Внезапное окончание холодной войны – это, безусловно, доминирующее событие второй половины XX века – продолжает оставаться самым неожиданным и непонятным феноменом нашего времени. Объяснения «победителей» и «побежденных» значительно отличаются, но даже в сумме не дают ответа на главный вопрос: почему это произошло?
Холодная война завершилась мирно, но, поскольку ее окончание не было оформлено никаким актом о капитуляции или послевоенным конгрессом по образцу Потсдамской конференции лета 1945 года, остается значительное расхождение во взглядах даже на время ее прекращения. Когда именно это произошло?
КОГДА ЗАКОНЧИЛАСЬ ХОЛОДНАЯ ВОЙНА?
Согласно преобладающему мнению, холодная война завершилась в 1989-м, хотя среди многих событий, которые произошли в том году, выбирают разные символы. Для одних это 9 ноября – падение Берлинской стены. Другие называют декабрьский саммит на Мальте, где на совместной пресс-конференции Джордж Буш и Михаил Горбачёв объявили миру, что больше не считают свои страны противниками.
Оксфордский профессор Арчи Браун, напоминая, что холодная война была борьбой идеологий, тоже датирует ее формальное окончание 1989 годом. Он пишет: «Холодная война началась с советского захвата Восточной Европы в форме прихода к власти коммунистических партий, контролировавшихся Москвой. Она закончилась, когда страны Центральной и Восточной Европы стали некоммунистическими и независимыми». Однако он же полагает, что с идеологической точки зрения холодная война прекратилась еще до того, как она завершилась на политическом поле. Браун ссылается на две важные речи Михаила Горбачёва в 1988-м – доклад на XIX партийной конференции летом и «анти-Фултонское» выступление в ООН в декабре.
Американский политолог Мэттью Эванджелиста также считает символом окончания холодной войны речь в ООН, в которой Горбачёв объявил об одностороннем сокращении численности советских войск и обычных вооружений в Восточной Европе. Эта речь, полагает Эванджелиста, «обозначила окончание холодной войны в Европе, поскольку сделала советские вооруженные силы неспособными ни на начало вторжения на Запад с занимаемых позиций, ни на крупное вмешательство для сохранения контроля над “братскими” союзниками в Восточной Европе».
Выделяет эту речь и Анатолий Черняев, помощник Михаила Горбачёва, но для него самым важным является новый концептуальный подход к внешней политике – призыв к отказу от использования силы как метода решения международных проблем одновременно с признанием суверенного права народов на выбор политической системы. Сделав такое заявление, Генеральный секретарь ЦК КПСС формально разорвал политическую связь со своими предшественниками.
Однако помимо «романтических» оценок заявления Горбачёва, были, конечно, и «реалистические». Например, госсекретарь США Джеймс Бейкер предпочел подождать, пока обещания не воплотятся в действительность. И долго ждать не пришлось. Уже в 1990 году советско-американская политическая «Антанта», объявленная на Мальте, подверглась двойному испытанию. Во-первых, она столкнулась с деликатным вопросом о членстве объединенной Германии в Североатлантическом альянсе и, во-вторых, с проблемой вторжения Саддама Хусейна в Кувейт. В обоих случаях Горбачёв не отошел от заявленных им принципов.
В ходе встречи на высшем уровне в Вашингтоне в мае 1990-го он подтвердил, что признаёт за будущим объединенным германским государством «право выбора» альянса, полностью сознавая, что им станет НАТО. Агрессию Ирака против Кувейта Горбачёв без колебаний назвал грубым нарушением международного права, не имеющим оправданий. Согласно Бейкеру, переломным моментом стал день августа 1990 года, когда он и Эдуард Шеварднадзе зачитали во Внукове совместное пресс-коммюнике, в котором осудили иракское вторжение и потребовали вывода войск из Кувейта. «Через полвека после того, как холодная война началась с взаимной подозрительности и идеологического пыла, она испустила последний вздох в терминале аэропорта в пригороде Москвы», – пишет Бейкер в своих мемуарах.
Общая позиция, занятая Москвой и Вашингтоном, представляла собой для Бейкера не только «историческую демонстрацию солидарности супердержав»; она обрисовала обнадеживающую перспективу стабильного и безопасного международного порядка после окончания холодной войны.
Именно этой перспективой вдохновлялся президент Джордж Буш после возвращения с мини-саммита с Горбачёвым в Хельсинки. Выступая перед Конгрессом 11 сентября 1990 года (ровно за 11 лет до другого, рокового 11 сентября), он пообещал американцам и всему миру «“новый мировой порядок”, основанный на верховенстве закона, а не на законе джунглей».
Буш имел, казалось, все основания для оптимизма, и не только потому, что Горбачёв непосредственно перед этим заверил его в советской поддержке американской позиции по Кувейту. Были и другие регионы мира, где «солидарность супердержав» способствовала разрешению хронических конфликтов, накопившихся за десятилетия холодной войны.
Европа двигалась к историческому саммиту, на котором в ноябре 1990 года была принята Хартия для новой Европы, провозгласившая конец эпохи разделения и конфронтации. Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), подписанный 19 ноября после многолетних политических торгов между дипломатами и военными, предусматривал значительные сокращения численности войск и обычных вооружений армий стран Варшавского договора, которые в течение долгих лет внушали Западу страх перед лицом советского блицкрига. Варшавский договор и НАТО должны были из военных блоков трансформироваться в политические элементы инфраструктуры новой панъевропейской системы безопасности.
В Африке, на континенте, который много лет служил полем битвы сверхдержав, действовавших через местных сателлитов, тоже возникли новые возможности для разрешения внутренних и региональных противоречий. Даже такой застарелый и, казалось бы, безнадежный конфликт, как ближневосточный, начал подавать признаки возможного прогресса. Новый уровень советско-американского сотрудничества по урегулированию кризиса в Персидском заливе стимулировал распространение этого опыта на поиск решения израильско-палестинской проблемы.
Советская и особенно американская стороны предпочитали отрицать прямую связь между международными действиями, которые должны были заставить Саддама вывести войска из Кувейта, и предложением созвать мирную конференцию по Ближнему Востоку, однако она была очевидна. Горбачёв начал подталкивать Буша в этом направлении еще со времен их встречи в Хельсинки. Сначала американцы реагировали неохотно, опасаясь, что взаимосвязь между этими двумя вещами можно интерпретировать как вознаграждение агрессора. Однако в январе 1990-го, когда подготовка наземной операции против Ирака вошла в заключительную стадию, Джеймс Бейкер согласился на упоминание о проекте общего мирного урегулирования на Ближнем Востоке после встречи со вновь назначенным министром иностранных дел СССР Александром Бессмертных. «Это награда для Горбачёва, а не для Саддама», – сказал ему Бейкер. (Конференция под председательством Буша и Горбачёва состоялась в Мадриде в конце октября 1991 года.)
В течение этих критических месяцев, казалось, укрепилась общая структура глобальной политики и основные ее институты получили шанс эффективного функционирования. Выступая 29 ноября 1990-го на открытии заседания Совета Безопасности ООН, созванного для обсуждения санкций против Саддама Хусейна, Джеймс Бейкер имел достаточно оснований заявить: «Оставив холодную войну позади, сейчас мы имеем шанс построить тот мир, который представляли себе основатели Организации Объединенных Наций. Мы получили возможность превратить Совет Безопасности и сегодняшнюю Организацию Объединенных Наций в подлинный инструмент мира и справедливости на всей планете».
И в самом деле, после Мальты американская картина «нового мирового порядка» не слишком расходилась с «новым политическим мышлением» Горбачёва ведь советский президент тоже верил в возможность перейти от «баланса сил» к «балансу интересов» и в то, что это будет достигнуто за счет укрепления международных организаций, прежде всего ООН.
В мемуарах обоих лидеров – советского и американского – поражает удивительно похожий тон, с которым описывается этот период. Они с явной ностальгией рассказывают о необыкновенном политическом «романе» между двумя сверхдержавами, покончившими с десятилетиями взаимного страха и недоверия. Новые американо-советские отношения, возникшие на базе духа доверия между лидерами, отражали чувство общей ответственности за пока еще неведомый мир, который они собирались освободить от груза конфронтации, длившейся почти полвека.
Однако меньше чем через полгода Михаил Горбачёв, партнер президента США по строительству будущего «нового мирового порядка», будет вынужден покинуть свой пост, а один из предполагаемых бастионов будущей постройки – демократизированный Советский Союз – окажется в руинах.
Для многих на Западе именно падение исторического соперника обозначило окончание холодной войны. Казалось, что история завершилась счастливым концом как либеральный и демократический триумф. Предполагалось, что теперь ничто не потревожит единственную оставшуюся супердержаву либо помешает ей установить собственную версию закона и порядка на планете.
Сейчас мы знаем, что было дальше. Политическая вселенная, возникшая после холодной войны, сегодня именуется миром «после 11 сентября». Вместо комфортного «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы мир столкнулся с новыми беспрецедентными вызовами, в частности международным терроризмом. Вернулись и некоторые прежние проблемы.
РОЛЬ ГОРБАЧЁВА
Американо-российские отношения, по крайней мере в части риторики, к которой прибегают политические элиты или пресса, напоминают о днях холодной войны. Ряд стратегических вопросов, которые, казалось, были успешно решены во времена политического сотрудничества Рейгана/Буша с Горбачёвым, вернулись в повестку дня. Среди них – модернизация ядерных и обычных вооружений, снижение уровня взаимного доверия, расширение НАТО на Восток, проблемы с ПРО и ракетами средней дальности и т. п.
Сам Михаил Горбачёв считает, что распад Советского Союза лишил мир важного фактора стабильности, создав угрозу для позитивного преобразования международной политической сцены, о котором мечтали на Мальте лидеры обеих супердержав. Да и те западные аналитики, для кого холодная война закончилась за два года до того, как прекратил существование Советский Союз, утверждают, что в качестве ее источника следует рассматривать не существование СССР, а политическую природу Российского государства.
Насколько реалистичной была стратегия Горбачёва? Мог ли даже реформированный Советский Союз трансформироваться в бастион нового демократического международного порядка? Не было ли противоречия между горбачёвским замыслом глубокой политической реформы и желанием сохранить Советское государство, которое несло на себе тавро проекта большевиков?
Отвечая на эти вопросы, Горбачёв напоминает о своих намерениях превратить СССР в демократическую конфедерацию. Он приводит убедительные цифры голосования в пользу сохранения Союза на референдуме в марте 1991 года. Однако эти формальные доводы не способны устоять перед навязанной самим Горбачёвым логикой перестройки: ликвидация монопольного правления Коммунистической партии – основной результат его реформ – вела к разрушению политического режима и готовила почву для распада государства, основанного на идеологической догме и принуждении. Михаил Горбачёв своей практической политикой ответил на вышеприведенный вопрос. Отказавшись использовать силу для сохранения Союзного государства, он дал ясно понять, что не пожертвует демократической сердцевиной своего замысла для сохранения его жесткой скорлупы.
Несомненно, биография и политическая карьера Горбачёва неразрывно связаны с конечным жребием Советского Союза. Очевидно, что на сегодняшние противоречивые (и по преимуществу негативные) оценки многими россиянами итогов перестройки воздействуют хаотичность, двусмысленность и непоследовательность реформ. Но и западные аналитики не боятся переписывать историю, представляя роль Горбачёва как второстепенную.
Характерно, например, утверждение именитого историка холодной войны Джона Льюиса Гаддиса о том, что «Горбачёв никогда не являлся лидером в том смысле, в каком лидерами были Вацлав Гавел, Иоанн-Павел II, Дэн Сяопин, Маргарет Тэтчер, Рональд Рейган, Лех Валенса и даже Борис Ельцин. Все они держали в уме конечную цель и знали, каким путем к ней прийти. Горбачёв метался между противоречиями, не разрешая их».
Другие утверждают, что истинным стимулом для революционных преобразований Горбачёвым советских отношений с Западом был «материальный упадок» СССР, который не оставлял советскому лидеру свободу выбора.
Некоторые западные аналитики, признавая исторические масштабы перемен, произведенных перестройкой внутри страны, представляют трансформацию международной ситуации как побочный продукт утопических планов, непредвиденный и нежелательный для самого Горбачёва. Он, мол, просто утратил контроль над силами, им самим выпущенными на свободу, и вел себя как политик одновременно и наивный, и непрофессиональный.
Не возвращаясь к разбору других обвинений, выдвигаемых против перестройки и ее инициатора как за рубежом, так и с нарастающим пылом в самой России, хочу задержаться на тезисе о «наивности» Горбачёва. Этот «наивный» ставрополец больше шести лет руководил уникальным процессом мирного демонтажа наиболее мощного и внушавшего страх тоталитарного режима второй половины XX века.
«Именно Михаил Горбачёв, а не Рональд Рейган или Джордж Буш положил конец коммунистическому правлению в Советском Союзе», – свидетельствует Джек Мэтлок, один из самых эффективных послов США в Москве и проницательный наблюдатель советского общества во времена беспрецедентных перемен.
В отличие от архитекторов демократических преобразований в послевоенной Германии или Японии советский реформатор не мог опереться на масштабную помощь победивших держав, а правящая каста тоталитарного режима не потерпела военного поражения. Когда Горбачёв начал вводить демократические процедуры и институты и пытался их защищать, ему пришлось мобилизовать и возглавить разбросанные и дезорганизованные демократические силы в самом советском обществе, в том числе и в правящей партии. Несмотря на огромное давление консервативных сил, именно Горбачёв, следуя провозглашенному им принципу свободы выбора, устоял перед соблазном применения силы, чтобы воспрепятствовать роспуску Варшавского договора и распаду советской империи, избавив мир от кошмара «Югославии с атомной бомбой» в масштабах целого континента.
Именно Михаил Горбачёв, чей отец сражался против немцев, а сам он пережил нацистскую оккупацию в 1942/43 годах, привез канцлера ФРГ в родную деревню и от имени всей нации, трагически пострадавшей от войны, предложил немецкому народу историческое примирение (а также долгожданное объединение). Это событие сравнимо с другим критическим примером послевоенного примирения между лидерами Франции и Германии – Шарлем де Голлем и Конрадом Аденауэром.
Горбачёв добился успеха там, где несколько поколений лидеров и Востока, и Запада терпели неудачу. Ему удалось сломать стерильный ритуал переговоров о разоружении, которые за немногими исключениями в течение долгих лет оставались безрезультатными. Вместо того чтобы служить прикрытием для продолжения гонки вооружений, переговоры превратились в поиск эффективных схем сокращения наиболее опасных арсеналов и надежных процедур взаимного контроля. Изгнав дутую секретность из щекотливой сферы стратегического баланса сил, гласность подорвала возможности военно-промышленных комплексов с обеих сторон доминировать над политикой и политиками.
Чтобы разорвать порочный круг бесполезных торгов и обоюдной подозрительности, а также вовлечь другую сторону в практические переговоры, Горбачёв прибег к рискованной игре. К изумлению профессионалов предложенный им принцип асимметричных сокращений вооружений в конечном счете сработал лучше, чем твердолобое сдерживание.
Означают ли эти результаты, что для достижения эфемерного политического успеха Михаил Горбачёв растратил с трудом накопленную военную мощь и авторитет супердержавы? Так рассуждают те, кто игнорировал его основную цель – освободить советское общество от разрушительного бремени гонки вооружений и от стремления к стратегическому «паритету», равному совокупным возможностям не только Соединенных Штатов, но и всех их союзников по НАТО, а заодно и Китая. Не говоря о социальных и экономических последствиях этой политики, она имела стратегически безответственную цену, которую страна уже не способна была платить.
Даже если тщательно рассчитанная политическая игра и была частью переговорной тактики Горбачёва, желаемые результаты ему принесла не тактика, а глубокий сдвиг в логике, которая до сих пор определяла отношения между сторонами, вовлеченными в холодную войну. Поразительно видеть сходство аргументов лиц, принимавших решения в Москве и Вашингтоне. В январе 1982-го Рейган процитировал Уинстона Черчилля, «заметившего, что они [Советы] уважают только силу и решимость в своих отношениях с другими народами». В Москве в эти годы похожие рассуждения – «американцы понимают только силу» – можно было услышать на заседаниях Политбюро из уст Андропова, Устинова и Громыко.
И все же убежденный в том, что именно комплексы взаимного недоверия завели отношения Востока и Запада в тупик, Горбачёв продолжал настаивать на необходимости заменить логику конфронтации стратегией партнерства. После первоначальных попыток убедить Запад в серьезности своих намерений он осознал, что единственный способ осуществить реальные перемены – это подать пример.
Хотя по традиционной логике взаимоотношений супердержав сокращение советских ядерных сил перед лицом угрозы стратегической оборонной инициативы (СОИ) было совершенно немыслимо, Горбачёву удалось заключить Договор о сокращении стратегических наступательных вооружений, уклоняясь, по сути, от проблемы «звездных войн». «Его достижение знаменует ключевой поворотный пункт в эндшпиле холодной войны, потому что устранило СОИ как камень преткновения для внутренней и внешней демилитаризации и привело к первому значительному сокращению арсеналов стратегических ядерных вооружений России и США», – считает Мэттью Эванджелиста.
РОМАНТИЗМ VS РЕАЛИЗМ?
Наивный непрофессионал, идеалист или провидец? Различие между этими оценками зачастую очень тонкое, а окончательное суждение вынесет только история.
Для канадского эксперта по советской внешней политике Жака Левека «редко, когда в истории политика великой державы могла вдохновляться, несмотря на сложности и неудачи, таким идеалистическим взглядом на мир – взглядом, основанным на всеобщем примирении, взглядом, в котором образ врага постепенно расплывается, пока он практически не исчезает как враг». Михаил Горбачёв «позволял обстоятельствам, а зачастую и более твердым взглядам более дальновидных современников определять его собственные приоритеты», – пишет Гаддис.
Анатолий Черняев так характеризует персональный стиль дипломатии Горбачёва: «Это человек, которому претит конфронтация, он не любит размахивать кулаками и стремится к выработке компромисса и достижению консенсуса». Горбачёв в свою очередь признаёт: «Я предпочитаю доверять людям». Эти черты характеризуют его и как политика, и как человека.
Но, возможно, именно это стремление не изменить самому себе, довольно редкое для носителя власти, по определению зависимого от политической конъюнктуры, выделяло его из толпы «политических животных». И, скорее всего, именно это качество сделало его неожиданно похожим на другого мощного государственного лидера – Рональда Рейгана. Встретившись с Горбачёвым перед Рейкьявиком, Франсуа Миттеран описал ему Рейгана следующим образом: «В отличие от других американских политиков Рейган – не робот. Он – человек».
Еще одно свидетельство о характере Рейгана принадлежит Джорджу Шульцу – человеку, который, несомненно, наблюдал за ним с куда более близкого расстояния, чем Миттеран: «Когда Рейган сказал [о Горбачёве]: “Я думаю, он не такой, как все”… это было не только выражением доверия, но, и как мне представляется, проявлением готовности противостоять мнению окружающих». Может быть, потому, что слова «доверие» и «вера» так много значили для обоих, в отношениях между этими очень разными людьми возникла взаимная симпатия, и они совершили исторический прорыв к выходу из лабиринта послевоенного мира.
Вспоминая о первой встрече с Горбачёвым в Женеве в ноябре 1985-го, Рейган писал: «Сейчас, оглядываясь назад, ясно, что между мной и Горбачёвым возникло притяжение, которое привело к чему-то очень близкому к дружбе». Выясняется, что в конечном счете склонность Горбачёва к личной дипломатии, его готовность верить другим были не так наивны, как думали некоторые, и даже, можно сказать, окупились сторицей.
Где же все-таки истина? Был ли этот романтик «нового политического мышления» человеком, отрешенным от суровой реальности, податливым последователем тех, чьи карты были сильнее? Или же провидцем, который отказывался принимать абсурдность мира, доставшегося ему в наследство?
Был ли он ослеплен изначальным решением любой ценой добиться примирения с Западом и настолько подпал под влияние своих зарубежных партнеров, что перестал видеть разницу между национальными интересами собственной страны и крупнейших западных держав? Оказался ли он неспособен признать сам факт существования стратегических соперников и противников? И не было ли простодушием с его стороны верить, что достаточно предложить новые правила игры и сделать акцент на общих интересах перед лицом общих вызовов, чтобы превратить врагов в союзников?
Чтобы защитить репутацию Михаила Горбачёва как профессионального и эффективного политика, стоит напомнить о реакции на его инициативы и поступки со стороны наиболее авторитетных западных партнеров. Рейган, безусловно, не видел в нем дилетанта. Американскому президенту до такой степени импонировало пристрастие Горбачёва к идее безъядерного мира, что в Рейкьявике он почти принял предложение Горбачёва о постепенном уничтожении ядерного потенциала супердержав (что вызвало панику у французов и британцев).
Франсуа Миттеран, сначала скептически воспринявший мечту Горбачёва об «общем европейском доме», вскоре не только увлекся логикой этого проекта, но и даже предложил практический способ его реализации в форме Европейской конфедерации. Осторожный Джордж Буш не скрывал, что позаимствовал некоторые идеи «нового мирового порядка» из «нового политического мышления» Горбачёва. Объявив о намерении преодолеть «логику сдерживания», Буш санкционировал выступление в Берлине своего госсекретаря Джеймса Бейкера в декабре 1989 года с идеей «нового атлантизма для новой эры». Она предполагала создание новой общей системы безопасности, включающей Советский Союз и простирающейся от Ванкувера до Владивостока.
Конечно, бЧльшая часть этих идей родилась в атмосфере эйфории, которая сопровождала беспрецедентные перемены на международной арене в конце 1980-х. Тем не менее дальнейшее существование трансформированного СССР как ключевого игрока в мировой политике принималось за аксиому. Однако вскоре то, что еще недавно казалось немыслимым, начало воплощаться в реальность. По мере прогрессирующей дезинтеграции Варшавского договора и очевидного ослабления позиций Горбачёва внутри страны оптимизм Запада относительно строительства новой, более рациональной конструкции мира как совместного с Горбачёвым предприятия начал испаряться.
«Рынок падает, – объявил Бейкер своим коллегам в Госдепартаменте в январе 1991 года. – Пора продавать (акции)». «Продавать» означало формально закрепить благоприятные перемены в течение того неопределенного, но уже явно ограниченного времени, которое оставалось у Горбачёва. В этот период американцы были прежде всего заинтересованы в быстром окончании войны в Персидском заливе и окончательном оформлении Договора СНВ. Наблюдая стремительное нарастание внутренних трудностей перестройки, западные партнеры Горбачёва распрощались с проектами «воздушных замков», которые сулило его «новое мышление», и поторопились вернуться в отношениях с Москвой к правилам Realpolitik. Вместо того чтобы задуматься о вызовах будущего, Запад вернулся к привычному прошлому и тем самым способствовал возвращению международной политики к вековым традициям игр «с нулевой суммой».
Были забыты девизы «нет победителей, нет побежденных», которыми обменивались участники мальтийского саммита. «Мы восторжествовали, а они нет, – говорил Буш своему окружению. – Мы не можем позволить Советам вырвать победу из челюстей поражения». Настойчивые просьбы Горбачёва об экономической помощи «для спасения перестройки» встретили вежливый, хотя и сочувственный отказ сначала на саммите «Большой семерки» в Лондоне в июле 1991-го, а потом на последней официальной встрече президентов Соединенных Штатов и Советского Союза в Мадриде в октябре, уже после августовского путча в Москве. Администрация США забрала назад свое обещание убедить Конгресс отменить поправку Джексона–Вэника, рудимент брежневской эры. (Позднее под предлогом того, что Советский Союз перестал существовать, Билл Клинтон отказался от обещания, данного Бейкером Горбачёву от имени Буша, о том, что НАТО не станет расширяться на Восток.)
* * *
И все же, даже по прошествии времени и выхода в свет множества книг о перестройке и ее авторе, по-прежнему неясно: кем останется в истории Михаил Горбачёв – победителем или побежденным? Проведя меньше семи лет у власти, он оставил другую Россию – с мирно демонтированной тоталитарной системой и примиренную с остальным миром. Он поднял «железный занавес», опустившийся после Второй мировой войны, и поощрил воссоединение Германии и Европы после сорока с лишним лет разделения. Он добился успеха в инициировании совместно со своими западными партнерами процесса разоружения, который впервые в послевоенной истории привел к резкому замедлению и даже обращению вспять гонки вооружений. Без всяких сомнений, перестройка дала мощный толчок глобализации. Может ли заслужить более впечатляющую оценку государственный деятель, который всегда вынужден помнить, что политика – это искусство возможного?
С другой стороны, ныне российское общественное мнение расценивает этого человека (по крайней мере, пока) как одного из наименее популярных национальных лидеров XX века. Постгорбачёвская Россия стала меньше по площади и куда менее могущественной (как минимум, с военной точки зрения), чем Советский Союз. Преемники Горбачёва уводят страну от демократических целей, провозглашенных творцом перестройки и гласности, а для многих наблюдателей нынешнее политическое развитие России ведет «назад, в СССР».
Что касается мира в целом, то сегодня он находится на расстоянии световых лет от оптимистического видения «нового политического мышления». Холодную войну заменило множество «горячих точек» на всей планете, и, хотя угроза полного уничтожения в ядерной катастрофе снята, число жертв террора, межэтнических и религиозных конфликтов и локальных войн превосходит ежегодные цифры в самые мрачные годы холодной войны.
Обещанная стабильность международных отношений не наступила, и самым распространенным способом решения старых и новых конфликтов остается сила. «Дивиденды от мира» так и не перераспределили колоссальные средства из военных бюджетов развитых стран в помощь отсталым регионам мира или на экологические программы, а объем расходов на оборону и международная торговля оружием уже превосходят уровни холодной войны. Система международных договоров о разоружении, которая охватывала весь спектр вооружений, пересматривается, и некоторые ключевые соглашения между Востоком и Западом, заключенные после многолетних усилий на основе с трудом достигнутых компромиссов, приостановлены и даже аннулированы.
Вопреки заверениям, данным западными лидерами Михаилу Горбачёву, НАТО расширилась в Восточную Европу и вступила на территорию бывшего Советского Союза, вызвав подъем националистических и антизападных настроений в российском общественном мнении. Что касается горбачёвского проекта «общего европейского дома», то он, можно сказать, действительно осуществлен, но без участия России, а отношения Москвы с Западом снова, как во время холодной войны, отмечены взаимными обвинениями, пропагандистскими кампаниями и шпионскими скандалами.
Новое поколение политиков и на Востоке, и на Западе, которому не пришлось пережить худшие годы холодной войны, по-видимому, без колебаний готово прибегать к эскалации конфронтации и использованию «образа врага» в качестве инструмента внутренней политики для консолидации общественного мнения в поддержку национальных лидеров. Такой регрессивный откат к атмосфере и рефлексам прошлого может привести если не к новой версии холодной войны, то, по крайней мере, к очень прохладному миру, совершенно непохожему на оптимистические картины, которые рисовало «новое мышление». Это, возможно, подтверждает хрупкость исторических перемен, которые в конце прошлого века казались необратимыми.
При таком противоречивом балансе не следует ли на самом деле считать исторические заслуги Горбачёва глобальной неудачей? Не кажется ли он сам командующим, который, выиграв многие сражения, проиграл основную войну? Я убежден, что, если бы Горбачёв был средним политиком, ему позволили бы вести тихую жизнь пенсионера – в конце концов, много ли государственных деятелей сдержали обещания, которые давали своим народам или своим иностранным партнерам? Но случай Горбачёва – иной. Почему?
Именно потому, что его проект вызвал столько надежд и ожиданий, а его действия пробудили к жизни такие важные общественные силы и процессы в его собственной стране и во всем мире, что многие не могут простить ему неудачу. Порой трудно понять, обвиняем ли мы (и россияне, и нероссияне) Горбачёва за его ошибки и непоследовательность либо самих себя за то, что не смогли эффективно использовать предоставленный шанс.
Да и можно ли говорить о неудаче? Горбачёв имел мужество отодвинуть старый мир, а с ним и старое мышление. Ему хватило мудрости приветствовать и помогать рождению новой реальности, пусть и спорной, со всеми ее тогда еще неведомыми дилеммами и противоречиями. А когда возникал конфликт между интересами (включая его собственные) и принципами, он неизменно выбирал принципы.
Михаил Горбачёв прекрасно сознавал огромность вызова, на который он решил ответить. Когда его помощник Георгий Шахназаров сообщил ему, что журнал Time выбрал его «человеком десятилетия», он не выглядел особенно тронутым или польщенным. «Бери другой масштаб, Георгий, – сказал он. – Дело не во мне, но масштаб у этого дела вселенский. Ведь речь идет о том, что мы и страну перевернули, и Европа уже никогда не будет такой, какой была, и мир не вернется к старому… Так что наша новая революция оказалась и на сей раз не только национальной, но и всемирной. По крайней мере, положили начало мировой перестройке».
Что это – мессианские амбиции? Мегаломания? Вряд ли, учитывая обстоятельства. Возможно, это просто подтверждение пари, заключенного с историей политиком, который продолжает верить, что правильно угадал смысл ее движения и был на ее стороне.
