели на этот пост своего ставленника Ахмеда Джарбу. Однако переломить в свою пользу баланс сил в НКРОС саудовцам на этом этапе не удалось – из «своего» списка в 25 человек провести в руководящий орган оппозиции они смогли только шестерых. В результате между саудовцами и Катаром обострилась подковерная борьба за влияние на сирийскую оппозицию. Региональные спонсоры сирийской оппозиции раскололись на две противоборствующие группировки: Саудовскую Аравию, ОАЭ и Иорданию, с одной стороны, и Катар и Турцию – с другой.
27 мая Лавров и Керри, встретившись в Париже, обсудили подготовку к созыву Женевы-2. Официальный Дамаск дал согласие на участие в конферен-ции. Сирийская оппозиция, несмотря на давление американцев, такого согласия не дала. Командующий Сирийской свободной армией генерал Идрис категорически отказался от участия в конференции; руководство НКОРС заявило о готовности обсуждать в Женеве только вопрос об уходе Б. Асада от власти. В дальнейшем, под воздействием продолжавшегося изменения военно-стратегической ситуации в Сирии в пользу Дамаска, его позиция только ужесточалась. К июлю представители НКОРС в качестве условия своего участия в конференции в Женеве добавили (разумеется, неофициально) требование о восстановлении «военного паритета» с прави-тельственными войсками.
Но 5 июня сирийская армия, усиленная боевыми подразделениями ливанской Хизбаллы, взяла небольшой, но имеющий ключевое стратегическое значение город Кусейр. Взятие Кусейра имело решающее значение для последующих событий. И не только потому, что восстанавливало прямую связь Дамаска с приморскими алавитскими районами, включая порты Тартус и Латакия, через которые шли военные поставки Дамаску. Цена победы была выше: речь шла о наметившемся морально-политическом переломе в ходе длившейся два с половиной года гражданской войны. Складывалось впечатление, что режим, опирающийся на поддержку широких слоев населения, выстоял в тяжелейшей конфронтации с оппозицией, политическая часть которой выглядела беспомощной в сравнении с мусульманскими экстремистами, наемниками и джихадистами, воевавшими на ее стороне. Пришло время вспомнить, что Джабхат ан-Нусра еще в декабре 2012 г. была занесена американцами в «черные списки» террори-стических организаций.
После падения Кусейра сирийская оппозиция и ее региональные спонсоры развязали массированную антишиитскую кампанию, обвинив Хизбаллу и Иран во вмешательстве в сирийские дела. Саудовская Аравия и страны Персидского залива разорвали отношения с Хизбаллой. Их примеру вскоре (после смены власти в Катаре) последовали Братья-мусульмане в Египте. В региональные СМИ была вброшена тема возможного раздела Сирии на три анклава – алавитский (шиитский), суннитский и курдский.
Меняющийся региональный контекст событий в Сирии и «Арабской весны» в целом подчеркнули и июньские массовые волнения в Турции, вылившиеся в острый конфликт правящей Партии справедливости и развития (ПСР), близкой по своим идейным истокам к Братьям-мусульманам, со светским средним классом. Одной из его составляющих было недовольство растущей вовлеченностью правительства Эрдогана в сирийский кризис на стороне противников Б. Асада, которую турецкие националисты связывали с крайне непопулярной в их среде инициативой ПСР по примирению с курдами. Массовые волнения в Стамбуле показали, что с «турецкой моделью» демократического переформатирования региона далеко не все в порядке. Кроме того. турецко-катарская связка во внешнем круге региональных спонсоров гражданской войны в Сирии оказалась существенно ослабленной. Это, похоже, придало уверенности действиям саудовцам в преддверии предстоявшей смены власти в Катаре и Египте.
«Кубик» между тем продолжал набирать обороты. 14 июня по итогам президентских выборов к власти в Иране пришел умеренный реформатор Хасан Роухани, сразу же обозначивший готовность отойти от политики лобовой конфронтации с Западом, проводившейся его предшественником. В мире заявления нового президента Ирана вызвали позитивный отклик. Из региональных держав только Саудовская Аравия и Израиль высказали схожие оценки изменений в Иране как тактического маневрирования при оставшихся неизменными стратегических целях создания собственного ядерного оружия и экспансии в регионе. Проекция подобных подходов на сирийский кризис неизбежно вела к еще более тесному увязыванию сирийского вопроса с задачей изоляцией и ослаблением «режима аятолл» в Тегеране.
Июнь завершился «тихим переворотом» в Катаре. 25 июня эмир Хамед бин Джасем Аль Тани передал власть сыну Тамиму бин Джасему Аль Тани. Подоплека этого шага более или менее ясна. При прежнем эмире Катар стал основным финансовым и медийным (телеканал «Аль-Джезира) спонсором режима Братьев-мусульман в Египте и исламской оппозиции в Сирии. Эта линия вошла в острое противоречие с интересами «заливных» монархий, прежде всего, Саудовской Аравии, усматривавшей в политическом исламе серьезную угрозу для выживания полуфеодальных режимов на южной периферии Большого Ближнего Востока. Вследствие этого за кулисами катарского переворота многим виделась фигура принца Бендера, шефа саудовской разведки.
Прошло всего несколько дней, и саудовцы уверенно вышли из-за кулис региональной политики.
ЕГИПЕТ: СБОЙ В СБОРКЕ КУБИКА?
Военный переворот в Египте, грянувший 3 июля, стал одной из тех «ожидаемых неожиданностей», которые были вмонтированы в алгоритм «Арабской весны». Поддержанный американцами эксперимент со строительством демократии с опорой на Братьев-мусульман с самого начала выглядел сомнительно. Понадобился, однако, ровно год, чтобы понять: путь к демократии на Ближнем Востоке будет проходить не по дорожкам, проторенным в соответствии со схемами, разработанными в Стэнфордском университете, а по ухабам вековых традиций, социальных и религиозных предрассудков, многоукладной экономики и расколотого общества, в котором армия является более мощным консолидирующим фактором, чем ислам.
Конечно, за год пребывания у власти Мухаммед Мурси наделал много ошибок, за которые он несет личную ответственность. Главное: он не понял, что его задача заключалась в том, чтобы находить национальный консенсус, сплачивать те силы, которые могли бы способствовать решению стоящих перед страной проблем. Но он сосредоточился на вопросах, в наибольшей степени отвечавших интересам исламистов. Продавил конституцию, в которой был фактически узаконен шариат, что вызвало острый конфликт с судейским корпусом и в целом со светской оппозицией, решившей, что Братья «украли у народа его революцию». Принял конституционную декларацию, серьезно расширившую его полномочия, что стоило ему обвинений в узурпации власти. А затем, на волне эйфории, от этих, как ему казалось побед, начал продвигать своих людей на ключевые посты в исполнительной власти. В народе этот курс назвали «ихванизацией» страны (от арабского ихван — «братья»).
Став президентом, Мурси формально вышел из рядов Братьев-мусульман. Однако духовный лидер Братьев играл по всеобщему убеждению серьезную, возможно, главную роль в той политике, которая проводилась при Мурси. В результате складывалось впечатление, что в Египте формировалась система, которая могла бы стать неприемлемым для «заливников» симбиозом суннитской (турецкой) и шиитской (иранской) моделей исламской демократии. От иранской модели было взято теневое исламистское руководство, которое из-за кулис дирижирует политическими событиями.
Серьезно недооценил Мурси военных. Он не понял, что исламисты были нужны армии, чтобы сохранить своеобразный «иммунитет от демократии», ограждавший их корпоративные политические и экономические привилегии. Мурси проглядел и изменившееся отношение светской оппозиции к армии как к гаранту необратимости демократических изменений, ставшее главной предпосылкой событий 3 июля. А, судя по всему, координация между ними осуществлялась уже на раннем этапе развития событий.
Однако главные причины скорого и бесславного окончания политической карьеры Мурси были все же связаны с его сложными отношениями со странами Персидского залива. Как представитель Братьев Мурси выступал с позиций панисламизма. Этим он отражал философию и политическую программу Братьев-мусульман, широко представленных по всему исламскому миру. Для него, особенно, в самом начале его деятельности была характерна попытка встать над суннитско-шиитскими разногласиями. Первый визит он совершил в Саудовскую Аравию, второй – в Иран. По Сирии предложил создание четырехсторонней комиссии для обсуждения комплекса сирийских проблем в составе Египта, Саудовской Аравии, Турции и Ирана. Наличие в этой комбинации Ирана, конечно, раздражающе подействовало на Саудовскую Аравию и другие страны Залива. Дело в том, что «заливники» исторически очень настороженно относятся к Братьм-мусульманам. В Саудовской Аравии, Эмиратах их деятельность была запрещена после вторжения американцев в Ирак в 2003 г., когда Братья резко осудили приглашение ими иностранных войск для смены режима в братской арабской стране.
Новый виток этих разногласий был связан с «Арабской весной». Суть их, если говорить кратко, — в неприятии Саудовской Аравией самой идеи соединения ислама и демократии как движения, идущего «снизу» и тем самым несущего потенциальные угрозы монархическим режимам. Братья-мусульмане, имеющие сетевые структуры по всему исламскому миру, представляют для традиционалистов Залива серьезную опасность в связи, прежде всего, со своими возможностями апеллирования к массам.
В общем-то, в этом и состояла главная, неафишируемая причина их запрещения. Своеобразие ситуации только подчеркнуло то обстоятельство, что социальная концепция Братьев оказалась более совместимой с западными стандартами демокра-тии – в отличие от салафитов и ваххабитов, которых поддерживают в Заливе, поскольку те не покушаются на авторитет и власть абсолютного монарха.
Похоже, что и этот потенциальный конфликт Мурси просмотрел. Уже на второй день после переворота, 4 июля, израильский интернет-портал «Дебка-файл» сообщил о том, что египетские военные координировали свои действия с Саудовской Аравией (ас-Сиси служил там одно время в качестве египетского военного атташе) и ОАЭ во время подготовки переворота. Эта информация затем получила подтверждение и в целом ряде арабских источников, вскрывших ключевую роль в координации усилий по свержению Мурси бывшего премьер-министра Египта Ахмеда Шафика, живущего ныне в ОАЭ. На причастность стран Залива к событиям в Египте указывает и то, что они уже в течение первой недели после переворота оказали существенную финансовую помощь новому режиму.
В целом, события, связанные с июльским переворот в Египте, высветили новую роль, которую начинают играть в контексте «Арабской весны» нефтедобывающие монархии Персидского залива. Трудно отделаться от ощущения, что, пустив в дело рычаги своего финансового влияния, страны Залива стремятся скорректировать ход, а возможно и содержание «Арабской весны», перефокусировать ее лозунги с модернизации социально-политической доктрины ислама на борьбу с экстремизмом (терроризмом). С такой линией действий они связывают перспективу собственного политического выживания. Но здесь уже намечаются новые базовые противоречия. Во-первых, в реальной ситуации, складывающиеся на Ближнем Востоке, родственные саудовцам ваххабиты и салафиты давно уже сами имеют репутацию экстремистов. Каким образом будут совмещены с реальностью вытекающие из этого риски, пока остается открытым вопросом. Во-вторых (и это важнее), «заливники», в т.ч. саудовцы, явно не располагают достаточным политико-дипломатическим и военным инструментарием, необходимым для выхода на лидирующие роли в региональных делах. Показательно в этом смысле, что генерал ас-Сиси, в роли покровителя которого пытаются выступить саудовцы, отказался, несмотря на давление со стороны эр-Рияда, поддержать сценарий американского «воспитательного» удара по Сирии. Для реализации своих региональных амбиций саудовцам придется искать дополнительные ресурсы.
ГЛОБАЛЬНЫЙ КУБИК. ИНСТРУКЦИЯ ПО СБОРКЕ
Новый этап «Арабской весны», начавшийся с военного переворота в Египте, будет, судя по всему, еще более сложным, чем первый. Ситуация в Ираке, Сирии, Ливии, в меньшей степени в Тунисе и Йемене не настраивает на оптимистический лад. Общим для всех этих стран является развал государственности, нарастание экономических трудностей на фоне углубления социальной поляризации. Вполне очевидная причина этого – отсутствие национального консенсуса по «поставторитврной» повестке дня, неспособность ни одной из общественных сил – исламистов разных мастей и оттенков, националистов, либералов прозападного толка – в одиночку выполнить встающие масштабные задачи демократического переустройства.
Но вектор движения региона предопределен логикой глобального развития. В исторической перспективе Большому Ближнему Востоку предстоит адаптировать принципы демократии к местным условиям, прежде всего, к традици-ям и идеологии ислама. Это единственная общеприемлемая основа для формирования национального и регионального консенсуса. Проблема, однако, в том, что задачи нового этапа предстоит решать при участии не скрывающих свою аллергию к демократическим реформам нефтедобывающих монархий Персидского залива, оказавшиеся в силу своих огромных финансовых ресурсов на авансцене ближневосточной политики. Похоже, что всем нам в очередной раз предстоит убедиться, что деньги при отсутствии идей способны затормозить, но не переломить ход истории.
В этом, по-видимому, состоит и скрытая подоплека накала страстей вокруг Сирии. Интересно, что схемы действий саудовцев в отношении «диктаторского режима» Башара Асада, как и за два месяца до этого против единоверных Братьев-мусульман в Египте, были принципиально схожими. В обоих случаях речь шла о том, чтобы сформировать повод для силового вмешательства третьей стороны. В Египте – армии, в Сирии – американцев. Причем, и в том, и в другом случае тактические цели саудовцев совпали с интересами как Турции, так и Израиля, для которого хаос на Ближнем Востоке, вызванный «Арабской весной», обернулся растущими угрозами его безопасности. В результате давление на Б. Обаму в вопросе удара по Сирии достигло критического уровня. В целом по ходу развития сирийского кризиса порой складывалось впечатление, что мировая супердержава сама стала объектом манипуляций со стороны своих ближневосточных клиентов.
Это исключительно опасное развитие событий, поскольку основной смысловой нагрузкой второго этапа «Арабской весны» и для саудовцев, и для Израиля будет Иран. Шиитская модель поведения – экзистенциональная угроза не только для еврейского государства, но и полуфеодальных монархий Персидского залива. Это основная причина неприятия ими сирийского режима, являющегося главным союзником Тегерана в регионе. Именно это обстоятельство и определило глобальный резонанс сирийского кризиса как имеющего в подтексте взрывоопасные темы Ирана и суннитско-шиитской конфронтации.
В целом, регион явно подходит к опасной черте. Процессы, рожденные «Арабской весной», выходят из-под контроля, причем не в последнюю очередь по причине отсутствия у Запада адекватного видения стратегической перспективы и побочных следствий демократизации региона. Не выдержала столкновения с реальностью ставка американцев на Братьев-мусульман как пионеров политического ислама. В Ираке, Ливии, ряде других ближневосточных государств усиливаются тенденции к дезинтеграции. Во весь рост встает проблема радикального ислама, имеющего – хочется признавать это кому-то или нет – выраженную антизападную направлен-ность. Вполне очевидно, что в этих условиях на первый план выходит задача выработки скоординированной линии международного сообщества для предотвращения выхода региональной ситуации в неконтролируемое русло.
Но, как показало развитие сирийского кризиса, великие державы, вовлеченные в ближневосточные дела, говорят на разных языках. В чем причина такой разобщенности? Ответ, если попытаться вникнуть в суть проблемы, очевиден: миропорядок, приходящий на смену холодной войне, выстраивается хаотически, как набор конструктивных и не очень конструктивных двусмысленностей. Окончание блокового противостояния после распада Советского Союза, глубокие политические сдвиги в странах Восточной Европы, на Балканах были восприняты на Западе (во многом справедливо) в качестве исходной точки глобальной трансформации международных отношений. Однако, окончание холодной войны не сопровождалось разработкой договоренностей о содержании и формате такой трансформации. Не были адаптированы к изменившемуся балансу сил в мире и действующие структуры обеспечения международной безопасности, включая ООН. Следствием этого стало создание страховочных механизмов глобальной стабильности – «восьмерки», затем «двадцатки» с параллельным расширением зоны ответственности НАТО.
В этих условиях ценности, победившие в холодной войне, — демократия, права человека, рыночная экономика — начали восприниматься как необходимая предпосылка устойчивого развития и одновременно регулятор и критерий прогресса. Как результат на Западе, прежде всего, в США сформировалось понимание своей лидирующей (доминирующей) роли в мировых делах, базирующейся на продвижении демократии как главного компонента складывающегося нового миропорядка.
Однако реальная картина мира после окончания холодной войны оказалась гораздо сложнее. Императивы геополитики, конфликт индивидуальных и групповых интересов по-прежнему превалируют в ней над идеологией. Россия в этих условиях действует – и это, на наш взгляд, единственно возможная для нее позиция – в силу логики ялтинско-потсдамской системы, базирующейся на безусловном признании приоритета принципа государственного суверенитета и центральной роли ООН. Что касается США и их союзников, то они давно уже живут в иной системе политических и правовых координат, в которой продвижение демократии в мире поставлено выше суверенитета.
Это базовое, понятийное расхождение позиций наглядно проявилось и во время сирийского кризиса, ставшего, в сущности, частным случаем разбалансированности общей ситуации в мире. На разных этапах кризиса Владимир Путин убежденно говорил о недопустимости использования силы против суверенного государства без санкции Совета Безопасности ООН. А Барак Обама не менее убежденно отстаивал право президента и Конгресса США принимать решение о нанесении военного удара против страны, заподозренной в преступлении против человечности.
Парадокс в том, что при этом речь явно не шла о конфликте интересов в традиционной трактовке этого понятия. Соображения конкурентной борьбы, в частности, вокруг вопроса о путях доставки газа из Катара или Ирана в Европу, которые на определенном этапе назывались главной причиной накала конфликта вокруг Сирии, возможно, имели место. Но дело все же не в этом. Стратегические задачи главных мировых игроков – России, США и Евросоюза — на Ближнем Востоке совпадают в главном – стремлении сохранить стабильность в этом взрывоопасном регионе мира.
К счастью, на критическом этапе сирийского конфликта, когда речь зашла об использовании силы в связи с обвинениями Дамаска в применении химического оружия против гражданского населения, ресурс здравого смысла и у внешних игроков, и у Дамаска оказался достаточным, чтобы остановить сползание к силовому сценарию, чреватому непредсказуемыми последствиями. Но это тактическая передышка, далеко еще не победа.
В стратегическом же плане, как показывают уроки сирийского кризиса, для избежания рецидивов выхода локальных кризисов в опасную фазу нужно договориваться по базовым понятиям формирующейся новой системы глобальной безопасности. Задача архисложная, требующая задействования «двухтрековой дипломатии», поскольку речь пойдет о вещах, которые практические политики всегда считала уделом идеалистических мечтаний философов, интеллектуальной элиты человечества. О нравственной основе глобализующегося мира, о самоограничении как предпосылке гармоничного развития, о разных моделях демократии, религиозной и этнической толерантности, гражданских правах и нравственных обязанностях, положении национальных меньшинств. О Западе и Востоке, которым в XXI веке приходится сходиться, несмотря на глубоко вошедшую в наше сознание максиму Р. Киплинга. Наконец, о давно назревшей необходимости привнести в международные отношения те же принципы плюрализма мнений, которые лежат в основе демократических систем на национальном уровне. И о многом другом, без чего урегулировать новые локальные кризисы будет все труднее.
Такая постановка вопроса только на первый взгляд кажется оторванной от реальности. Мир стремительно и, повторим, хаотически меняется. Угрозы глобальных потрясений перемещаются из традиционной сферы геополитики в область мягкой силы. В новые времена трудно представить себе войны за территории. В основе будущих войн могут лежать только виртуальные, искусственно искаженные стереотипы массового сознания. Сирийский кризис как кульминация «Арабской весны» дает в этом отношении немало пищи для размышления.
Крайняя сложность задачи понятна. Гармонизация мира через гармонизацию наших представлений о нем, — скорее, процесс, чем результат. Процесс, в котором помимо политиков и дипломатов должны участвовать историки, философы, бизнесмены, студенты, домашние хозяйки. Представители развитых демократий – и исламисты, защитники прав сексуальных меньшинств – и их противники. Саудовцы, израильтяне, иранцы, русские, американцы, китайцы, французы, поляки — все. Организацию такого диалога вполне могла бы взять на себя ООН. Его естественное место – в социальных сетях Интернета.
Сегодня это может показаться очередным проявлением российской прекраснодушной мечтательности. Но завтра – кто знает? — из этого может вырасти алгоритм сборки не только ближневосточного, но и глобального «кубика Рубика». В эпоху Интернета народ умнеет быстрее своих правителей.
