В один из дней 2009 г., когда Франция, во главе которой стоял тогда Николя Саркози, завершала формальности, требовавшиеся для возвращения в военные структуры Североатлантического альянса, газета «Либерасьон» напечатала милую карикатуру. На ней призрак генерала де Голля, в правление которого Франция серьезно ограничила масштабы участия в блоке, распростер крылья над забившейся в угол кровати четой Саркози–Бруни и повелевал: «А теперь, сын мой, завоюй обратно Алжир!» С учетом последовавшей в 2011 г. военной операции НАТО против Ливии, в организации которой Елисейский дворец принял самое деятельное из всех союзников участие, шутка оказалась отчасти пророческой…
В советской пропаганде Организация Североатлантического договора именовалась не иначе как «агрессивный блок». Данное утверждение, как и большинство максим, которые информационная машина СССР доносила до его граждан, правдивым не было. Напротив, созданный в 1949 г. альянс имел в качестве основной задачи оборону Европы от вполне вероятного тогда наземного вторжения Советского Союза. Возвращение в 2009 г. Франции в военную организацию Североатлантического альянса – самое яркое свидетельство того, что НАТО окончательно перестала быть инструментом защиты свободного мира от внешней угрозы.
Через 17 лет после конца холодной войны блок превратился в структуру, призванную выполнять функции защиты с оружием в руках самых разнообразных интересов США и стран Европы во всех уголках мира и обеспечения относительной легитимности любых политически и экономически целесообразных военных операций. Концептуально он стал наступательным союзом, который берет на себя ответственность за безопасность не только внутри, но и вокруг Евроатлантического региона. Что было окончательно подтверждено в декабре 2010 г. в тексте Лиссабонской стратегической концепции: «Граждане наших государств полагаются на то, что НАТО <…> развернет мощные военные силы, тогда и где это окажется необходимым для обеспечения нашей безопасности». Через 33 года после того, как великий генерал демонстративно дистанцировался от своих партнеров в Европе и за океаном, основанная им Пятая республика вернулась уже совсем в другую НАТО.
Международную организацию, остающуюся уникальным примером военного альянса мирного времени, аналоги которому можно найти только во времена античности, когда друг другу противостояли Афинский морской и Пелопонесский сухопутный союзы. Военный блок, который после исчезновения в 1991 г. своего «законного» противника – СССР и Варшавского договора – оказался перед лицом нового вызова: необходимостью обрести новую идентичность и право на существование. Политический союз наиболее родственных в части внутреннего устройства стран, успешно, по меньшей мере для себя и своих участников, с этим вызовом справляющийся.
В целом вопрос о том, есть ли в современном мире место военным союзам, зависит от прояснения по меньшей мере двух сюжетов: будущего международных институтов как таковых и грядущей роли военной силы.
УСКОЛЬЗАЮЩАЯ ПРОСТОТА ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
Прежде всего надо понять, имеет ли перспективу само по себе формализованное сотрудничество государств в области обороны и безопасности. Соединенные Штаты усомнились в необходимости институтов для эффективного боевого взаимодействия в первой половине прошлого десятилетия. Провозглашенный тогда лозунг «коалиции желающих» фактически отвергал, что для совместных военных акций нужны постоянные союзы. Тем не менее в случае с Афганистаном Вашингтон все-таки согласился на проведение операций под флагом НАТО. А после прихода в Белый дом Барака Обамы привлечение альянса уже не ставилось под сомнение – в кампании против Муамара Каддафи в 2011 г. или в возможной интервенции в Сирию.
Но глубинная суть проблемы сложнее, чем тактические аспекты взаимоотношений с европейскими союзниками той или иной администрации США. Не случайно все прочие попытки создания военного союза в мирное время, в том числе и наиболее шумная из них – почившая общеевропейская идентичность в сфере обороны и безопасности, – к заметным результатам не привели.
НАТО является уникальным порождением уникальной эпохи: жесткого идеологического противостояния и простых решений. Холодная война оказалась, скорее, исключением и отклонением от нормы на фоне всей истории. Эта исключительность и девиантность данного типа взаимоотношений между конкурирующими великими державами связана с действием по меньшей мере трех факторов: летального характера взаимной враждебности, стремления сторон к симметрии сил и, наконец, ограниченным числом угроз и вызовов безопасности. Исключительно подвижная международная среда XXI века по природе отношений между государствами гораздо ближе ко всему предшествующему этапу человеческой истории, нежели к весьма краткому по историческим меркам этапу 1945–1991 гг., когда появились основные ныне действующие международные институты.
Ни в один из предшествующих периодов доминирующим государствам не приходилось действовать в таких простых обстоятельствах. Никогда прежде элиты не стояли перед столь ограниченным количеством аналитических и практических задач. Система международной безопасности (сдерживания) во время холодной войны была, по сравнению с предыдущими и будущими, предельно проста. Нехитрым оказался и продуцируемый ей теоретический и методологический инструментарий. В сфере политического мышления и науки холодная война сформировала набор схематических решений и реакций, применимых только в той беспрецедентно понятной обстановке. Сегодня от стиля мышления той эпохи необходимо отказаться и выработать более устойчивые политические, международно-правовые и институциональные решения.
Никто не будет спорить с тем, что враждебность испокон веку была основой международных отношений. Между Средним царством (Египет) и хеттами, Римом и Парфией, а затем (после периода персонифицированной власти эпохи Средневековья) между Англией, Францией и Испанией в XVI веке, участниками Тридцатилетней войны, основными подписантами Вестфальских соглашений, европейскими державами XVII столетия и, наконец, странами, поддерживавшими баланс в XIX веке. Вместе с тем, ни в одной из существовавших до XX столетия систем потенциальные противники, всегда стремясь к равновесию сил, никогда не допускали в качестве задачи-максимум физического уничтожения друг друга. Враждебность, таким образом, не трансформировалась в экзистенциальную угрозу существованию противника, а становилась, как правило, основой для взаимного признания. Она являлась негативным, но главным фактором, вокруг которого выстраивался политический диалог и компромиссы.
Наиболее значимыми примерами таких компромиссов служат Вестфальские договоры 1648 г. и Венская система 1815 г., трансформировавшаяся затем в неформальную систему европейского баланса в конце XIX века. Не случайно, что период без всеобщих войн в Европе продолжался в одном случае 108 лет (1648–1756), а в другом – 99 лет (1815–1914). Все конфликты этих «мирных» периодов имели региональный характер и преследовали цель подкорректировать возникающие силовые перекосы, а не провести ревизию международной системы в целом.
Причина того, что противостояние времен холодной войны грозило взаимным уничтожением, не в наличии у сторон оружия максимальной убойной силы. Дело в идеологическом противостоянии. Исповедуемые СССР и США «религии» отрицали право противника на существование. Если не физическое, хотя уничтожение больших масс населения и допускалось стратегами в Москве и Вашингтоне, то в качестве суверенных государств, свободных самостоятельно определять способ внутреннего социально-политического устройства. Или, если использовать «вестфальский» понятийный аппарат, «религию на своей территории». В этой нацеленности Советского Союза и Соединенных Штатов частично на уничтожение противника и частично на полное лишение его суверенных прав – уникальность враждебности идеологического XX века и его кульминации – холодной войны.
Равным образом ни одна из систем международной безопасности, известных до холодной войны, не была основана на симметрии сил основных участников. Вряд ли кто-нибудь может утверждать, что силы Римской империи (армия до 350 тыс.) и Парфянского царства (армия до 60 тыс.) были хотя бы относительно равными. Не были одинаковыми и возможности, системы вооружения у, например, Афинского морского союза, полагавшегося на флот, и Пелопонесского союза, для которого главными были сухопутные силы.
То же самое можно сказать о Европе XVIII века, где Пруссия с населением 2,5 млн успешно противостояла Франции, число подданных которой превышало 24 миллиона. В таких условиях говорить о возможности взаимного сдерживания за счет относительного равенства военных потенциалов было просто невозможно.
Понимая это, ни один из европейских монархов и не стремился добиться полного паритета с основными противниками. Интересный пример – отношения Англии и Франции. Первая традиционно делала ставку на флот, который должен был «на подступах» купировать возможность наземного вторжения на острова. В случае же необходимости участия Великобритании в операциях на континенте численность группировки была невелика и для ведения операций выбирались ограниченные участки. Франция, со своей стороны, делала ставку на массовую сухопутную армию, способную к ведению масштабных наступательных операций. Французский же флот всегда оставался небольшим и гораздо менее эффективным. Можно ли было говорить о симметрии сил и средств? Аналогичным образом мы не находим стремления к симметрии и в других классических примерах конкурентных отношений.
Разнообразие угроз безопасности и общая непредсказуемость международной среды, которые мы наблюдаем сейчас, также были присущи всем историческим периодам до холодной войны. Ни в одну из других эпох у великих держав не было настолько ограниченного количества потенциальных противников, как в 1945–1991 годы. Среднему царству в Египте угрожали не только хетты, но и ливийские кочевники. Рим не мог полностью сконцентрироваться на противостоянии с Парфией, поскольку легионы на Рейне требовались для защиты от германцев. Да и парфянам приходилось быть готовыми не только к вторжению из римской Сирии, но и отражать активные нападения племен с востока и севера. Франция Людовика XIV ожидала удара с юга, востока и северо-запада.
Относительная ясность в вопросе о главном противнике начинает появляться только к середине XIX века. Но и тогда, как свидетельствует печальный опыт Австро-Венгерской монархии, военные вызовы были крайне разнообразны в географическом отношении. Не говоря о том, что эра холодной войны не знала масштабного морского пиратства – которое было и будет всегда. СССР и США не сталкивались с вызовами международного терроризма и внутреннего сепаратизма. Все эти явления были присущи международной среде на протяжении тысячелетий и в конце XX – начале XXI века, после ухода с международной политической сцены «больших» идеологий, просто вернулись в качестве факторов, формирующих политические обстоятельства принятия решений крупнейшими державами.
Мир, таким образом, постепенно «размораживается» и возвращается к нормальному для себя состоянию хаоса. И то, какова будет в этих условиях судьба международных институтов, одного из главных порождений XX века, – остается под вопросом. Пока сохранение НАТО показывает: при наличии у вкладчиков одинаковых, или максимально близких, политико-экономических интересов польза от наличия организованной формы борьбы за свои права (в случае с альянсом это удержание власти) заведомо превышает издержки от содержания бюрократического аппарата или необходимости минимального формализованного согласования действий.
Более того, при определенных обстоятельствах, в числе которых в первую очередь продолжение тенденции к росту незападных центров силы, Североатлантический альянс может стать боевым отрядом «свободного мира». НАТО, таким образом, останется уникальным в своем роде военным альянсом мирного времени, эффективным политическим механизмом для принятия совместных решений странами, политически друг к другу наиболее близкими. И возвращение Франции в военные структуры блока только подтверждает его перспективность именно в этом, наступательном, качестве. ЗАЧЕМ СИЛА?
Впрочем, чтобы дать ответ на вопрос о том, в какую сторону будет эволюционировать НАТО, необходимо обратиться еще к одному сюжету, занимающему центральное место в теории и практике международных отношений. Это вопрос о силе, а точнее, ее военном измерении – средствах (включая готовность к их применению) для навязывания своей воли партнерам на международной арене.
За два последних десятилетия распространилась точка зрения, что значение военной силы как главного регулятора международных отношений несколько уменьшилось. На глобальном уровне этому способствовало появление ядерного оружия, существенно ограничившего возможность применения классического средства определения соотношения сил – полномасштабного вооруженного конфликта. В последней четверти XX века значимость военной силы при решении международно-политических вопросов снижалась из-за нарастания экономической взаимозависимости и свертывания идеологического противостояния. В XXI столетии к числу угроз добавились международный терроризм и трансграничная преступность.
Большинство важнейших вызовов современности, в том числе и тех, которые могут поставить под сомнение способность государств выполнять свои базовые обязанности перед гражданами, не могут быть купированы с помощью военной силы. К числу таковых относят обычно проблемы окружающей среды, дефицит продовольствия и воды, дисбалансы мировой экономики.
Здесь, однако, необходимо учитывать, что большинство «новых» вызовов безопасности хоть и имеют условно наднациональную или глобальную природу, не привели пока к выработке международным сообществом наднациональных действий по их отражению. А стало быть, ответ на новые вызовы остается на уровне национальных государств, совершенно не обязанных считаться с тем, насколько разрабатываемые и претворяемые в жизнь меры оптимальны с точки зрения соседей, что, в свою очередь, может вести к обострению межгосударственных отношений, когда до угрозы военной силы или ее применения остается всего несколько шагов.
Что же касается угроз со стороны международных террористических или криминальных сетей, то здесь вопрос применимости силы еще более очевиден. Самой надежной реакцией, как подтвердил недавний опыт, является уничтожение врага в его логове. А учитывая, что враг базируется не в безвоздушном пространстве, а на территории суверенных государств (Афганистан, Пакистан, Йемен и т.д.), силы и средства спецслужб явно недостаточны. Необходимо привлечение традиционных вооруженных сил, осуществляющих де-факто вторжение на иностранную территорию. Пусть даже путем применения высокоточного оружия или беспилотников.
Одновременно растет количество общеполитических вызовов, крайне сложных и многообразных, в соответствии с особенностями современного мира. Самый важный них – общая растерянность государств и лидеров перед лицом объективных ограничений их возможности контролировать мировой рынок и его воздействие на национальные экономики. Организованное насилие остается одной из последних сфер государственной монополии, и совершенствование сил и средств его осуществления внутри и в первую очередь вовне становится естественной реакцией на сжатие суверенитета в других областях. Чем сложнее и непонятнее угроза, тем выше соблазн государств ответить «просто и эффективно».
Кризис международной управляемости, сконструированной, как отмечалось выше, в понятных условиях холодной войны, также толкает страны к опоре на винтовку как источник власти. Неспособность государств найти общие решения наиболее актуальных мировых проблем требует повышения дееспособности на национальном уровне, включая право силой оружия защитить свои односторонние решения там, где, как гласит Лиссабонская стратегическая концепция НАТО, это «возможно и необходимо».
Стремительная демократизация международной политики и возвышение новых незападных центров силы, выдвигающих требования распределения властных ресурсов и экономических выгод, провоцируют державы статус-кво на более жесткую защиту своих «исторически сложившихся» прав, а странам-ревизионистам приходится отвечать на эту агрессию встречным наращиванием военных сил и средств. Результатом становится соревнование, которое в случае Китая и Америки может обрести черты гонки вооружений.
Развитие военных технологий, в первую очередь в сфере обычных вооружений, ведет к формированию психологического фактора безнаказанности. Ведь именно ущерб от встречно-возвратного удара традиционно был одним из аргументов, сдерживающих развязывание военных действий. Сейчас, с приобретением Соединенными Штатами способности поражать цели с расстояния в сотни, если не тысячи километров, соблазн применения военной силы, а стало быть, ее значение в большинстве типов современных конфликтов резко возрастают.
По сути, застрахованными от сползания к военной конфронтации остаются в наши дни только стратегические отношения между равными по своим ядерным арсеналам Россией и США. Ну и еще до поры до времени отношения между этой парой и Китаем, обладающим меньшими, но достаточными для сдерживания ядерными силами. При этом многие наблюдатели в России и Соединенных Штатах почему-то привыкли считать данный факт доводом в пользу малоприменимости военной силы в принципе.
Завершая разговор о том, какова причина существования НАТО в XXI веке, нужно отметить, что современный мир уже не ограничивается Россией и Америкой, которые ведут бесконечный спор, устроившись под сенью ядерного зонтика. Гарантия невозможности войны между сверхдержавами – это еще не гарантия мира во всем мире. В этом мире, как показывают события последних лет, способность к быстрой мобилизации союзников (не только в военном, но и в политическом, экономическом, идейном смысле), а также максимально решительному и оперативному нанесению удара по противникам или просто неугодным становится все более важным требованием выживания и конкурентоспособности государства. И поэтому Организация Североатлантического договора – последний военный союз мирного времени – имеет вполне многообещающие перспективы.
