Минорный тон российских размышлений о неоднозначных уроках начавшейся два десятилетия назад перестройки заметно контрастирует с официальным оптимизмом, окружавшим празднование в КНР в 2003 году 25-летия политики «реформ и открытости». Есть все основания полагать, что ее 30-летний юбилей в конце 2008-го также будет отмечен многочисленными выражениями благодарности «архитектору реформ» Дэн Сяопину и его политическим наследникам.
Реформирующаяся постбрежневская сверхдержава заведомо не могла повторить путь преобразований, избранный бедным и отсталым постмаоистским Китаем. Однако за годы реформ элитам обеих стран пришлось похожим образом продвигаться от замкнутости и сталинского догматизма к жизни в условиях глобализации и транснациональной конкуренции. Сравнение интеллектуально-дискурсивной трансформации в Китае и России показывает, что у нас по-прежнему немало общего. И с течением времени эти сходства не только не исчезают, но и становятся все более заметными.
НАЧАЛО ПУТИ – ПРАКТИКА ПРОТИВ «АБСОЛЮТОВ»
После смерти Мао Цзэдуна в 1976 году будущий отец реформ Дэн Сяопин шел к власти путем интриг и закулисных договоренностей. В отличие от Михаила Горбачёва, спокойно заполучившего власть из рук советских партийных старцев, Дэн был вынужден отчаянно бороться за возвращение к рулю управления. За полгода до смерти «великого кормчего» его сняли со всех постов и «навечно» исключили из Коммунистической партии Китая за приверженность «капиталистическому пути». Дэн, пользовавшийся огромным влиянием в армии и среди старой партийной бюрократии, формально ничего из себя не представлял. Страной правил официальный наследник Мао – Хуа Гофэн, который понимал необходимость перемен, но не отваживался на решительные действия из страха утратить легитимность статуса преемника «великого кормчего».
Глядя на попытки Хуа Гофэна укрепить свою власть безмерным восхвалением покойного вождя, Дэн Сяопин сосредоточил усилия на разрушении мифа о непогрешимости Мао Цзэдуна. Авторитетный российский синолог Лев Делюсин справедливо отмечает, что свой первый шаг на пути реформ Китай сделал в идеологической, а не экономической сфере. Переломной стала начатая союзниками Дэна борьба с призывом «Абсолютно все решения председателя Мао мы будем решительно защищать, абсолютно все указания председателя Мао мы будем беспрекословно соблюдать». Лозунг «двух абсолютов», утверждавший незыблемость власти Хуа Гофэна, опубликовали в феврале 1977-го несколько партийных официозов. В ответ сторонники Дэна выступили в центральных газетах со статьями о том, что единственным критерием истины является практика.
Этот схоластический спор из области диалектико-материалистической теории познания обрел острейший политический подтекст. Используя цитаты из работ Мао Цзэдуна, сторонники реформ предлагали «искать истину среди фактов» и снять запреты на научные исследования. Никаких «абсолютов», настаивали они, быть не может, в том числе и в области кадровых решений. Дэн Сяопин призывал людей «раскрепостить сознание», не бояться говорить и думать, предостерегал партийную бюрократию от пустых придирок и навешивания ярлыков.
«Раскрепощение сознания» открыло путь для следующей перемены: Дэн вернул себе власть и заставил партийные кадры забыть о главном завете Мао – приоритете классовой борьбы. На партийном пленуме в декабре 1978 года Дэн призвал партию заняться модернизацией страны и экономическим строительством. Рыночного реформирования Китая еще никто не замышлял, но именно с того момента официальная историография ведет отсчет пути китайских преобразований.
Цель превращения КНР в сильное и могущественное государство постепенно облекалась в набор понятных лозунгов. Дэн Сяопин уверял, что капитализм Китаю не нужен, но учиться у капиталистов следует обязательно. Страна, мол, нуждается в рынке, но бояться его не надо, поскольку рынок является всего лишь инструментом, который не относится к исключительно социализму или капитализму.
Тогдашняя бюрократическая элита позволила Дэну быстро похоронить сталинизм. Если советская перестройка увлекла эрзац «среднего класса» возможностью реализовать свой якобы недооцененный потенциал, то китайская элита стремилась прежде всего к стабильности и соглашалась на любые правила игры, лишь бы те не создавали ей прямой угрозы. Бюрократия оказалась измотана и деморализована десятилетием «культурной революции» (1966–1976), когда по воле Мао был институционализирован перманентный «народный бунт» против аппарата. После унижения «перевоспитанием» интеллигенция с трудом возвращалась к привычной жизни, не претендуя в первые годы реформ на роль общенационального властителя дум. Все хотели устойчивости и пусть незначительного, но улучшения материального благосостояния.
Поначалу реформам способствовала и сублимированная инерция энтузиазма «культурной революции». Людям все еще казалось, что под мудрым руководством партии достижимы любые цели. Стоит только исправить ошибки «субъективизма», «догматизма» и «формализма» и начать все делать по науке, как борьба за модернизацию и развитие производительных сил обязательно увенчается успехом. Власть сумела использовать традиционные рычаги мобилизации, чтобы поднять народ на демонтаж прежней системы.
Не менее важным фактором, определившим траекторию реформ Дэн Сяопина, стало осознание китайской элитой своей отсталости и геополитического одиночества. Для стран Центральной и Восточной Европы крах социализма был вожделенной путевкой в «цивилизованный мир» западных соседей. Ради этого стоило поторопиться с разрушением системы и смириться с сопутствующими издержками. Та же призрачная мечта вдохновляла и советскую перестроечную элиту. Осмысляя дилеммы того времени, научный сотрудник Комитета по реформе экономической системы при Госсовете КНР Ван Сяоцян заметил: «К несчастью или к настоящей радости, не существовало “Европы”, в которую мог бы вернуться Китай. Начиная с 1978 года Китай испытывал огромное влияние Запада во всех областях, но в реальном процессе выработки политики реформ так и не была сформирована ясная целевая модель. Перспектива “движения через реку, нащупывая камни” была смутной. Поэтому никто не знал, где находится другой берег реки» (Сянган шэхуй кэсюэ сюэбао. Июль 1995. С. 108).
Китаю податься было некуда. Попытка Дэна выстроить в конце 1970-х годов антисоветский альянс с США помогла ему заполучить Запад в качестве сторонника китайских реформ, однако о реальном союзе с Америкой не могло быть и речи. На роль стратегического партнера-покровителя, способного взять на себя ответственность за модернизацию Китая, не могли претендовать ни традиционные недруги в Токио, ни, тем более, недобитые противники по гражданской войне, окопавшиеся в Тайбэе. В январе 1981-го Дэн Сяопин заявил высокопоставленным гостям из США: «Прервись сейчас все международные связи, мы тоже проживем. Китай выживет, даже если в мире возникнут крупные неурядицы и непредсказуемые перемены. Тот вывод, будто Китай в ком-то нуждается, приведет к разработке ошибочных решений» (Дэн Сяопин. Избранное. Т. 2. Пекин, 1995. С. 467).
Гипотетически Пекин мог избрать путь покаяния перед «старшим братом» и восстановления альянса с Москвой, разрушенного конфронтацией 1960–1970-х годов. В феврале 1981-го генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев с трибуны XXVI съезда партии признал: во внутренней политике Китая «происходят сейчас изменения», и «истинный смысл их еще покажет время». При этом советский лидер предостерег КНР от сближения с Западом, которое, «конечно, не вернет Китай на здоровый путь развития. Империалисты друзьями социализма не будут».
Однако Дэн Сяопин относился к СССР с большой неприязнью. В начале 80-х годов прошлого века Пекин резко критиковал действия Москвы в Афганистане, что не создавало предпосылок для обращения за помощью к бывшим союзникам. Советские эксперты наблюдали за шагами Дэна с большой опаской, полагая, что тот пытается вернуться к изначальной «правой» сущности маоизма, ранее скрытой за левацкой фразеологией. Звучали предположения, что Дэн Сяопин сознательно подыгрывает империалистам, решившим добиться «конвергенции» с китайской экономикой, дабы лишить последнюю первозданной социалистической сущности. Благодаря усилиям Дэна «капиталистический феникс» и вправду возродился, что с точки зрения советской ортодоксальной идеологии первой половины 1980-х было абсолютно недопустимо для государства-союзника.
ДЕСЯТИЛЕТИЕ ПЕРВОЕ: РАСЦВЕТ «БУРЖУАЗНОГО ЛИБЕРАЛИЗМА»
На историческом пленуме ЦК КПК в декабре 1978 года Дэн Сяопин весьма благодушно и оптимистично отзывался о перспективах китайской демократии: «Надо давать народу высказывать свое мнение. Нет ничего страшного в том, если даже отдельные люди, недовольные существующим положением, попытаются воспользоваться демократией для учинения кое-каких беспорядков» (Дэн Сяопин. Избранное. Т. 2. Пекин, 1995. С. 187). Однако уже в марте 1979-го он выступил с резкой отповедью в адрес критиков его курса, указав на необходимость неукоснительно соблюдать «четыре основных принципа»: приверженность социалистическому пути, диктатура пролетариата, руководство компартии, верность марксизму-ленинизму и идеям Мао Цзэдуна. Введенный тогда ограничитель для «раскрепощения сознания» действует и поныне. На XVI съезде КПК в 2002 году подчеркивалось: «Четыре основных принципа – фундамент, на котором стоит наше государство».
Столь решительное возвращение к инструментам тоталитарного контроля над общественными дискуссиями было не в последнюю очередь обусловлено деятельностью вокруг «стены демократии» на пекинской улице Сидань. В 1978–1979 годах на этой стене простые люди развешивали рукописные «стенгазеты больших иероглифов» (дацзыбао), в которых высказывались на волновавшие их темы. Дэн Сяопин покровительствовал народным протестам, пока они способствовали ослаблению позиций непримиримых маоистов и укреплению позиций реформаторов. Впоследствии, в 1989 году, он отдаст приказ о применении силы против «плохих» демонстрантов на площади Тяньаньмэнь. Но в 1978-м Дэн не жалел сил, чтобы убедить партийную верхушку позитивно оценить двухмиллионную народную манифестацию, состоявшуюся в апреле 1976 года на той же площади под лозунгами критики «банды четырех».
Сторонники Дэна искренне надеялись, что народная критика поможет реформаторам в борьбе с оппонентами. Однако спустя недолгое время «стена демократии» ополчилась против системы в целом. Столь быструю перемену трудно понять, оценивая ее мерками брежневского СССР, где трудящиеся традиционно изливали свое недовольство в таком камерном жанре, как письма в газеты, обкомы и райсоветы. Но в эпоху китайской «культурной революции» использование стенгазет-дацзыбао для публичного давления на бюрократию было обычным делом. Привычный текст с обличением какого-нибудь местного чиновника, «заразившегося разложением и ревизионизмом», легко трансформировался в руках неприкаянных бунтарей в манифесты против власти в целом. В декабре 1978-го на сиданьской стене появилось знаменитое дацзыбао будущего карьерного диссидента и лагерного сидельца Вэй Цзиншэна, призвавшего дополнить официальные четыре модернизации (промышленность, сельское хозяйство, оборона, наука и техника) пятой – политической демократизацией.
Дэн Сяопин понял, что недооценил протестный потенциал общества. В марте 1979 года он возмущался тем, что китайские оппозиционеры не только толкают людей на забастовки и демонстрации, но и пытаются привлечь на свою сторону иностранцев. Дэн раскритиковал «Китайский кружок в защиту прав человека» за обращение к президенту США с просьбой «позаботиться» о правах человека в КНР. Он обрушился на общество «Оттепель», которое открыто обвинило диктатуру пролетариата в расколе человечества. Досталось и шанхайскому «Демократическому семинару», провозгласившему, что «диктатура пролетариата – корень всех зол», и предлагавшему «решительно и окончательно раскритиковать КПК».
В начале 1980-х годов в китайский политический лексикон вошел официальный призыв к борьбе с «буржуазной либерализацией». Лозунги критиков власти тех времен – это причудливая смесь романтизма советской «оттепели» второй половины 1950-х и начала 1960-х с радикализмом поздних лет горбачёвской перестройки: «свобода», «права человека», «демократия», «компартия не способна править», «исправить марксизм», «отбросить идеи Мао Цзэдуна», «ликвидировать все проявления диктатуры», «решить главное противоречие между народом и привилегированным бюрократическим классом». Раздосадованный Дэн Сяопин распорядился больше не давать «контрреволюционным элементам» свободу слова и собраний.
В октябре 1983 года Дэн начал борьбу с «духовным загрязнением» на идейном фронте. Объектом кампании стали представители творческих профессий, поддавшиеся на «нездоровые идеи буржуазии и прочих эксплуататорских классов», сеющие в душах людей неверие в социализм, дело коммунизма и руководство компартии. Недовольство «архитектора реформ» вызвали абсолютно невинные с позиции сегодняшнего дня темы: человеческие ценности, гуманизм и отчуждение. Дэн Сяопин возмутился тем, что «теоретические работники» перестали критиковать капитализм и вообразили, будто существует какой-то «абстрактный гуманизм», а отчуждение человека возможно и при социализме.
В 1984–1985 годах реформаторы Чжао Цзыян и Ху Яобан, наделенные властью по воле Дэна, начали поход против перегибов на ниве борьбы с «духовным загрязнением». В 1986-м генсек Ху Яобан не захотел вписывать в партийное постановление тезис о борьбе с «буржуазной либерализацией», в связи с чем оказался под огнем критики со стороны Дэн Сяопина. «Архитектор реформ» заявил, что эта борьба будет продолжаться до тех пор, пока не завершится модернизация страны, – как минимум, 10–20, а то и все 50 лет. Конец 1986 года ознаменовался демонстрациями студентов во многих городах страны, после чего Ху Яобана сняли с поста, интеллектуальные лидеры либерального движения Ван Жован, Лю Биньянь и Фан Личжи вылетели из партии, а бунтующие студенты временно успокоились. Однако новый генсек Чжао Цзыян также не горел желанием бороться с инакомыслием. Споры о будущем социализма в Китае и борьба за демократию и права человека разгорелись с новой силой.
Ученый-астрофизик Фан Личжи, «китайский Сахаров», верил, что новые идеи должны рождаться в стенах университетов и главной силой борьбы за демократию призвано стать студенчество. Упрекая власти в пренебрежении к интеллигенции, перебивавшейся в 1980-е на нищенские зарплаты, Фан звал образованную элиту сплотиться в организованную и независимую от бюрократии силу, имеющую право голоса в вопросах развития общества. Иллюзии «буржуазного либерала» Фан Личжи напоминают настроения времен советской перестройки: он увлекался «настоящим» шведским социализмом и агитировал молодежь активнее вступать в компартию, чтобы «изнутри изменить ее черный облик».
Бунтарский дух, царивший в Китае 1980-х годов, особенно явно проявился в призывах Фана открыть страну западным влияниям с целью преодолеть отсталость. «Необходима всесторонняя открытость или полная вестернизация. Всесторонняя – это значит позволяющая передовой культуре со всех сторон нанести удар по Китаю, без всяких исключений. Удары могут быть со стороны экономики, знаний, политической системы, идеологии, морально-этических критериев. Только не надо заранее говорить, что нечто обязательно хорошо, что ты придерживаешься четырех принципов (имеются в виду официальные «четыре основных принципа». – Ред.), придерживаешься того или этого. Я считаю, что в этом нет необходимости. Если другие не смогут опрокинуть твои убеждения, то ты, естественно, будешь их придерживаться», – заявил Фан Личжи на собрании аспирантов и молодых преподавателей (ноябрь 1986 г.).
Идеи полной открытости внешнему миру все больше завоевывали китайскую интеллигенцию. В июне 1988-го – за год до трагедии на площади Тяньаньмэнь – китайское центральное телевидение показало знаковый документально-публицистический фильм «Смерть реки» («Хэшан»), в котором доказывалась необходимость перестройки китайской культуры. Создатели ленты утверждали, что свободу, демократию и равенство трудно приспособить к азиатскому феодальному наследию. Выход один: еще активнее развивать науку и демократию, и лишь тогда желтая река Хуанхэ вольется в синий океан западной цивилизации. Радикальная и явно преждевременная констатация смерти традиционной китайской цивилизации была встречена волной официальной критики. Однако уже после падения Чжао Цзыяна появились «компрометирующие» сведения о том, что генсеку фильм очень понравился и он распорядился растиражировать его в полутысяче копий.
Восьмидесятые годы начались с раскола китайской интеллигенции на два лагеря: в одном – марксисты-маоисты традиционного толка, в другом – «новая просветительская интеллигенция», искавшая пути к свободе и демократии. «Новые просветители» быстро оттеснили консерваторов на обочину, завладев умами большей части интеллигенции. К середине 1980-х возобладали идеи сближения с мировой цивилизацией, помноженные на стремление окончательно отмежеваться от устаревшей социалистической системы. Духовными примерами для «новых просветителей» стали общественные деятели «просвещения» начала ХХ века, критиковавшие традиционные конфуцианские ценности и уже в то время пытавшиеся ознакомить китайцев с западным либерализмом.
Развернутая «новыми просветителями» дискуссия о китайской культуре была направлена на критику не только традиционного феодализма и деспотизма, но и маоистского социализма. Власти осаживали отдельных «зарвавшихся» либералов, но не препятствовали движению «нового просвещения» в целом, видя в нем союзника в работе по демонтажу отжившей социально-экономической структуры. Несмотря на широкое привлечение западных идейно-теоретических источников, «новые просветители» 1980-х годов оставались наследниками «культурной революции» – ее бунтарского духа и идеализма. События 1989-го покончили с интеллектуальным владычеством прозападных либералов, расчистив поле для новых игроков.
ДЕСЯТИЛЕТИЕ ВТОРОЕ: РЕНЕССАНС АВТОРИТАРИЗМА
Протестное движение в Пекине весной 1989 года явилось акцией советско-перестроечного типа, напоминавшей действия «народных фронтов» против слабеющего режима Михаила Горбачёва. Под лозунгами «демократии» и «борьбы с коррупцией» собрались разношерстные силы, объединенные антипатией к властям. Демонстранты полагали, что власти со всей строгостью борются за незыблемость идеологических принципов, но мало что делают против коррупции и потому народу надо брать борьбу с разложением в свои руки, используя для этого возможности, предоставляемые демократией.
Недовольство ростом цен и чиновным лихоимством вывело на улицы простой народ. Набор лозунгов расширялся и становился все более радикальным: политические реформы должны догнать экономические, поднять зарплату научной интеллигенции, ввести свободу слова и печати, дать народу право контроля над властью, обеспечить социальную справедливость, ускорить приватизацию неэффективной госсобственности. Незадолго до трагической развязки демократические вожди заявили: «диктатор-маразматик» Дэн Сяопин должен уйти.
Требовавшие демократии народные вожаки с площади Тяньаньмэнь повели себя не только недемократично, но и вызывающе не по-китайски, унижая оппонентов, отказываясь от закулисного торга и умышленно провоцируя конфронтацию. Однако избранный ими путь борьбы за власть оказался провальным: последствием стали не только кровь защитников пекинских баррикад и штурмовавших их солдат, но и разрушение баланса сил между либералами и консерваторами в верхних эшелонах власти.
Отставка Чжао Цзыяна знаменовала поворот Китая к консерватизму. В отличие от СССР, где генсек ЦК КПСС являлся фигурой номер один, идейно нестойкие китайские партийные лидеры Ху Яобан и Чжао Цзыян оказались на поверку техническими работниками. Их легко и легитимно убрали со сцены по воле возвышавшегося над схваткой Дэн Сяопина. Можно лишь гадать о том, что произошло бы, решись Чжао Цзыян сыграть ва-банк, порвать с партийной верхушкой и провозгласить себя лидером народной «бамбуковой революции». Еще труднее понять, к чему этот шаг привел бы китайские реформы – к процветающей демократии или развалу советско-перестроечного типа.
Самый весомый результат событий 1989 года – это разочарование интеллигенции в студенческом движении, которое своим радикализмом отвратило Китай от вожделенной демократии. Элита пережила политическую «шоковую терапию», после чего консолидировалась на основе простых выводов: демонстрации и хаос не оставляют стране шансов на экономический рост, поэтому от партийной диктатуры не следует отказываться, а опыты с заимствованием западной демократии надо прекратить.
В 1990-е в китайских интеллектуальных дискуссиях обозначились новые тенденции, ставшие отрицанием господствовавших умонастроений 1980-х. Акценты сместились на позитивное осмысление национальной специфики, отказ от ускоренного перехода к демократии, все более критичное отношение к идее универсальности западной цивилизации. Такой поворот предвосхитили идеологи из окружения Чжао Цзыяна, пропагандировавшие еще в 1986–1989 годах (то есть до событий на Тяньаньмэнь) идеологию «нового авторитаризма». Они хотели проложить средний путь между демократическим радикализмом и идеей преемственности китайских реформ, подчеркивая важность прочной власти при проведении перемен. «Неоавторитаристы» полагали, что демократизации должна предшествовать либерализация экономики в рамках централизованной и монопольной политической власти. Они полностью отказались как от коммунистической, так и от демократической идеологии.
«Неоавторитаристы» заявили, что переходной экономике соответствует переходная «полутоталитарная» власть, а разделение властей произойдет лишь в условиях зрелой товарной экономики. От тоталитаризма и плана надо уходить на полной скорости в самом начале перестройки, но вот на втором этапе следует не форсировать трансформацию, а терпеливо дожидаться, когда власть постепенно отстранится от экономики. Ощущая назревавший в стране беспорядок, идеолог «неоавторитаризма» У Цзясян предупреждал: «Без свободы личности и при неразвитом рынке плюрализация общества приведет лишь к хаосу, к попыткам несвободных людей найти “покровителей”, к проведению политики гангстерскими кланами. Тут появились статьи с вопросом: “Нужен ли Китаю император?” В ответ я хочу спросить: “А сколько императоров нужно вам?”».
Эти идеи, в том числе предложение «неоавторитариста» Чжан Бинцзю строить обновленный режим не на правлении кучки вождей, а на власти всей политической элиты с подключением элиты интеллектуальной, реализовались в китайской официальной политике в 1990-е годы. Мечта о просвещенной диктатуре, ведущей страну к процветанию и демократии, побудила китайскую верхушку сделать ставку на формирование среднего класса и сосредоточить усилия на либерализации экономики, введении свободы в сферах конкуренции, накопления капитала, торговли, менеджмента и собственности. Поправка о защите законной частной собственности, возможность появления которой китайские леваки в 1980–1990-е преподносили как символический акт прощания с социализмом, была внесена в Конституцию КНР в 2004 году. Чтобы избежать подрыва экономических процессов вследствие социальной нестабильности, власть выбрала путь жесткого подавления любой оппозиции.
Китайская интеллигенция осознавала, что далеко не всякий авторитарный режим способен гарантировать процветание и развитие. В этом убеждал и пример гоминьдановского лидера Чан Кайши, правившего страной до прихода к власти коммунистов: он также пытался двигаться к демократии осмотрительно и постепенно, но это не сделало его режим эффективным. (Справедливости ради надо заметить, что затяжная война с японскими агрессорами и коммунистическими армиями затрудняла ход гоминьдановской авторитарной модернизации в Китае 1930–1940-х. После войны этот проект был достаточно успешно реализован на Тайване.)
Остается открытым вопрос о том, какие механизмы способны защитить авторитарный режим компартии от ошибочных решений и политической стагнации. Китайские теоретики уповают на создание эффективных консультационных механизмов, помогающих власти получать объективные оценки своей политики. Идет речь и о том, чтобы китайская элита пользовалась более широкими демократическими правами, чем те, что предоставлены низшим социальным слоям, не затронутым современной цивилизацией.
Другим мощным магнитом для китайской интеллигенции в 1990-е годы стал национализм. В 1991-м группа идеологов, сгруппировавшихся вокруг редакции общенациональной молодежной газеты «Чжунго цинняньбао», провозгласила: важнейшим фактором превращения КПК в легитимную правящую партию может стать опора на традиционную культуру, благодаря чему давлению на режим со стороны Запада противостоял бы не только утративший популярность марксизм-маоизм, но и китайский национализм и патриотизм. К объективным причинам такой переориентации можно отнести недовольство победой Запада в холодной войне, а также подогретое внутренней пропагандой возмущение действиями западных стран, якобы навязавших России бесперспективную модель реформ в интересах сохранения своего глобального господства. Распад социалистической системы в СССР и государствах Восточной Европы вызвал критику радикализма, отождествлявшегося в КНР с «западной идеологией». Параллельно развернулась ревизия исторических оценок, поставившая китайских реформаторов прошлого выше радикалов и революционеров.
Обострение отношений Китая с Западом после событий 1989 года стимулировало ускоренное формирование идеологии укрепления безопасности государства и его мощи, расширения жизненного пространства в интересах получения доступа к иностранным рынкам и сырью. Сказался и рост самоуверенности, вызванный неуклонным экономическим подъемом Китая. Как и «неоавторитаристы», националисты отказались от коммунистической идеологии интернационализма, сосредоточившись на защите интересов нации. Космополитические и прозападные устремления либеральной мысли «новых просветителей» 1980-х оказались для националистов еще более чуждыми.
Консервативный поворот 1990-х годов подвел черту в споре китайского марксизма с либерализмом: поражение потерпели обе стороны. На месте «ста цветов» западных ценностей в Китае расцвел неоконсерватизм. Возродилось «новое конфуцианство», с корнем уничтоженное после прихода к власти коммунистов. Адепты этого течения пытались найти исконный национальный путь модернизации, опираясь на этические ценности конфуцианства. Они мечтали преодолеть кризис моральных ценностей в Китае и заодно спасти от краха «материалистическую» и «бездуховную» западную цивилизацию. Появилась даже идея создания гражданского общества конфуцианского типа, базирующегося не на свободе западного образца, основанной на чуждых китайцам христианских ценностях, а на собственных высших универсальных нормах – гуманности и преданности, признании многообразия в единении, сочетании выгоды и подлинной справедливости.
Недоверие к Западу и восприятие его как опасного соперника и тайного недоброжелателя стимулировали в Китае стремление защитить и сохранить сложившуюся систему в качестве фактора национального усиления и конкурентного преимущества на глобальных рынках. В 1996-м лидер страны Цзян Цзэминь заявил, что успех «западных враждебных сил» в СССР и Восточной Европе побудил их активизировать в отношении Китая стратегию «вестернизации» и «раскола». Он указал на старания недругов ввести в Китае «западную многопартийность и парламентскую демократию», «капиталистическую систему частной собственности» и «буржуазную идеологию», а также на попытки «любыми способами и под любыми предлогами расколоть нашу партию, нашу нацию и наше государство, заставив нашу страну опять вернуться в состояние Старого Китая, расколотого на части и представляющего собой блюдо сыпучего песка» (Цзян Цзэминь. О социализме с китайской спецификой. Т. 1. М., 2002. С. 66–67).
Эту позицию разделяет ныне значительная часть китайской элиты, что очень непохоже на умонастроения 1980-х, когда иностранная критика однопартийного режима и нарушений прав человека воспринималась интеллигенцией как поддержка ее борьбы за демократию. На смену благодушию либералов пришла бдительность националистов: отныне внешняя критика рассматривается как недружелюбное и своекорыстное вмешательство. С конца 1990-х годов в Китае идет напряженная контрпропагандистская война против двух видов иностранных «антикитайских измышлений»: имеются в виду «теория китайской угрозы», согласно которой рост военной мощи КНР подрывает безопасность соседних стран, а низкий курс национальной валюты, дешевизна экспортных товаров и растущий углеводородный голод ведут к дестабилизации всего мирового хозяйства, а также «теория краха Китая». Приверженцы последней исходят из того, что накопившаяся критическая масса экономических, политических, экологических и социальных проблем неизбежно приведет КНР к полному коллапсу в обозримом будущем.
В среде китайских пропагандистов преобладают подозрения, что эти противоречащие друг другу концепции служат выполнению общего заказа «враждебных сил» на дискредитацию Китая и подрыв его мощи. «Теория угрозы» якобы мобилизует зарубежную общественность на поддержку политики сдерживания КНР, тогда как «теория краха» призвана убедить иностранных инвесторов в иллюзорности и рискованности манящих перспектив китайского рынка.
Представляется, что на этом отрезке китайский путь реформ вновь пересекся с российским. Поднявшаяся в 2004 году в адрес Кремля волна ожесточенной западной критики в связи с «отступлениями Москвы от демократии» спровоцировала ответные заявления лидеров страны о том, что «не все хотят видеть Россию сильной и процветающей». Да и текущие публикации о России в средствах массовой информации Запада отражают сходство его подходов к нашей стране и Китаю. Москву осуждают за попытки влиять на происходящее в сопредельных странах и нежелание допустить Запад к жизненно важным для его развития углеводородным ресурсам («теория угрозы); также предвещается неминуемый развал путинского режима в результате системного кризиса российского авторитаризма («теория краха»).
Российские и китайские националисты и неоконсерваторы изъясняются ныне на одном политическом языке, обвиняя Запад в попытках «расколоть» огромную страну, превратить ее в аморфную груду песка, навсегда покончить с претензиями Москвы (или Пекина) на статус региональной сверхдержавы. Эта параллель не случайна, и связана она с развитием переходных процессов в обеих странах. В России мейнстримная элита разочаровалась в западных либеральных ценностях спустя примерно десятилетие после того, как то же самое произошло в Китае. Но ведь и глубокие реформы начались в нашей стране с тем же десятилетним опозданием. Теперь и у нас обнаружили, что не существует «Европы», куда России было бы позволено вернуться.
ДЕСЯТИЛЕТИЕ ТРЕТЬЕ: ЛЕВАЯ НОСТАЛЬГИЯ
В 1990–1992 годах Китай пережил заключительный ренессанс «старой левой» мысли, когда после разгрома демократического лагеря коммунистические консерваторы попытались истолковать июньскую трагедию 1989-го в духе классовой борьбы. Ортодоксальный марксизм предписывал искать корни политических событий в базисе, то есть в экономике КНР, которая «пошла по пути капитализма». По этой причине, заключили «старые левые», на сцену вышли «средний класс» и предприниматели – чуждые элементы, ставшие опорой для «буржуазной либерализации». Чтобы беспорядки больше не повторялись, необходимо ограничить частную экономику (не давать бизнесменам кредитов, не разрешать им выкупать госпредприятия) и тем самым спасти устои социалистического уклада.
Призывы к «вытеснению» капитализма в ходе социалистического строительства наносили непоправимый ущерб экономическим преобразованиям. Желая спасти начатые им реформы, 88-летний пенсионер Дэн Сяопин отправился в январе – феврале 1992 года на экономически развитой юг страны с инспекционной поездкой. Там он заявил, что главная опасность делу социализма исходит от леваков, утверждающих, будто «реформы и открытость приносят капитализм», а «угроза со стороны мирной эволюции исходит из сферы экономики». Дэн предложил оценивать реформы не с помощью идеологических критериев, а технократическими «тремя полезностями»: хорошо, мол, все, что полезно для развития производительных сил, усиления комплексной национальной мощи и повышения уровня жизни народа. Из речей патриарха следовало, что социализм – это не плановая система и даже не общественная собственность, а рост могущества страны под монопольным руководством компартии. Ожидаемый Дэном эффект был достигнут: пропагандистский аппарат переориентировали с «противодействия правым» на «защиту от левых», борьбу с «мирной эволюцией» заменили пропагандой экономического строительства.
Не имея ни сил, ни желания ввязываться в спор со «старыми левыми», Дэн Сяопин заявил: «Не вести дискуссий – это мое изобретение… Начнешь спорить – и все осложняется, время утрачивается, ничего не удается завершить» (Дэн Сяопин. Избранное. Т. 3. Пекин, 1993. С. 374). «Архитектор реформ» успешно отразил натиск консервативных сил, но его указание «не спорить» имело двоякие последствия. Леваки утратили шанс обосновать свою идеологическую правоту в открытом споре, что защитило рыночные реформы от наскоков приверженцев ортодоксального социализма. Однако идеология рыночного неолиберализма заняла господствующее место в официальном дискурсе без серьезных обсуждений и дискуссий. Образовался замкнутый круг: авторитарная власть смогла вести экономические реформы без учета требований социальной справедливости, при этом нарастание напряженности в обществе компенсировалось усилением властного контроля. Это обеспечивало устойчивость курса реформ, но в социальных низах продолжало копиться недовольство, загоняемое вглубь жесткой политикой властей.
В конце 1990-х в КНР стало заметным противостояние между сторонниками свободной рыночной модели развития экономики («неолибералы») и «новыми левыми», критически настроенными против этой модели и пытавшимися предложить позитивное прочтение истории социалистических экспериментов Мао Цзэдуна. Этот новый водораздел в среде китайской интеллектуальной элиты появился как следствие накопления социальных проблем, обусловленных быстрым темпом рыночных реформ. Преобразования 1980-х годов приносили выгоды всем, хотя каждому доставалась разная доля «пирога». В 1990-е в китайском обществе сформировалась прослойка проигравших маргиналов. Больше всех пострадали рабочие разорившихся промышленных предприятий, еще недавно обладавшие не только относительным материальным достатком, но и престижным политическим статусом «классового авангарда» китайского общества.
Рыночный догматизм 1990-х годов дал жизнь «новым левым», полагающим, что современные проблемы страны коренятся в несправедливой природе либеральной рыночной экономики. «Новым левым» присущи как неоавторитарные, так и националистические интонации. Эти деятели не ставят под сомнение могущество государства, но хотят видеть его более патерналистским. Они выступают против западной модели глобализации, но при этом главной угрозой считают не столько чуждые демократические ценности, сколько порабощение Китая международным капитализмом. По сути, «новые левые» выступают в качестве оппонентов власти, используя в своих интересах зияющий разрыв между провозглашенными идеалами равенства и повседневной рыночной реальностью и пытаясь заполнить его критикой доминирующего экономического либерализма («неолиберализма») и поэтизацией маоистского революционного духа 1950–1970-х годов.
В 1997-м влиятельный представитель нового критического течения Ван Хуй заявил о несостоятельности китайских неолибералов, которые-де с энтузиазмом разоблачают революционные эксперименты Мао Цзэдуна, но не способны возвысить голос против общественного кризиса, произрастающего из капиталистической модели рынка и модернизации. По его словам, Китай после бури 1989 года не развалился, но перешел к «процессу рыночного экстремизма». При этом «китайский неолиберализм обрел господствующий статус как часть процесса, в котором государство использовало экономическую либерализацию для преодоления кризиса своей легитимности» (Wang Hui. China’s New Order: Society, Politics, and Economy in Transition. Cambridge-London, Harvard University Press, 2003. P. 44).
Слово «приватизация» в китайской официальной лексике до сих пор считается политически некорректным. Однако в 1990-е в дискуссиях интеллигенции был поставлен ключевой вопрос: «делить или продавать» общественную собственность? Китайские неолиберальные экономисты проигнорировали этот спор. Однако «новые левые» настаивали на том, что выбор между «приватизацией для власти и знати» и «демократической приватизацией» для Китая крайне актуален. Поднимался также вопрос о выборе между «английской» и «французской» революциями, то есть между свободой для аристократии и свободой для всего народа.
Представители «новой левой» интеллигенции заговорили о том, что экономическая свобода стала в КНР препятствием для политической демократии. Они отмечали, что китайская бизнес-элита тесно сомкнулась с бюрократией на почве общей заинтересованности в непрозрачном и бесконтрольном переделе общественной собственности. Критика в адрес неолиберализма звучала все громче по мере того, как на фоне широкомасштабной коррупции угасали надежды интеллигенции, еще десятилетие назад искренне верившей, что форсированное движение к рынку приближает Китай к политической демократии. «Новые левые» заключили, что китайский консерватизм 1990-х годов является видоизмененным радикализмом, который перекраивает жизнь общества по западным экономическим шаблонам, враждебно относится к «демократии народного большинства» и поклоняется «свободе богатого меньшинства».
Однако основная часть китайской интеллигенции уже перестала быть оппозиционной силой. Небольшое число недовольных заставили замолчать или уехать из страны, зарплата профессуры и научных работников заметно выросла. В последнее десятилетие минувшего века интеллигенция стала частью союза элит. Уход от политизации способствовал профессионализации и углублению общественно-научных исследований, серьезному ознакомлению ученых с современной западной мыслью. Вдохновленные успехами реформ, китайские экономисты даже начали мечтать о Нобелевской премии.
Но тут на головы профессиональных экономистов-неолибералов посыпались обвинения в «аморальности» и пренебрежении к интересам простых людей. Эта критика отдаленно перекликается с российскими эмоциями по поводу «прихватизаторов» и «чикагских мальчиков». Существенное отличие в том, что в Китае счет за социальные издержки реформ невозможно выставить непосредственно властям. И потому экономистам приходится незаслуженно выслушивать непропорционально большое число обвинений.
Смена высшего руководства КНР в 2002–2003 годах дала возможность исправить прежний технократический перекос и хотя бы на словах отказаться от политики элитарного авторитаризма 1990-х. Новые власти пытаются включить в официальный дискурс проблематику выступлений «новых левых». Партийно-государственный лидер Ху Цзиньтао и премьер Вэнь Цзябао все чаще говорят о «гармоничном обществе», о защите слабых социальных групп.
Участившиеся ссылки на Мао Цзэдуна дают основание упрекнуть новых руководителей КНР в возврате к маоизму. Однако стоит напомнить, что в глазах китайцев сталинизм и маоизм не тождественны друг другу: в первом случае речь идет о подавлении народа бюрократией, во втором – о подавлении народом бюрократии и элиты в целом, включая интеллигенцию. Экономическая модель советского образца в Китае давно уже демонтирована. Если же вычесть из маоизма сталинский базис, то останутся революционная эстетика, альтруистическое морализаторство, иллюзии подконтрольности элиты массам и общественного единения в интересах национального развития. Представляется, что китайские «старые песни о главном» менее опасны для реформ, чем российская ностальгия об имперских устремлениях советского сталинизма. Однако наследие Мао также таит в себе скрытые ловушки, поскольку рост недовольства социальным расслоением может пробудить у китайцев опасную ностальгию по бунтарским методам «культурной революции».
* * *
Проведенные нами сопоставления вовсе не означают, что обе страны шли одинаковым путем. 1990-е вошли в историю как десятилетие «взлета Китая» и «падения России». В 1979–2002 годах китайский ВВП рос на 9,4 % ежегодно. Если бы отечественные реформы помогли экс-советскому хозяйству расти такими же темпами, задача обгона недостижимой Португалии была бы решена давно и безболезненно. Россия занимала бы в мире совсем иное, куда более устойчивое и почетное место.
Однако в обеих странах остаются нерешенными проблемы защиты слабых социальных групп, пострадавших от реформ. Все труднее сдерживать коррупцию среди чиновников, обменивающих свои властные полномочия на деньги. Оба общества идут по пути увеличения социального расслоения и неравенства. В обеих странах коэффициент Джини, измеряющий степень равенства в распределении доходов, приближается к отметке 0,5. Преодолев эту черту, Россия и Китай, еще недавно жившие при социалистическом эгалитаризме, окажутся в компании имущественно поляризованных стран Африки и Латинской Америки.
Элиты обеих стран с похожей тревогой говорят об опасности «латиноамериканской ловушки». Россию тревожит чрезмерная зависимость от экспорта нефти, Китай – незавидная перспектива стагнации и разрастания коррупции на фоне сохранения архаичной социально-экономической структуры. В нашей стране нередко можно услышать, что за пределами Московской кольцевой автодороги начинается другая Россия. Но разве не о том же самом с тревогой говорит известный китайский обществовед Ху Аньган, констатируя, что город и деревня в Китае живут как будто в разных общественно-политических формациях. Крестьяне составляют большинство населения КНР, однако они не связаны с союзом элит и у них нет каналов влияния на политику. По словам Ху Аньгана, современный Китай распался на «четыре мира»: когда жители «первого мира» – Пекина и Шанхая (2,2 % населения) уже обошли мировой уровень стран со средними доходами, почти половина населения Поднебесной живет в «четвертом мире», отставая от мирового уровня бедных стран.
На фоне этих общих проблем формальные институциональные различия уходят на второй план. И китайский социализм, и российское «социальное государство» идут к рынку с явными нарушениями принципов справедливости, к чему особенно чувствительно население посткоммунистических стран. Идентичность задач, которые стоят перед крупными странами, проводящими независимую внешнюю политику, на этапе перехода от сталинского социализма к современной рыночной экономике обуславливает и будет обуславливать неизбежное сходство советско-российских и китайских реформ.
