Предполагалось, что участники разовьют темы, начатые на саммите НАТО в Чикаго в 2012 году,— оптимизация возможностей альянса и расходов на оборону, осмысление опыта завершающейся афганской операции. Однако международные события сделали нынешнюю встречу рубежной. Присоединение Крыма к России, события на востоке Украины, резкое обострение отношений между Москвой и Западом, которое уже называют новой холодной войной,— все это вернуло на повестку дня стержневую тему НАТО, ту, ради которой альянс и создавался 65 лет назад,— коллективная оборона.
Можно не сомневаться, что официальным итогом встречи в верхах будет заявление о неукоснительной приверженности организации принципам солидарности и о готовности дать отпор любой попытке агрессии против стран-членов. На деле саммит едва ли развеет сомнения, терзающие большинство участников. Одних — в том, что союзники всерьез готовы прийти на помощь в случае необходимости. Других — в целесообразности такой помощи, если речь идет о «периферийных» союзниках.
НАТО после холодной войны — это история странного успеха.
С одной стороны, общеизвестно, что альянс выиграл противостояние второй половины ХХ века, причем особую ценность победе придает тот факт, что достичь ее удалось без единого выстрела. По сравнению с 1990-м, последним годом, когда на мировой сцене действовали два соперничающих блока, НАТО увеличило свою численность более чем вдвое, поглотив всех участников бывшего Варшавского договора, кроме России, а заодно и еще ряд стран. По своему совокупному военно-политическому потенциалу НАТО — самый мощный военный союз, когда-либо существовавший на земле. Членство в нем сродни глобальному «знаку качества». Наконец, альянс начал вести реальные боевые действия, воздействуя на процессы вне традиционной зоны ответственности.
С другой стороны, утратив врага с исчезновением СССР и его сателлитов, НАТО вступило в период лихорадочного поиска новой миссии. Слегка упрощая, можно сказать, что внутри альянса сложились три представления о том, в чем должна состоять его задача. Часть стран (Центральная и Восточная Европа) настаивала на том, что угрозой остается Россия, поэтому статья V Устава НАТО (коллективная оборона) остается основополагающей. Другие члены (большая часть Западной Европы) полагали, что безопасность в новых условиях — это прежде всего противодействие новым угрозам: от терроризма, пиратства и наркотрафика до миграции и последствий изменений климата. Наконец, Соединенные Штаты рассчитывали превратить НАТО в экспедиционный альянс, способный решать военные задачи в разных частях мира, то есть в инструмент обеспечения глобального лидерства США.
Все дискуссии о новой концепции блока, которые велись с конца 1990-х годов, по сути, вращались вокруг трех этих вариантов, и поскольку прийти к консенсусу было невозможно, выбор в пользу одного из них сделать не могли. Все эти задачи провозглашались одновременно, но было понятно, что в условиях повсеместного сокращения военных бюджетов на все средств не хватит. Отсюда и тема оптимизации. На прошлом, чикагском, саммите, например, обсуждалась концепция «умной обороны» (smart defense) — как объединить ресурсы разных стран, чтобы избежать дублирования функций, а при этом создать общий «банк» возможностей, которыми при необходимости могут пользоваться все.
Этот подход получил развитие в идее Германии, которую Берлин рекламировал с осени прошлого года и в итоге заручился поддержкой союзников — система «рамочных государств» (framework nations). Внутри НАТО выделяются отдельные страны, которые берут на себя обеспечение определенного «кластера», то есть какого-то типа действий или операций из общей оборонной палитры.
Впрочем, все эти технические и методологические новации не давали ответа на главный вопрос — имеют ли страны-участницы общее видение, для чего все это применять. Ведь можно выработать замечательную схему оптимизации, но так и не договориться, в каких случаях ее задействовать. Крым и Украина, кажется, сняли эту проблему. Те, кто всегда говорил, что противник — Россия, ликуют: ну теперь-то вы видите, как мы были правы! У тех же, кто полагал, что русских не надо дразнить, да и вообще им не до экспансии, аргументировать стало нечем.
Впрочем, наступившая ясность, скорее всего, обманчива. Точнее, она лишь в небольшой степени меняет те базовые подходы, которые были у участников процесса и до сих пор.
Европейская стабильность после холодной войны была основана на предпосылке, что НАТО никогда не придется воевать в Европе. (Югославская война считалась досадным исключением. Да и не война, а «гуманитарная интервенция»…) Соответственно, и гарантии безопасности вступающим давались охотно — всерьез никто не предполагал, что их придется вводить в действие. Такому представлению способствовала относительная легкость, с которой происходило расширение на Восток. Россия сопротивлялась только на словах, параллельно осуществлялось «впитывание» Центральной и Восточной Европы в Евросоюз, что создавало плотную ткань «большого Запада». И хотя страны Балтии или Польша никогда не переставали предупреждать об опасности «русского реваншизма», в целом царила атмосфера успокоенности.
Эта атмосфера обусловила и своего рода инерцию, когда дальнейшее движение западных институтов на Восток стало представляться чем-то само собой разумеющимся и совершенно естественным. Правда, когда на повестке дня оказался вопрос об Украине и Грузии, наметилась коллизия между двумя подходами к тому, как обеспечить европейскую безопасность. Западная Европа склонялась к тому, чтобы не провоцировать Россию, стараясь при этом не произвести впечатление, что НАТО признает особые права Москвы на постсоветское пространство. Бывший социалистический лагерь считал наоборот — чем дальше на Восток продвинется граница альянса, тем надежнее будет гарантирована безопасность его членов. США фактически примкнули ко второй позиции, хотя при Обаме она и не была выражена столь ярко, как при Буше.
Вообще, американский подход к НАТО на протяжении 25 лет подтверждает двусмысленности, которые привели к нынешним сомнениям внутри альянса. Исчезновение СССР резко снизило военную значимость блока для США, на передний план выдвинулась политическая функция — формальное закрепление американского влияния в Европе. После терактов 11 сентября 2001 года, отказавшись от предложенной союзниками военной помощи, Вашингтон фактически дал понять, что в этой сфере намерен действовать один, не полагаясь даже на ближайших союзников. Либо собирать нужную для конкретной операции группу стран, вне зависимости от их членства в союзе. Именно это означало знаменитое высказывание Дональда Рамсфельда «миссия определяет коалицию». Интересно, что предложение о «рамочных странах» отчасти следует в этом направлении.
Раскол НАТО по иракскому вопросу только убедил Соединенные Штаты в правоте этого подхода. Однако дальнейшие катаклизмы в оккупированной стране, как и нарастание общего хаоса на Ближнем Востоке, заставили вернуться к идее «делить бремя». Тут проявилась другая сложность — Европа после холодной войны в полной мере воспользовалась «мирным дивидендом», значительно сократив военные расходы (сейчас только четыре страны альянса выполняют установленный норматив — тратить на оборону не менее 2 процентов ВВП: США, Великобритания, Греция и Эстония). Многочисленные призывы американских официальных лиц к Европе взять на себя большую долю трат результатом пока не увенчались. А Афганистан прочно отбил у Старого Света желание участвовать в крупных операциях за пределами привычной зоны ответственности, чего хотели бы в Америке.
На первый взгляд, крымский гамбит Москвы примиряет всех спорщиков в НАТО: Россия — держава-ревизионист, ставящая под сомнение устои, и все должны сплотиться против брошенного вызова. Но единого взгляда в альянсе все равно нет.
Восточная Европа понимает угрозу буквально и ждет повторения украинских событий на собственной территории, требуя физического присутствия натовских баз и военных. Западная Европа возмущена дерзостью Кремля, но угрозы видит в прерывании газоснабжения или необходимости тратить большие деньги на помощь странам, оказавшимся под нажимом России. В Берлине, Париже, Мадриде или даже Брюсселе никто всерьез не ждет российской агрессии. Но при этом и не горит желанием принимать меры, на которых настаивают Польша или страны Балтии — зачем, мол, еще нагнетать. Вообще, речь постоянно идет не о том, как защитить встревоженных партнеров, а как их успокоить. США все рассматривают в глобальном контексте, для них вопрос не в Балтии или Украине, а в заявке России на качественно другую роль в мировом порядке. Ну и в подтверждении способности Америки гарантировать соблюдение установленных ею правил игры.
Парадокс НАТО после 1991 года заключается в том, что само его сохранение и расширение вызывало растущие опасения оппонентов (не только России, но и Китая, например), в то время как альянс психологически отдалялся от способности вступать в большое противостояние. Заверениям НАТО, что блок не настроен на традиционную военную волну, не верили те, кому они были предназначены, зато поверили сами страны-члены, которым теперь очень трудно перестроиться обратно.
Решения саммита НАТО, скорее всего, определит позиция Западной Европы, которая постарается продемонстрировать решимость и успокоить тех, кто требует антироссийской мобилизации, но при этом не делать резких шагов. Характерно предложение Германии в ответ на требования Балтии и Польши обеспечить постоянное военное присутствие альянса на территории их стран. Не размещать новых баз, зато организовать систему военных учений, чтобы фактически в Восточной Европе все время находились какие-то контингенты, но на ротационной основе. Мера скорее психологическая.
НАТО — порождение холодной войны и ее инструмент. И на волне рассуждений о ее возобновлении появилась надежда, что альянс преодолеет концептуальную невнятность и все вернется на круги своя. Но поскольку никакой холодной войны прежнего типа на самом деле уже не будет — мир слишком другой, да и Россия не та, то Североатлантический блок и тут постигнет разочарование. И миссию скоро придется искать вновь.
| Огонёк
