На медиафоруме Объединенного народного фронта, который только что прошел в Санкт-Петербурге, среди большого количества прикладных вопросов обсуждали «Вызовы современной мировой журналистике». Оживленная дискуссия на сцене и в зале предсказуемо сместилась к обсуждению информационного противостояния, а потом и к экзистенциальным вопросам — существует ли свобода слова вообще? Присутствующие склонялись к отрицательному ответу. Удивительный вывод в эпоху полной информационной прозрачности…
Один из величайших романов ХХ века — «1984» Джорджа Оруэлла — описывает жуткий мир, в котором грани между войной и миром, свободой и рабством, истиной и ложью просто не существует. Все определяется текущей целесообразностью — как нужно, так и подадут. Автор испытывал ужас перед европейской реальностью 30-40-х годов — формирование тоталитарных режимов в Германии и СССР, которые тогда, на фоне глубокого кризиса Запада, выглядели как прообраз всеобщего будущего.
Идеологический тоталитаризм оказался не столь долговечным, как боялся Оруэлл. Однако антиутопия начала обретать контуры, откуда не ждали. Стремительный прогресс технологий создал тотальную и всепроникающую коммуникационную среду. Парадоксальным образом оказалось, что абсолютная закрытость и абсолютная открытость зачастую имеют один и тот же эффект — они создают информационный диктат. Когда можно скрыть все или невозможно утаить ничего, есть и еще один неожиданно схожий результат — под сомнением оказывается достоверность информации.
Разница, впрочем, тоже существенная. В тотально закрытой системе есть ясный центр управления сознанием. А в тотально открытой — как раз его полное отсутствие порождает тягу к структурированию окружающей реальности, формированию системы координат. И тут в ход идут методы, старые как мир, ведь нет ничего более понятного для человеческого сознания, чем самоутверждение за счет противопоставления другому, антиподу. Иными словами — необходим образ врага, расставляющий все по своим местам.
В годы «холодной войны» все было проще — идеологическая конфронтация проводила четкую линию. Но ХХ век был в этом смысле скорее исключением из мировой истории. Никогда «до» идеологии не играли столь существенной, если не определяющей роли в международных отношениях, вероятнее всего, ничего подобного не будет и никогда «после». Это было кошмаром Джорджа Оруэлла, но с точки зрения структурной устойчивости мира обеспечивало беспрецедентную стабильность.
ХХ век принес не только триумф идеологий в мировой политике, но и их закат. К концу столетия вроде бы выяснилось, какая из идеологий «единственно верная» (либеральная), потом, однако, в этом стали возникать все более серьезные сомнения. По крайней мере по части ее повсеместной применимости. Как бы то ни было, образовавшийся вакуум стал заполняться куда более традиционными формами идейной организации — такими, как национализм и религиозная принадлежность. И то и другое, естественно, проявляется в эпоху глобализации иначе, чем в классические времена.
Скажем, националистическая самоидентификация в условиях глобальной взаимозависимости и взаимного переплетения ищет новую опору, используя страх людей перед меняющимся миром и тем более апеллируя к архаическим и привычным образам и понятиям. В тех же обществах, которые считают себя наиболее продвинутыми в плане социально-политического развития, то есть на Западе, напротив, предпринимается попытка окончательно преодолеть традицию и перейти в новое наднациональное и надрелигиозное качество.
Как бы то ни было, вопросы идентичности, культуры в широком понимании занимают центральное место в политическом процессе. А там, где разная культура, естественно, и разные интерпретации происходящего. В результате возникает не только образ врага, но и все более расходящиеся картины мира, и причина не в злой воле и сознательной пропаганде (хотя и без этого временами не обходится), а в кардинально различных культурных бэкграундах. Идеологии скрепляли больше, они предоставляли более основательную методологию, которую можно было при желании понять и объяснить. Культуру же надо изучать и вникать в нее, что в международных отношениях явление не очень распространенное — акторы действуют, приписывая противоположной стороне собственную логику поведения.
Наиболее простой пример. Допустим, что в украинском сюжете была бы возможна совершенно стерильная подача фактов, лишенная какого-либо субъективизма (что на практике невозможно). Их толкование все равно никогда не совпадало бы, например, у России и Франции, ведь комплексы исторических, культурных ассоциаций, связанных с этими событиями, различаются кардинально. Украина никогда не будет для француза тем, чем для русского, и наоборот. Это объективная реальность.
А возвращаясь к коммуникационному миру — масштаб этого противоречия резко возрастает, глобальная среда становится гигантским увеличительным стеклом. Поскольку сфера эмоций и представлений гораздо менее рационализована, чем даже область идеологических догм, конфликт становится острее и опаснее, чем в годы «холодной войны». И никто пока не понимает, как это преодолевать.
