У истории нет «правильной» и «неправильной» стороны, как полагают приверженцы идеи прогресса, но у нее есть своеобразное чувство юмора. «Европейский союз превратился в тюрьму народов», – забавно прочитать такое на полосе мнений ведущей глобальной газеты планеты The International New York Times. Автор, правда, Марин Ле Пен, она всегда так говорила, просто раньше ее колонка вряд ли появилась бы на этих страницах.
Лидер французского «Национального фронта» предрекает новую «весну народов»,
так называлась серия националистических революций в Европе в 1848–1849 годах. После «арабской» и «русской» весны – самое время…
Начинается другая эпоха. Референдум в Великобритании подводит окончательную черту под идеей «Большой Европы», которая родилась на исходе «холодной войны» и должна была заменить в качестве системообразующей концепции конфронтацию 1940–1980-х годов. Не только в Старом Свете, но и в глобальном масштабе, ведь именно Европу, которая преодолела раскол, видели прообразом и расширяющимся ядром нового мирового порядка.
Первый фатальный сбой случился с Россией – она в эту конструкцию решительно не вписалась, и присоединение Крыма стало безоговорочным отказом от дальнейших попыток.
Сейчас эрозия пошла глубже – в самую сердцевину Западной Европы.
Но существовал ли единый проект в реальности, помимо заявлений? Иван Крастев, один из наиболее проницательных европейских исследователей социально-политических трендов, писал пару лет назад, что на деле за фасадом строительства «новой Европы» всегда скрывались несколько совершенно разных проектов.
Это собственно Европейский союз — продолжение интеграции второй половины ХХ века, в основе которой лежала идея стирания границ, ослабления национальных идентичностей ради создания наднациональных ценностей, отказ от силовых методов политики в пользу нормативно-договорных.
Это Россия, пережившая крах государственности имперского типа и ищущая собственный путь строительства национального государства и вообще гражданской нации.
Это Балканские страны (можно толковать расширительно – значительная часть Восточной Европы), зажатые между попытками укрепить мучительно, а то и кроваво обретенный суверенитет и желанием отдать его «в хорошие руки». И это Турция, которая после 80 лет светского национализма под внешним патронатом поворачивается к религии и имперскому наследию в процессе эмансипации и роста амбиций.
К перечню Крастева можно добавить еще один компонент – американский. Вопреки заявлениям, отношение США к Большой Европе всегда было противоречивым. Вашингтон рассчитывал, что Евросоюз станет лояльным и эффективным управляющим в своей части мира, позволив Соединенным Штатам в полной мере взяться за новую сложную задачу – глобальное доминирование. Однако слишком сильная и консолидированная Европа Америке была не нужна. Точнее, консолидироваться, с точки зрения США, она должна была на атлантической основе, не отклоняясь в сторону каких-то иных серьезных партнерств, например с Россией.
В результате Старый Свет оказался для Вашингтона источником головной боли – и в плане лояльности (подозрения в том, что часть европейцев все-таки склонны сговориться с Кремлем), и в плане эффективности управления (стремительно убывающей).
Все пять составляющих большой европейской политики сегодня повисли в воздухе, направление развития непредсказуемо.
Европейский союз переживает всплеск национально ориентированного популизма, который стал следствием дискредитации правящих классов, их отчуждения от населения. Лозунг британских сторонников выхода из ЕС – «вернуть контроль». Имеется в виду возвращение суверенных полномочий из Брюсселя национальным правительствам. Ирония судьбы: «контроль» в данном случае выступает символом подлинной демократии и свободы – в пику власти никем не избранных и никому не подотчетных чиновников-еврократов.
Ступор проявляется на всех уровнях истеблишмента, наиболее примечательно, что никакого ликования и прилива сил не наблюдается и в стане победителей – Борис Джонсон отбивается от обвинений и успокаивает, что все будет хорошо. В самом же Евросоюзе на фоне растерянной и довольно вялой, как ни странно, реакции ведущих игроков, у которых, оказывается, не было заготовок на случай подобного исхода, намечаются глубокие расхождения относительно будущей модели.
Самое неприятное для интеграции – подспудное появление настроений в духе «спасайся, кто может»,
то есть стремление национальных правительств обеспечить себе некие гарантии вне зависимости от интересов союза. Если это продолжится, то лозунг «вернуть контроль» возьмут на вооружение уже не популисты, а мейнстрим. Объясняться это будет необходимостью спасти интеграцию, но на деле будет означать отказ от ее базовой установки с соответствующими последствиями.
Европа очень боится сама себя, возвращения «национального» прошлого с военными конфликтами и взрывами шовинизма.
Но вместо решительных шагов по-прежнему надеется, что каким-то чудом удастся сохранить комфортную модель, которая, как думали, навсегда избавила Старый Свет от призраков истории.
Посткоммунистическая Европа – та, что вступила в ЕС, и тем более та, что не успела, рискует прочно осесть на политической периферии. Решать все равно будут гранды, для них теперь «новые земли» – обуза, а не подспорье. Расширение закончено на неопределенный период, а вопрос «контроля» для восточноевропейцев обоюдоострый. С одной стороны, они сами могут столкнуться с ограничениями в случае скукоживания общего пространства. С другой – они же настаивают на ограничениях и более жесткой линии в том, что касается притока мигрантов, которых в Восточной Европе боятся еще больше, чем в Западной. Это только затягивает узел противоречий – к чему стремиться? И возрождает все фобии незрелых демократий.
То, что Реджеп Тайип Эрдоган совершил полный разворот в отношении России именно в дни «брексита» – скорее совпадение, но выглядит оно закономерным. Размораживание с Израилем и Россией – начало очередной попытки обрести точку опоры.
Турецкий проект неоосманской региональной сверхдержавы уперся в тупик по всем направлениям и привел к тяжелым последствиям.
Резервный вариант – европейская интеграция, от которой формально ни Анкара, ни Брюссель не отказывались, несмотря на откровенную взаимную неприязнь, становится совсем эфемерным. Тем более что главным сторонником сближения с Турцией выступала именно Великобритания – в духе ее стремления сделать ЕС менее гомогенным. Куда теперь двинется Анкара – неизвестно, особенно с учетом способности президента делать столь головокружительные кульбиты, но траектория явно не будет европейской в прежнем понимании.
Перед Соединенными Штатами встает вопрос о контроле над европейскими событиями.
Госсекретарь Джон Керри уже сделал пару довольно бесцеремонных заявлений. Сначала о том, что США намерены участвовать в переговорах о выходе Великобритании из Евросоюза, потом – что он вообще против такого выхода и не вполне верит, что таковой состоится. Как бы то ни было, вполне логично ожидать, что ставка теперь будет делаться на НАТО и еще более тесное слияние альянса с ЕС, может быть даже институционально, но как минимум политически.
Дальнейшее будет зависеть от американских выборов и будущего Трансатлантического торгового и инвестиционного договора – укрепятся ли по обе стороны Атлантики его сторонники или противники. Возможно и то и другое.
Ну и наконец, Россия. В очень точной книге, вышедшей пару месяцев назад, Дмитрий Тренин пишет о том, что к 2014-му страна исчерпала две основные концепции своего международного позиционирования после 1991 года: не стала частью Запада и не смогла превратиться в «системного интегратора» бывшего советского пространства. «Очевидный провал евроатлантического и постсоветского интеграционных проектов (имеются в виду проекты Москвы. – Ф.Л.) развязывает руки для собственно российского национального проекта XXI века».
То, что происходит в Евросоюзе, только подтверждает правильность этого диагноза. Как заметил, комментируя Brexit, бывший британский министр по делам Шотландии Дуглас Александер, «политика идеологий проиграла политике идентичности».
Мир удаляется от схемы, в которой различия стираются в пользу общего благосостояния.
Ренационализация происходит даже там, где зашли дальше всех в отказе от суверенитетов. Устойчивость и самодостаточность перед лицом внешних вызовов становится (и воспринимается) едва ли не главным залогом успешного развития. А поскольку мир, фрагментируясь, остается взаимозависимым, самодостаточность означает, прежде всего, разумное сочетание открытости и протекционизма, умения использовать любые внешние возможности и способности отгораживаться от наиболее очевидных рисков. Очередную «весну народов» хочется пережить с наименьшими потерями.
