Внешняя политика является, пожалуй, самой яркой и одной из наиболее обсуждаемых составляющих деятельности Владимира Путина на посту президента Российской Федерации. Вне зависимости от субъективных оценок курса, проводившегося в 2000–2008 годах, все признают, что за время правления второго российского президента международное положение страны качественно изменилось. Активность России значительно повысилась, ее присутствие на мировой арене стало намного более заметным.
Анализировать внешнюю политику Российской Федерации начала XXI века невозможно в отрыве от общих тенденций в развитии международных отношений. Именно эти тенденции создают рамочные и подчас достаточно жесткие условия внешнеполитической деятельности государств. Мировая система функционирует по неизменным в целом принципам, погружая государства в атмосферу суровой и бескомпромиссной или, наоборот, щадящей конкуренции и сталкивая их интересы. Но эта система отличается динамическим разнообразием и постоянно ставит страны перед новыми, часто ранее неведомыми вызовами. Реакция на них – способ выживания суверенного государства, и она зачастую определяет как внутреннее развитие, так и стиль поведения участников международных отношений.
Внешнеполитические действия Кремля предстают в ином свете, если рассматривать их в глобальном контексте, а не с традиционной точки зрения связей России с отдельными мировыми контрагентами.
Согласно исследованию, заказанному в декабре 2007-го британской радиовещательной корпорацией Би-би-си, почти половина опрошенных – 45 % жителей стран «Большой семерки» и 47 % выборки еще в 30 государствах – позитивно оценивает влияние путинского правления на отношения России с окружающим миром. Негативно высказались 40 % и 28 % соответственно. Российские итоги того же опроса демонстрируют почти полное одобрение внешнеполитического курса президента: 86 % «за» и только 4 % «против».
Еще большее отличие – в оценке того, как президентство Путина воздействовало на мир и безопасность на планете. 47 % против 38 % граждан стран G7 считают это воздействие негативным. Между тем в 30 других государствах соотношение мнений – 43 % к 33 %, а в России положительной роль Кремля называют 76 % против 4 %, считающих ее отрицательной.
По данным Левада-центра, в январе 2008 года 60 % россиян полагали, что у страны есть продуманный курс на международной арене (в январе 2005-го таких был 41 %). А число тех, кто считает, что внешняя политика России сводится к реагированию на сиюминутные обстоятельства, сократилось за три года с 40 % до 21 %. Резкий скачок показателей произошел именно в последний год – между январем 2007-го и январем 2008 года.
Если социология фиксирует изменения общественного мнения, то средства массовой информации пытаются его формировать. Публичные оценки внешнеполитического наследия Путина, как правило, весьма эмоциональны и идеологизированы. Все признают, что в новом столетии Кремль свернул с пути, на который Россия вступила с распадом Советского Союза. Одни наблюдатели приходят от этого в восторг, другие предрекают возрождение «империи зла».
Исчезновение двухполюсной системы открыло широкие перспективы перед стороной, победившей в идеологическом противостоянии. Однако, несмотря на обширные амбиции, основные участники международных отношений оказались не в состоянии стабилизировать ситуацию в мире после 1991-го и позволили системе развиваться в соответствии с присущей ей логикой.
Все, на что оказалась способна наиболее прогрессивная часть человечества почти за полтора десятилетия, прошедшие после окончания холодной войны, – это включить в Европейский союз и НАТО десяток государств, не играющих ключевой роли в мировой политике, привести обе организации к глубокому кризису идентичности и увязнуть в силовой демократизации «Большого Ближнего Востока».
Необратимое, хотя и постепенное возвращение России в пространство мировой экономики и политики создало возможности, но одновременно поставило перед национальной внешней политикой новые требования и структурные ограничения. Наконец, динамика экономического и политического развития страны после 2000 года, и особенно 2003-го, определила характер ее действий.
За первые годы XXI столетия Россия превратилась в полноценного участника глобальной политики. И вела она себя совершенно адекватным этой политике образом.
ПОЛЕТ В ЗОНЕ ТУРБУЛЕНТНОСТИ
В практическом плане содержание российской внешней политики в 2000–2008 годах определяли два фактора.
Во-первых, это тенденции внутреннего развития, основным содержанием которых был поиск государством ответов на вызовы новейшего времени.
Во-вторых, общее состояние международной системы, все более активно сталкивающей «бильярдные шары» интересов ведущих государств мира. Общее нарастание анархии – явление в истории отнюдь не новое, однако, в отличие от предшествующих периодов, к исчезновению четких правил (происходящему буквально на глазах) добавилось объективное углубление всеобщей экономической взаимозависимости.
На протяжении первых лет нового века появлялось все больше признаков того, что мировая система совершает «полет в зоне турбулентности». Развивая в нашем контексте метафору, примененную американским автором Леоном Ароном к отношениям Россия – США, можно сказать, что самой глубокой «воздушной ямой» стало вторжение Соединенных Штатов и их союзников в Ирак в марте 2003-го. После этого акта, противоречившего не только международному праву, но и логике рационального поведения, стало окончательно ясно, что рассчитывать на установление сколько-нибудь стабильного порядка в мире не приходится. И теперь каждый волен искать источники усиления самостоятельно.
В полном соответствии с качеством международной среды принципом внешней политики России во все большей степени становилось наращивание своей относительной силы. Особенно если учитывать, что к середине нынешнего десятилетия у Москвы появились для этого моральные и физические ресурсы. Такое развитие событий неизбежно приводило к появлению конфронтационных элементов в поведении страны, что особенно заметно в тех регионах и сферах деятельности, где у России были и остаются конкурентные преимущества: прежде всего в энергетике, проблемах, связанных с управлением важнейшими институтами международной безопасности, и на постсоветском пространстве.
На каждом из участков, доступных для экспансии, Россия стремилась продвинуться как можно дальше. Отказываясь, как это стало общепринято, от догматичного отношения к действовавшим доселе принципам поведения. А поскольку Москва не ограничена рамками общих военно-политических блоков Европы и США, ее внешнеполитическая активизация неизбежно принимала формы откровенного бряцания оружием и демонстративных выпадов в адрес атлантических визави.
Но в то же время Россия не могла игнорировать и объективный рост экономического и культурного взаимопроникновения. Пытаясь справиться с огромным массивом возможностей, которые открывает глобализация, и при этом удержать ее последствия под контролем, Российское государство во многом следовало примеру партнеров на Западе и Востоке. Концентрация экономических инструментов внешней политики под прямым или косвенным контролем государства стала реакцией на возрастание их роли в мировой политике, а также более глобальные процессы перестройки частно-государственных отношений.
Участие в этих процессах становилось неизбежным для России по мере перехода к рыночной модели экономики и расширения внешней открытости. Учитывая же хаотическое состояние международной среды, ожидать поддержки и сочувствия со стороны партнеров не приходилось. Сумев найти свой ответ на часть вызовов глобализации внутри страны, государство столкнулось со структурным требованием распространить эту практику за пределы своих политических границ. И немедленно вступило в противоречие с другими участниками международных отношений.
Возможно, именно поэтому российская внешняя политика стала за последние годы скорее гиперактивной, нежели успешной в прямом смысле этого слова. К тому же государство продемонстрировало неготовность использовать в конкурентной борьбе «мягкую силу» – трансграничные и сугубо негосударственные на первый взгляд инструменты. Те, о существовании которых еще просто не было известно на заре 1990-х годов, когда закладывались основы новой российской государственности.
Судя по программам основных кандидатов на выборах президента США, нет признаков того, что мир в ближайшие годы станет более стабильным. Внешнеполитическая установка Вашингтона на обеспечение своего глобального лидерства остается неизменной, в то время как внешние условия для этого ухудшаются, пик возможностей для Соединенных Штатов остался позади. В равной степени сомнительно (здесь в качестве источников служат публичные высказывания и действия политиков Старого Света), что государства быстро научатся эффективно и без ущерба для своих базовых функций контролировать трансграничные процессы. Стабилизация в отдельных регионах или секторах экономики возможна (хотя успехи носят пока довольно скромный характер), но котел мировой политики будет бурлить еще в течение неопределенного времени.
Таким образом, переход от эпохи холодной войны к какому-то новому статус-кво, характер которого еще не прояснился, продолжается. В таких условиях Российскому государству было бы рискованно начать полномасштабно «собирать камни», пытаясь выстроить новую систему взаимоотношений с внешними партнерами. Велика опасность попасть под удар со стороны тех, кто эти камни пока разбрасывает. Но время начала «сбора камней» важно не упустить.
РОССИЯ И МИР, СТАВШИЙ НЕУПРАВЛЯЕМЫМ
В каждом конкретном случае стабилизации либо раскачиванию ситуации на мировой арене способствуют те или иные государства. Но в целом международные процессы неуправляемы. В отличие от прежних исторических периодов дирижерскую функцию в глобальном масштабе не способны осуществлять ни отдельные государства, ни «концерты держав», к возрождению которых наблюдатели призывали в 1990-е и на заре 2000-х.
К началу нового тысячелетия реализация проекта «новый мировой порядок» оказалась невозможна даже в пределах Большой Европы – от Атлантики до Владивостока и от Шпицбергена до Арарата. Важнейшие элементы системы европейской безопасности – Россия и Украина – остались за пределами международных институтов, которые государства Западной Европы и Северной Америки считали ключевыми, – НАТО и ЕС. В результате масштаб расширения этих институтов, которое рассматривалось такими экспертами, как Чарлз Капчан, как уникальная возможность закрепить после 1991 года новое качество международной системы, оказался недостаточным для осуществления столь далеко идущих планов. Другими словами, в НАТО и Евросоюз были приняты страны, влияние которых на состояние системы международных отношений было, мягко говоря, отнюдь не решающим.
Ситуацию усугубила невозможность превратить ООН в центр власти мирового значения. Созданная в обстановке жесткой биполярной конфронтации и нацеленная на согласование национальных интересов в относительно простых и понятных условиях, ООН не может быть адаптирована к требованиям ни имперского, ни многополярного мира. Жизнь этого института как органа глобального политического управления подходит к концу, что, впрочем, не повлияет на его существование в качестве совокупности многопрофильных полезных агентств.
Безуспешными оказались и попытки установить «мягкую» форму гегемонистической стабильности в виде так называемого «однополярного мира», в котором глобальную ответственность взяли бы на себя США и НАТО. Установить имперский порядок, об утверждении которого многие мечтали на протяжении 1990-х – начала 2000-х годов, оказалось физически невозможно. В современном мире, насчитывающем порядка 200 социальных общностей и более пяти миллиардов жителей, даже сверхмощная единственная супердержава не в состоянии в одиночку обеспечить легионы, достаточные для поддержания порядка во всех уголках империи.
Когда лидер теряет способность наступать, немедленно возрастает давление – силовое или мирное – со стороны других. В результате, как отмечает Тьерри де Монбриаль, потенциальный гегемон Соединенные Штаты все больше теряет свое превосходство. Тем более что появляются новые участники глобальной игры.
В течение всего периода 2000–2008 постепенно усиливался напор со стороны еще одного важнейшего игрока – Китая, который увеличивает свою экономическую, а отчасти и военную мощь. КНР не проявляет интереса к вхождению в сообщества, членство в которых может ограничить проведение Пекином его собственного суверенного курса. А исключительной целью последнего как раз и является последовательное наращивание силы и влияния на мировой арене.
Целеустремленность Китая производит большое впечатление на остальных участников международных отношений, а это стало фактором, влияющим на психологическое измерение международной среды. Особенно с учетом объективного разрастания масштабов китайского присутствия в мировых экономике и финансах. Даже если КНР и не намерена переходить к откровенно агрессивным действиям, ее военное строительство и появление зоны политико-экономического доминирования все равно воспринимаются как военные приготовления.
Ответы на (зачастую преувеличенный) китайский вызов ищут в диапазоне от полномасштабного сдерживания до вовлечения в гибкие структуры согласования интересов. Так, администрация Джорджа Буша-младшего, начинавшая с жестких позиций в отношении Пекина, быстро смягчила подход. Как бы то ни было, сам факт роста амбиций Китая в разных уголках мира еще больше подогрел и без того накаленную атмосферу всеобщей конкуренции.
Опасливое сближение с Поднебесной, ставшее одной из составляющих внешней политики России к середине 2000-х, было неизбежным: Москва просто не могла позволить себе дистанцироваться от столь могущественного и перспективного соседа. Однако все ее попытки выйти в этом диалоге на лидирующие позиции (а другая форма присутствия в Азии Россию вряд ли устроит) встречают пока вежливый отпор. Что требует других, более изощренных форм противодействия «дружественной экспансии», чем это применимо в отношениях с исторически и культурно родственным Западом.
К концу 2002 – началу 2003 года стало понятно, что Вашингтон и западноевропейские столицы склонны во внешней политике опираться прежде всего на собственные силы. Приверженность таких ведущих держав Европы, как Франция и Германия, исключительно собственному видению правильного миропорядка столкнулась с еще более твердой суверенной убежденностью США в своей правоте. Результатом стал пресловутый «трансатлантический раскол» Совета Безопасности ООН по поводу необходимости военной операции против Ирака. Несколько позже доминирование национальных приоритетов над коллективными проявилось в конституционном кризисе интеграционного процесса, потрясшем Европейский союз (2005–2006).
Качественный переход от усилий вписать Россию в некую независимо от нее формирующуюся структуру международных отношений к игре по новым правилам – активному и жесткому продвижению собственных фундаментальных интересов – начался в последний год первого президентского срока Владимира Путина.
В 2002–2003 годах Россия, втянувшись в дискуссию, затеянную Францией в связи с Ираком, явно рассчитывала укрепить свои позиции, и в первую очередь в Европе. Правда, в тот момент стремление Москвы к усилению еще могло сочетаться с готовностью принять ограничители многостороннего подхода. Однако уже в скором времени надежды на возникновение нового европейского формата (Париж – Берлин – Москва), способного расширить границы европейской интеграции и придать этому процессу качественно иное измерение, рассеялись. Быстро стало понятно, что каждый из участников «треугольника» преследует собственные цели и не заинтересован в выработке совместной повестки дня. К игре по принципу «каждый за себя» вскоре окончательно перешла и Россия.
Соединенные Штаты, столкнувшись с «неодолимой», по оценке крупнейшего представителя школы неореализма Джона Маршаймера, силой национализма в Ираке и Афганистане, не только стали объектом резкой критики, но и ощутили все более заметное сокращение собственных материальных ресурсов. Принципиально ошибочный подход так называемой неоконсервативной группировки американского истеблишмента способствовал тому, что политика, изначально нацеленная на закрепление неоспоримого лидерства Америки, привела всех окружающих к однозначным выводам. Становилось все более очевидно, что ни одно отдельно взятое государство либо возглавляемый им альянс не могут претендовать на абсолютное доминирование и эффективное управление международной системой.
Этот вывод неизбежно стимулирует других ее участников (вне зависимости от внутренней структуры и политической ориентации) наращивать свою относительную силу, измеряемую в сравнении с другими государствами, используя при этом все доступные инструменты и ресурсы. То есть нарастание общей анархии неизбежно провоцирует более агрессивное и конкурентное поведение отдельных государств.
В условиях обостряющегося соперничества всякое государство стремится аккумулировать свои совокупные возможности – военные, экономические, демографические и другие ресурсы. В самом широком понимании так называемое «дело ЮКОСа», последовавшее непосредственно за вторжением США и их союзников в Ирак, стало проявлением именно этой тенденции (что, естественно, не исключает наличия других мотиваций, связанных с внутренними структурными особенностями России).
Другим доказательством попыток ведущих держав привести себя в «боевую готовность» можно считать сдвиг в сторону усиления госрегулирования иностранных инвестиций, все более заметный в Европейском союзе, России, а в определенной степени и в Соединенных Штатах. Протекционистские настроения в развитой части мира вызваны прежде всего политическими причинами, политико-экономическим подъемом новых игроков, в том числе и России, который стимулирует конкуренцию за рынки, как новые развивающиеся, так и уже поделенные.
ВНУТРЕННЯЯ СТОРОНА ВНЕШНИХ ПРОЦЕССОВ
Объективные процессы на мировой арене совпадают с тенденциями, возобладавшими – как по внутренним причинам, так и под влиянием вызовов извне – в самой России. Дискуссия о том, какой должна быть роль государства в экономике, политике и общественной жизни, определяет российский внутриполитический ландшафт.
Катаклизмы, пережитые страной в последние два десятилетия, добавили актуальности вопросу о способности государства и его институтов стабилизировать ситуацию в стране и выполнять свои базовые функции. Распад советской общественно-политической модели, в которой государству принадлежала абсолютная монополия, вызвал резкое падение уровня жизни, привел к нарастанию национальных и социальных конфликтов. При этом в духе взглядов, преобладавших в передовых странах в начале 1990-х, новая российская власть делала ставку на механизмы свободного рынка и подозрительно относилась к идеям госрегулирования.
Ускоренная приватизация советских активов имела целью не столько создание класса эффективных собственников, сколько радикальный слом прежнего уклада. И в России действительно были заложены основы рыночной экономики, регулируемой в рамках частно-государственных отношений. Однако само государство оказалось к концу 1990-х годов на грани утраты жизнеспособности.
Но политические издержки приватизации, в результате которой ключевая собственность сконцентрировалась в руках узкого круга лиц, предопределили неизбежность «реванша» государства. На пороге нового столетия оно вновь начало сосредотачивать под своим контролем политическую и экономическую власть. Население в целом поддержало процесс централизации управления экономикой, видя в укреплении роли государства наиболее надежный способ защиты от угроз безопасности (в широком понимании), обвальным распространением которых характеризовалась ситуация предыдущего десятилетия. Так, по результатам опроса, проведенного в январе 2004-го исследовательским центром РОМИР, почти 65 % респондентов считали необходимым вмешательство государства в экономику, а около 85 % опрошенных полагали, что стратегические отрасли должны находиться в государственной собственности.
Заслуживает внимания тот факт, что эти устремления в определенной степени вписываются и в общую тенденцию – практику укрепления «национальных чемпионов» в Европе (наиболее яркий пример такого подхода – Франция) и масштабных слияний частных корпораций в разных странах с целью повышения конкурентоспособности на глобальном рынке.
Особенности бизнеса флагманов российской экономики, возникших после распада советского народного хозяйства, оказывают двойственное воздействие на политические процессы. С момента своего появления гиганты российского сырьевого сектора работали не на внутреннем, а на остроконкурентном глобальном рынке. При этом рост мировой конкурентоспособности российских корпораций требует консолидации «тылов», что, в свою очередь, негативно воздействует на конкурентную среду в самой России.
Экономисты отмечали и другое противоречие: отечественные компании, с тревогой относящиеся к ужесточению «хватки» государства внутри страны, на мировой арене заинтересованы как раз в максимально сильном государстве, способном поддерживать их экспансию вовне. Позиция явно запросная и труднореализуемая. Политической реальностью стало усиление роли государства, как внутренней, так и внешнеэкономической. И, как следствие, органичное включение флагманов национальной экономики во внешнеполитический инструментарий.
ДЕГРАДАЦИЯ ИНСТИТУТОВ
За годы президентства Владимира Путина «конкуренция» стала понятием, наиболее часто применяемым для характеристики окружающего мира. Так, оно неизменно присутствует в ежегодных посланиях президента Федеральному собранию, в высказываниях министра иностранных дел Сергея Лаврова и других официальных лиц. А главный идеолог российской политики Владислав Сурков прямо увязал конкуренцию с базовым, на его взгляд, понятием «суверенной демократии»: «Суверенитет – это открытость, это выход в мир, это участие в открытой борьбе. Я бы сказал, что суверенитет – это политический синоним конкурентоспособности».
Преобладание мотивов соперничества при определении тактики отношений с партнерами неминуемо толкает российскую власть (как, впрочем, и руководителей других держав) к необходимости ежедневно решать для себя «дилемму узника» (в теории игр так называется игра с ненулевой суммой, в которой игроки должны постоянно делать выбор, что выгоднее – сотрудничать друг с другом или предавать. – Ред.). И чем шире спектр вопросов, представляющих взаимный интерес, и выше степень институционализации отношений, пример чего мы находим в практике взаимодействия с государствами евро-атлантического сообщества, тем чаще требуется такое решение.
Именно по причине недоверия, царящего между «государствами-узниками», встречные инициативы России и стран Запада с целью пригласить друг друга к военно-политическому либо экономическому компромиссу оставались на протяжении последних лет без ответа. Одновременно движется к финалу процесс эрозии миропорядка холодной войны – размываются его последние институциональные основы. И если до какого-то момента Москва выступала в качестве «державы статус-кво», стремясь сохранить при себе хотя бы что-то из геополитического наследия Советского Союза, то в последнее время Россия, накопив достаточно сил, уже сама включилась в процесс пересмотра правил.
Так, в 2007 году Россия объявила об отказе от такого «реликта холодной войны», как Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), и резко ужесточила отношение к Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ).
До этого на протяжении большей части президентства Владимира Путина (примерно до второй половины 2006 года) ставка делалась на укрепление внешнеполитических позиций страны посредством участия в многосторонних форматах. Идея интеграции России в сообщество передовых государств оставалась стержнем внешнеполитического подхода. При этом российское понимание интеграции, ее форм и условий менялось с течением времени и – за редкими исключениями – все больше исходило из необходимости собственного усиления.
Апофеозом периода повышенного внимания Москвы к международным институтам можно считать саммит «Большой восьмерки» в Санкт-Петербурге (июль 2006). Хотя формат встречи, прошедшей под председательством России, не предусматривал серьезного обсуждения чего-либо, даже символическое значение форума вполне окупало вложенные в его подготовку средства. К тому же периоду относятся пик попыток присоединиться к Всемирной торговой организации (ВТО), максимальный интерес к началу переговоров о заключении нового базового соглашения с Европейским союзом и активизация России в рамках Шанхайской организации сотрудничества (ШОС).
Но кооперативный подход не оправдал ожиданий Москвы. Это объясняется рядом конкретных причин. Прежде всего тем, что внешние партнеры России к тому времени окончательно стали подходить к международным институтам и правилам с инструментальной точки зрения. И стало уже невозможно не замечать, что США и Европа пытаются использовать российские интеграционные устремления для получения односторонних выгод.
Другое дело, что причиной такого поведения контрагентов на Западе и Востоке является не банальная корысть, а общее изменение мировой ситуации. Процесс отчасти носит объективный характер: среда быстро меняется, а институциональное устройство все еще «светит отраженным светом» холодной войны. Отчасти же перемены стимулируются действиями мировых грандов, в первую очередь Соединенных Штатов, которые давно приняли стратегические решения и теперь руководствуются принципом «свободы рук».
В какой-то момент данный принцип взяла на вооружение и российская дипломатия. Москва разочарована в возможности отстаивать национальные интересы, опираясь на универсальные или действующие в рамках конкретных организаций международные правила. По мнению России, которое де-факто оформилось в 2007-м, необходимо либо пересматривать существующие правила с учетом новой расстановки сил, либо не настаивать на обязательности их соблюдения.
В ряду действий, отражающих такой подход, уже упоминавшийся мораторий на ДОВСЕ, жесткая позиция по Косово, в результате которой процесс определения статуса был окончачтельно выведен за рамки ООН, выдвижение альтернативного кандидата на пост директора-распорядителя МВФ с требованием кардинальной реформы этой организации, падение заинтересованности в новом соглашении с ЕС, замедление переговоров о присоединении к ВТО, фактическое отрицание полномочий ОБСЕ. И поскольку остальные ведущие державы не проявляют готовности к консультациям по приданию им новых функций, Москва тоже не намерена связывать себя лишними обязательствами. В целом может сложиться впечатление, что многосторонние институты рассматриваются Россией как неэффективные.
В качестве альтернативной модели, к которой начинает прибегать и Россия, рассматриваются наиболее результативные в последние годы ad hoc-коалиции – специально созданные отдельными государствами форматы для решения конкретных проблем: «шестерка» по северокорейскому урегулированию или «пятерка» по иранской ядерной программе.
Напротив, попытки задействовать существующие институты, не приводили к заметному прогрессу. Например, конференция ОБСЕ, созванная по требованию России весной 2007 года, чтобы обсудить перспективы ДОВСЕ, закончилась ничем. Безрезультатными остаются и попытки перевести тему ПРО в общеевропейский формат и привлечь к ее обсуждению партнеров США и России из НАТО и Европейского союза. Большинство стран – участниц этих организаций заинтересованы в том, чтобы вопрос решался на двустороннем уровне между Москвой и Вашингтоном, и не хотят брать на себя даже часть ответственности.
Деградация институтов затронула и такой столп западного миропорядка, как НАТО. Формально этот альянс не только успешно функционирует, но и расширяется, укрепляя свое присутствие в сфере влияния прежнего противника. Однако на деле наблюдается глубокий концептуальный кризис, особенно наглядно проявившийся в сентябре 2001-го. Тогда Соединенные Штаты отклонили предложение европейских союзников и предпочли решать вопросы собственной безопасности вне опоры на альянс.
Дальнейшие попытки реанимировать боевой дух НАТО и даже придать ему глобальный характер наталкиваются на нежелание стран Западной Европы участвовать в боевых действиях вне традиционной зоны ответственности (а в ней военных угроз не предвидится). Официальные лица США и НАТО бьют тревогу по поводу того, что альянс может потерпеть неудачу в единственном вооруженном конфликте, в котором участвует, – в Афганистане.
Дух конкуренции оказывает неоднозначное влияние не только на старые, но и на пока формирующиеся институты. Так, несмотря на важность Шанхайской организации сотрудничества для диверсификации внешней политики России, развитие ШОС воспринимается скорее как форма завуалированного соперничества Москвы и Пекина за влияние в Центральной Азии, чем постоянный форум для совместного решения проблем региона.
Многополярный мир воспринимается рядом участников международных отношений как благо, поскольку многие беды последних лет связываются с попытками установить доминирование одной державы. Но мало учитывается тот факт, что многополярность, формирующаяся в условиях распада институтов, отнюдь не означает возвращения к стабильным многосторонним форматам. Скорее есть основания ожидать дальнейшего ужесточения противодействия «всех всем» с возникновением ситуативных краткосрочных объединений для решения конкретных проблем.
В результате размывания понятной структуры международных отношений нарастает общая нервозность. Ее неожиданным индикатором стала реакция ведущих западных стран на символический шаг России летом 2007 года, когда в ходе глубоководной экспедиции триколор был установлен на арктическом дне в районе Северного полюса. Никто из российских официальных лиц даже не упоминал о том, что данное действие само по себе может иметь какие-то международно-правовые последствия. Тем не менее последовал всплеск резких заявлений под общим лозунгом: «Дать отпор российскому экспансионизму!» Более того, дискуссия об изменении климата, уже несколько лет интенсивно ведущаяся в Европе, внезапно приобрела не свойственный ей ранее геополитический оттенок – на заседании Европейского совета (март 2008 г.) говорилось о том, что оттаивание вечной мерзлоты стимулирует рост конкуренции за арктические ресурсы.
Одновременно все заинтересованные страны немедленно приступили к развертыванию различных программ с целью гарантировать свой суверенитет в Арктике. Ведь острые противоречия в этом регионе существуют не только с Россией, но и между рядом союзников по НАТО.
В целом усугубились взаимные подозрительность и недоверие, что выражается среди прочего в попытках найти точку опоры в царящем вокруг хаосе и вернуть «старый добрый» формат системной конфронтации. В качестве идеологической основы для подобной упорядоченности предлагаются, как правило, противопоставление «либерального» и «авторитарного» капитализма либо рассуждения о несовместимости ценностной базы России и западного мира.
Подобные настроения, как отмечает Сергей Караганов, подтверждают неготовность сторон реализовать естественную с точки зрения рациональной логики «большую сделку» – улучшение возможностей доступа компаний стран ЕС к энергетическим ресурсам РФ в качестве платформы для создания стратегического союза России и Европы. Как, собственно, и неготовность решать на взаимовыгодной основе другие – зачастую не менее важные – вопросы двусторонней повестки дня.
ГОСУДАРСТВО И ЕГО КАЧЕСТВО
Бескомпромиссная конкурентная борьба, на которую обрекает страны система, способна свести на нет позитивные последствия неизбежного экономического и культурного взаимопроникновения. Или же трансформировать его в инструмент контроля над проигравшим, не сумевшим приспособиться к реалиям глобализации. И поэтому наиболее важным вызовом становится способность Российского государства удовлетворять требованиям к его качеству, список которых расширяется и усложняется с каждым днем.
Двигаясь в принципе в русле мировых тенденций, государство за время президентства Владимира Путина вернуло себе бóльшую часть утраченных в предшествующее десятилетие рычагов управления экономическими и общественно-политическими процессами. Но по мере расширения успеха на этом направлении встают вопросы об эффективности распоряжения новоприобретенными рычагами, гибкости государственного аппарата и его восприимчивости к запросам общества.
Очевидно, что происходящее на наших глазах и с активным участием России ужесточение конкурентного поведения государств сочетается с неуклонным возрастанием степени взаимопроникновения. Спору нет, большинство трансграничных процессов, в том числе в таких сферах, как Интернет и движение капиталов, все равно определяется и регулируется государствами (конечно, за исключением природных явлений вроде пандемий или глобального потепления). Скажем, правительство физически способно контролировать работу серверов, находящихся на его суверенной территории.
Однако глобализация в экономике, политике и частично культуре бросает вызов государству. А глобальные финансовые рынки, изначально вполне контролируемые финансово-экономическими властями ведущих держав, усложнились настолько, что выходят из-под эффективного контроля.
Не меняя качественно правил игры (популярные десять лет назад представления об отмирании суверенитета сегодня кажутся довольно наивными), глобализация заставляет государства искать новые инструменты осуществления своих функций – перераспределения благ и легитимного применения насилия. Поэтому качество и, если так можно сказать, изощренность реализации суверенных прав и обязанностей также становятся залогом выживания в анархическом мире XXI века. И новым полем для конкуренции государств.
Пока в российском сознании укоренено представление о государстве как о единоличном «суверене», которому на откуп отданы и определение национальных интересов, и выбор способов их защиты. Глобализация многократно усложняет и внешнюю, и внутреннюю среду, приводя не к исчезновению, а к трансформации суверенитета. Чтобы оставаться эффективным, современное государство, не выпуская из рук штурвала и формируя политическую среду, допускает высокую степень саморегулирования, прежде всего путем учета и согласования различных интересов – общественного блага, гражданского сектора и частной инициативы.
