Сравнительная транзитология пережила свой звездный час в 1990-х годах. Тогда активно обсуждались особенности не имевшего аналогов в истории масштабного перехода от плановой экономики и тоталитарной политической системы к рынку и демократии. Популярно было сопоставление успеха постепенных рыночных преобразований в КНР и неудач российских реформ, начавшихся в духе восточноевропейского «шокового» подхода.
На рубеже веков вопрос о «транзите» ушел в тень: в мире возникло слишком много новых неожиданных проблем. К тому же с переходными государствами все казалось ясным. Страны Центральной и Восточной Европы, аккуратно следовавшие рекомендациям «вашингтонского консенсуса» в экономике и ориентировавшиеся на западных партнеров в политике, преуспели. Россия с ее непоследовательностью в реформах и ностальгией по былому величию провалилась. Китай же продолжал двигаться своим путем, избранным еще в конце 1970-х, все шире открывая свою экономику Западу.
Сейчас, однако, тема «транзита» возвращается, хотя и в ином ракурсе. Среди западных политологов консервативного толка набирает популярность противопоставление «либерального» и «авторитарного» капитализма. Последний, олицетворяемый, по версии приверженцев этой концепции, Россией и Китаем, якобы бросает вызов устоям западной цивилизации.
Что же произошло? К неуклонному подъему КНР добавился не предсказывавшийся ранее быстрый рост России, поддержанный небывалым скачком мировых цен на энергоносители. Политический и экономический потенциал обеих стран, увеличивающийся на глазах, напомнил западным аналитикам: Москва и Пекин настаивают на суверенности выбора пути развития и считают подчиненный статус неприемлемым для себя.
Обе державы отказались от плановой экономики советского образца и встали на рыночные рельсы. Но в остальных посткоммунистических «транзитных» странах этот процесс проходил под очевидным и никем не оспариваемым внешним контролем. Главным инструментом влияния служила перспектива вступления в евро-атлантические институты. А интеграция в западное экономическое пространство означала обязательное принятие демократических ценностей и соответствие стандартам военной безопасности.
Россия и Китай решительно отвергают подобную модель внешнего «целевого управления». Обе страны достаточно успешно осуществляют «транзит без пункта назначения», то есть трансформацию, не предусматривающую присоединения к уже существующим структурам на их условиях. Этот феномен стал серьезным вызовом для современной политологии. И хотя представление о «конце истории», определявшее политику развитого мира после холодной войны, уже обнаружило свою несостоятельность, новой концепции, способной объяснить идущие процессы, не появилось.
БЕСКОНЕЧНАЯ ИСТОРИЯ
В 1989 году, после развала коммунистического лагеря в Европе, тезис Френсиса Фукуямы о «конце истории» в виде окончательной победы в сознании людей экономического, а вслед за ним и политического либерализма представлялся убедительным.
Так, Фукуяма предсказывал, что демократические выступления в Китае «неизбежно превратятся в ширящееся движение за изменение политической системы». «Соревновательность и экспансионизм на мировой сцене практически исчезли» из поведения Пекина, полагал исследователь, и «новый Китай больше напоминает голлистскую Францию, нежели Германию до Первой мировой войны». А дети китайской элиты, обучающиеся за рубежом, вернувшись на родину, не позволят, чтобы КНР осталась единственной азиатской страной, не затронутой демократическим процессом.
Однако китайская компартия жестко подавила антиправительственные выступления на площади Тяньаньмэнь в июне 1989-го. Но при этом она извлекла урок из кровавой драмы. Вместо эфемерного союза рабочих, крестьян и солдат Коммунистическая партия Китая (КПК) создала настоящий, нерушимый блок политической, деловой и интеллектуальной элиты, который получает от существующего строя реальные выгоды и кровно заинтересован в его сохранении.
Предположение, что освободившаяся от коммунистической идеологии Россия начнет развитие с того места, на котором ее оставили цари перед большевистской революцией, представлялось Фукуяме «курьезным». Он не мог вообразить, что Москва, подхватывавшая в конце 1980-х модные идеи в сфере экономики и твердившая об «общечеловеческих ценностях», во внешней политике вернется к взглядам, которые в Европе считались устаревшими уже несколько десятилетий назад.
Но после распада Советского Союза «по ту сторону истории» перешли лишь немногие «осколки» империи, которые имели шанс на полную интеграцию с Западом. Как только Россия начала преодолевать неурядицы 1990-х годов, стало ясно, что она надолго, если не навсегда расположилась «по эту сторону» порога пресловутого «общеевропейского дома» (во всяком случае, в его современном западном понимании). И дело тут не только в огромных трудностях, связанных с выполнением критериев присоединения к Большой Европе и преодолением сопротивления восточноевропейских новобранцев ЕС, затаивших на Москву глубокую обиду за свое социалистическое прошлое. Россия не скрывает, что не стремится к европейской интеграции. Набирающая уверенность в своих силах страна хочет вернуть позиции, утраченные за время геополитического и экономического упадка. Она видит себя независимым политическим и экономическим субъектом. Стало ясно, что Запад утратил как «жесткие» (прежде всего финансово-кредитные), так и «мягкие» идейно-целевые рычаги воздействия на Россию.
В апреле 2006-го американский неоконсервативный идеолог Роберт Кейган заявил на страницах The Washington Post, что борьба либерализма с автократиями, начавшаяся в XVIII столетии, вступает в новый раунд. Теперь противниками свободного мира являются не мелкие диктатуры на Ближнем Востоке, против которых была нацелена «доктрина Буша», а великие автократические державы Китай и Россия, которые все активнее сопротивляются либерализации.
В последующих публикациях Кейган доказывал, что борьба либерализма и абсолютизма по линии разлома между традицией и модерном – исламскими фундаменталистами и Западом – уходит на второй план. Главным будет борьба идей между великими державами – ведь основная опасность исходит от лидеров в Пекине и Москве, уверенных, что автократия лучше демократии, поскольку сильная власть дает шанс на стабильность и процветание. Кейган уверен, что в пику формирующемуся глобальному альянсу автократий США должны с удвоенной энергией продвигать демократию по всему миру.
Сходную мысль высказал израильский политолог Азар Гат, указавший на страницах Foreign Affairs на подъем «великих недемократических держав». «Конец конца истории» дает основания видеть в исламском фундаментализме не самую серьезную угрозу, поскольку тот, в отличие от китайско-российского тандема, не предлагает жизнеспособной альтернативы либеральным ценностям. Похожий тезис лег в основу теоретической преамбулы к докладу Freedom House (Freedom House, Inc. – находится в перечне иностранных и международных неправительственных организаций от 21.05.2024, деятельность которых признана нежелательной на территории Российской Федерации.) «Страны на перепутье 2007», посвященной «амбициям и пределам авторитарной модели XXI века».
Вывод о том, что Китай и Россия «страшнее» «Аль-Каиды», кажется абсурдным. Однако возникновение этой схемы объяснимо. Современный мир стал слишком сложным для понимания, а определение достойного идейного противника для Запада позволяет наметить новую линию глобального противостояния, намного более простую и доходчивую, чем борьба с размытой угрозой «международного терроризма».
Неспособность Запада интегрировать крупнейшие страны – Россию и Китай – стала очевидной к середине текущего десятилетия. Растущее стремление обосновать новую идеологическую конфронтацию, которая в общих чертах воспроизводила бы системное противостояние 1940–1980-х годов, убедительно продемонстрировало, что вожделенный «новый мировой порядок» так и не сложился.
ВСТРАИВАТЬСЯ ИЛИ РАЗРУШАТЬ?
Стремление России и Китая воздействовать на мировое устройство имеет двойственный характер.
С одной стороны, это консервация старых институтов и попытки уберечь их от полного обесценивания, дабы сохранить инструмент международного воздействия. Обе страны защищают вестфальское понимание государственного суверенитета и ведущую роль ООН в мировых делах.
С другой стороны, происходит поиск новых механизмов, выгодных для этих стран, и отказ от тех, что считаются невыгодными. Это касается прежде всего России.
Москва все больше убеждается в том, что ситуация в мире не отвечает ее интересам, не способствует укреплению стабильности и требует изменений, поскольку чревата возникновением конфликтов. Китайский внешнеполитический дискурс выстроен вокруг заверений в уважении к сложившемуся мировому порядку, поскольку участие в экономической глобализации принесло Пекину весомые дивиденды. Китайская пропаганда особо выделяет прозвучавший на XVII съезде КПК (2007) тезис о «двух невиданных»: «В сегодняшнем мире происходят широкие и глубокие перемены, а в современном Китае – широкие и глубокие преобразования. Это дает невиданные шансы и в то же время бросает невиданный вызов, но шансы превалируют над вызовом».
В китайской версии общая оценка мировых тенденций оптимистична: вес развивающихся государств повышается, тенденция к многополярности необратима, а глобальный баланс сил способствует стабильности. В этой ситуации Китаю следует не бросать вызов статус-кво, а участвовать в его постепенном демократическом преобразовании. «Это создаст Китаю в международном сообществе мирный образ ответственного большого государства, созидателя, а не бунтаря», – считает заместитель директора Института международной стратегии Центральной партийной школы КПК профессор Гуань Ли.
Обсуждение вопроса о месте КНР в мире выстраивается вокруг тезиса о бесконфликтном пути выхода страны в число глобальных лидеров. Эксперт Китайского института международных проблем Чжао Цинхай напоминает, что «в истории некоторые большие государства в процессе возвышения использовали военные способы, чтобы расширить рынки и получить ресурсы. Бросив вызов действующему международному порядку, в итоге они приносили себе и миру серьезные беды». Ныне Китай демонстрирует готовность учесть чужие ошибки.
Авторитетный эксперт-международник профессор Ван Цзисы из Института международных отношений Пекинского университета полагает, что ощутивший свою силу Китай легко преодолевает менталитет чрезмерно чувствительного слабого государства, сформированный «историей ста лет унижений», а также воспоминаниями об изоляции в начальном периоде холодной войны. Ученый отмечает, что Китай может превзойти США и Японию, но у него будет намного больше проблем в области устойчивого развития. Чтобы решить их, Пекину придется отказаться от американской модели чрезмерного потребления и предпочесть японский образ жизни, построенный на экономии, сдерживании запросов, ограниченности ресурсов и заботе о природе.
Вместе с тем КНР намерена прилагать усилия к тому, чтобы «гегемонизм и силовая политика», яркими проявлениями которых стали агрессивные действия НАТО и Соединенных Штатов в Югославии и Ираке, не повредили позитивным тенденциям в развитии миропорядка. Некоторые политологи подчеркивают, что Китай не собирается добиваться успеха за счет поддержки американской гегемонии. Ван Ивэй, доцент Центра исследований США при Фуданьском университете, считает, что мир со все большим трудом терпит доминирование Америки, которое не будет продолжаться вечно. Подъем стран БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай. – Ред.) показывает, что «мир не является кругом, нанизанным на западную ось», все более заметным становится экономическое ослабление Соединенных Штатов, которые «сегодня поедают завтрашнее зерно». По мнению Ван Ивэя, «превентивные удары и унилатерализм Соединенных Штатов вызывают гнев, США стали разрушителем традиционного международного порядка, что ведет к превращению антиамериканизма в глобальное явление».
Однако после этих обличительных слов следует вывод о том, что «возвышение Китая не должно разрушать нынешний мировой порядок и бросать вызов американской гегемонии». Пекину нужно учиться «избегать рисков, которые приносит гегемония Соединенных Штатов, ограничивать элементы неопределенности, которые она (гегемония) может принести, следует также учиться приспосабливаться к нынешней мировой системе, существовать в ней и искать общие точки в китайско-американских отношениях». КНР не должна ни помогать, ни противодействовать американскому доминированию, исходя из того, что «никто в будущем не захочет стать новой опорой для гегемонии США». Развитие сотрудничества и формирование новых правил игры в условиях глобализации приведут к тому, что «в итоге реальные интересы и трения уравновесятся, сформируются гармоничные американо-китайские отношения». Ван Ивэй полагает, что «вызов состоит в том, как в ходе многосторонних и двусторонних сложных игр найти новый порядок для мира в условиях непрерывно спадающей гегемонии Соединенных Штатов».
Китай только ищет оптимальный стиль поведения на мировой арене. Профессор Чжу Фэн из Института международных отношений Пекинского университета выделяет два соперничающих течения. Так, «активисты» считают, что Китай должен расширять свое международное влияние, создавая дополнительные возможности для экономического развития и национального возрождения. Им противостоят «пассивисты», которые отстаивают предложенную Дэн Сяопином стратегию «сокрытия возможностей». Они призывают «не поднимать голову», дабы ни в коем случае не создать впечатление «экспансионистской политики».
Синтезом этих двух позиций стали всё более интенсивные попытки КНР увеличить потенциал «мягкой силы» для расширения международного влияния и создания благоприятной для внутреннего развития внешней среды. Пекин сосредоточил усилия на пропаганде привлекательных лозунгов создания «гармоничного мира» и «совместного процветания», на формировании позитивного имиджа страны путем распространения китайской культуры.
Эта подчеркнуто мирная риторика может показаться Западу еще более привлекательной на фоне жестких и бескомпромиссных внешнеполитических заявлений России. В Китае переход от традиционной «пассивности» к новому «активизму» растущей великой державы происходит мягко и постепенно. Выход России из постсоветской геополитической комы оказался столь взрывным и резким, что напугал многих иностранных наблюдателей. Повышенная активность Москвы пока не приносит немедленных результатов и зачастую усложняет внешние условия для развития страны. Именно этого и стремится избежать Пекин.
ПОЧЕМУ РОССИЯ НЕ КИТАЙ
Может быть, России следует брать пример с Китая и вести себя тоже тихо и скромно? Однако это вряд ли возможно из-за существенных различий в исходных позициях обеих стран.
Во-первых, Москве есть что терять в сфере внешней безопасности. Пекин был в годы холодной войны маргиналом мировой политики. Он не подписывал с Западом стратегических договоров, основанных на принципах паритета и равноправия. Распад прежней биполярной системы безопасности не ударил по военно-политическому престижу Китая. Этого нельзя сказать о России, ощущающей, что ей все труднее добиваться от Запада разговора на равных.
Во-вторых, у Пекина нет «комплекса проигравшего» холодную войну – ведь на ее завершающем этапе КНР была союзником Запада. В 1973-м Мао Цзэдун предложил Японии, Европе и США создать альянс против СССР. Это – важное психологическое обстоятельство: вплоть до 1989 года, когда после событий на площади Тяньаньмэнь Запад ввел против Пекина санкции, КНР была на стороне будущих победителей.
В-третьих, с точки зрения суверенитета и территории Китай получил от нынешнего порядка только выгоды и никакого ущерба. На внешнеполитические взгляды российской элиты влияет восприятие распада Советского Союза как «величайшей трагедии». КНР же не потеряла ни пяди своей земли. Более того, в 1990-е Великобритания вернула Китаю Гонконг, Португалия – Макао. Территориальных приобретений КНР добилась и в результате пограничного размежевания с республиками бывшего СССР.
В-четвертых, у России и Китая разные формы взаимозависимости с Западом. КНР глубже интегрирована в мировую экономику и торговлю в качестве сборочного цеха транснациональных корпораций. Для страны очень важны внешние рынки – как для сбыта ширпотреба, так и для закупки сырья и сложного оборудования. Это формирует у китайской элиты навыки лавирования в рамках действующих правил (прежде всего ВТО), использования международных норм для защиты от протекционизма партнеров.
Конкурентоспособная в силу своей дешевизны китайская продукция сталкивается с ограничениями на рынках западных стран, обеспокоенных растущим торговым дефицитом: Китаю не нужно так много западных товаров. В ответ партнеры вводят ограничения, что нервирует Пекин, однако у него нет иного выхода, кроме как садиться за стол переговоров, договариваться о взаимных уступках, находить новые рынки в Третьем мире. В итоге формируется конкурентная и вместе с тем нацеленная на достижение компромиссов среда отношений Китая с Европой и Америкой.
Россия, как продавец энергоресурсов и сырья, лишена таких стимулов. Спорные вопросы решаются на основе баланса сил и посредством политического лавирования. Так, Москва и Европейский союз «привязаны» друг к другу системой трубопроводов советской эпохи. Они объективно нуждаются друг в друге, но всё более открыто недолюбливают партнера, опасаясь давления и шантажа, которые имеются в арсенале обеих сторон. Проблемы экономических взаимоотношений традиционно регулируются посредством больших политических «сделок». Именно они с конца 1960-х годов стали основой реальной интеграции. Однако пробуксовка с очередной «большой сделкой», которая позволила бы вывести энергетическое сотрудничество на новый уровень (обмен энергетическими активами, который, по сути, предлагала Евросоюзу Россия в середине нынешнего десятилетия), отравляет атмосферу отношений.
Китай не так раздражен на Запад еще и потому, что не пережил «шок» российского образца, когда наивные иллюзии относительно «западной модели» и «европейского дома» сменились разочарованием и отторжением. Вместе с тем по мере роста мощи страны китайская элита все больше проникается убеждением в успехе национальной модели развития. Показательно, что на XVII съезде из Устава КПК выбросили появившееся в годы реформ положение о необходимости «изучать и заимствовать все достижения цивилизации человеческого общества, в том числе все передовые формы хозяйствования и методы управления, которые имеются у развитых стран Запада и которые отражают законы современного обобществленного производства». Это недвусмысленный намек на то, что китайцы всё меньше нуждаются в чужом опыте.
В последние годы китайское партийное руководство вновь обратилось к лозунгу «раскрепощения сознания», под которым начинал реформы Дэн Сяопин. В начале 1980-х с помощью «раскрепощения сознания» в Китае избавились от догм советской плановой модели. Ныне этот лозунг нацелен в первую очередь против тех, кто тоскует по социализму старого образца. Однако китайские эксперты указывают и на его второе значение: пора избавлять сознание от оков «суеверного почитания» Запада.
Поворот Китая в сторону Запада был обусловлен прагматическими целями модернизации. Ныне Пекин все яснее понимает, что широкое присутствие в стране западных компаний за минувшие четверть века так и не вывело КНР на технологический уровень передовых держав. Отставание не сокращается, поскольку это не в интересах западных производителей. Для того чтобы совершить прорыв, Пекин поставил задачу создания собственной инновационной системы.
Современной России нередко советуют взять курс на сближение с Западом ради получения передовых технологий. Предполагается, что копирование западного инновационного механизма, не приспособленного к функционированию в условиях политического контроля, автоматически заставит Россию развиваться по демократическому пути. Однако для сырьевой страны это не имеет значения. Полноценная же диверсификация российской экономики и появление в ней самостоятельных конкурентоспособных отраслей едва ли в интересах западных производителей.
Пример Китая подсказывает, что надежда на получение новейших технологий лишь на короткое время способна выступать в качестве инструмента «привязки» к Западу. Стремление Китая и России включиться в глобальное научно-технологическое пространство вряд ли даст США и Европе весомые рычаги влияния на политику этих стран – прежде всего из-за нежелания самого Запада делиться своими передовыми разработками.
ИМИДЖ КАК УГРОЗА
Хотя Россию и Китай в равной мере можно назвать возрождающимися великими державами, Пекин прилагает куда больше усилий для того, чтобы показать международному сообществу свою конструктивную благонамеренность. В начале правления Ху Цзиньтао были предприняты две примечательные попытки объяснить китайский путь, направленные на преодоление распространенных на Западе стереотипов. Показательно, что обе они закончились неудачей.
Первой была сформулированная китайскими экспертами концепция «мирного возвышения», описывающая путь постепенного движения страны к могуществу без агрессии и колониальных методов. В 2004 году руководству КНР показалось, что эта формулировка сможет нейтрализовать зарубежные «теории китайской угрозы» и успокоить международную общественность. Однако на деле она только добавила тревоги иностранцам, которые делали упор на «возвышении», не обращая внимания на сопутствующий эпитет. Официальный Пекин немедленно отказался от этого лозунга и вернулся к установке Дэн Сяопина на «мир и развитие».
В том же 2004-м в Лондоне вышла в свет книга американца Джошуа Купера Рамо «Пекинский консенсус». Автор заявил, что «возвышение Китая уже трансформирует мировой порядок, вводя новую физику развития и силы». Так складывается «пекинский консенсус»: он намечает путь для развивающихся стран, которые стремятся «быть полностью независимыми, защищать свой образ жизни и политический выбор в мире», где есть единственный по-настоящему крупный центр притяжения – США.
Рамо заявил, что «пекинский консенсус» заменяет дискредитированный «вашингтонский консенсус», предписания которого оставили за собой «след из разрушенных экономик и негативных эмоций по всей планете». По его мнению, китайский подход к развитию сводится к стремлению обеспечить справедливый, мирный и высококачественный рост, совместить социальную и экономическую трансформацию. Расплывчатые «теоремы» «пекинского консенсуса», сформулированные Рамо, утверждают ценность инноваций, нацелены на «управление хаосом» с помощью повышения качества жизни, достижения устойчивости и равенства в процессе развития. Они также предполагают использование рычагов воздействия на «большие гегемонистские державы, способные впасть в искушение наступить на вашу мозоль».
«Пекинскому консенсусу» заметно недостает конкретики и универсальности. Инновации и «управление хаосом» возможны лишь в стабильных государствах с эффективными институтами власти, а это редкость для развивающихся стран. Еще меньшее число участников международных отношений имеет потенциал для сдерживания натиска «больших гегемонистских держав». Тем не менее Рамо заявил об «интеллектуальной харизме “пекинского консенсуса”», чьи новации «прокатываются по всему миру и усиливают мощь Китая, давая нациям идеи для собственного развития». Он характеризовал «пекинский консенсус» как источник надежды для государств, стремящихся защитить свой суверенитет и опасающихся чрезмерной зависимости от развитых стран.
В Китае теорию Рамо приняли с энтузиазмом, но на вооружение так и не взяли. Несостоятельность неолиберальной модели реформ, отметили китайские экономисты, еще не означает, что «пекинский консенсус», даже если он существует, может претендовать на роль новой универсальной концепции.
К тому же сама попытка сформулировать альтернативу «вашингтонскому консенсусу» в очередной раз встревожила Запад. Американский политолог Джозеф Най отметил, что в некоторых регионах Азии, Африки и Латинской Америки «так называемый “пекинский консенсус” авторитарного правления и рыночной экономики стал более популярным, чем господствовавший прежде “вашингтонский консенсус” рыночной экономики с демократическим правлением». То, что делает «пекинский консенсус» привлекательным в авторитарных и полуавторитарных развивающихся странах, подрывает «мягкую силу» Китая на Западе, заключает Най.
Эту болезненную точку Джошуа Рамо обозначил в новой книге «Бренд Китая» (2007). Он заявил, что «величайшей стратегической угрозой для Китая сегодня выступает его национальный имидж». Это необычная ситуация для страны, традиционно обращенной внутрь себя. Позитивный имидж способен помочь КНР снизить издержки при решении международных конфликтов и внушить оптимизм деловым партнерам. Негативный имидж, напротив, затрудняет разрешение конфликтов и тормозит экономическое развитие.
Однако Пекин позволил «имиджевому суверенитету» ускользнуть из-под его контроля, и теперь дебаты на эту тему происходят вне Китая и помимо него. Отдавая должное Дэн Сяопину, решившему, что КНР пойдет своим путем и потому нет нужды беспокоиться о том, что говорят или делают другие страны, Рамо отмечает, что эти воззрения повлияли и на нынешние проблемы с имиджем. Глобализация позволила Китаю добиться экономического успеха. Но она же во все большей степени лишает его возможности пренебрегать тем, что думают о нем другие страны.
Рамо предлагает создавать новый бренд «китайской мечты» на идее новых возможностей и созидания. Он советует увлечь иностранцев перспективами миллиарда китайцев, получивших шанс сформировать индивидуальную идентичность и самостоятельно определить собственную жизнь. Точкой отсчета стала для него «американская мечта» – свобода, никакой аристократии, возможность воплотить в жизнь все стремления. По мнению Рамо, этот «интеллектуальный авантюризм 1920-х можно встретить ныне по всему Китаю».
Исследователь Центра изучения Азии Женевского университета профессор Чжан Вэйвэй признаёт, что за годы реформ психология китайцев изменилась: «Встряхнулась каждая клеточка у простого народа, все хотят развиваться, зарабатывать деньги, реализовывать себя, общество полно жизненных сил и шансов». На первый взгляд это похоже на «американскую мечту», однако ее реализация происходит в условиях однопартийной политической системы. При этом надо учитывать и сохраняющееся влияние традиционной китайской культуры, где не были развиты ценности либерализма и индивидуализма.
ОПАСНОСТЬ УПРОЩЕНИЯ
Раздражение на Западе растет по мере понимания того, что ему нечем мотивировать либеральную траекторию развития больших государств, находящихся вне западных альянсов. Китай привязан к международному либеральному экономическому порядку больше, чем Россия. Но Пекин намного резче Москвы отвергает призывы к либерализации внутриполитического устройства.
На уровне лозунгов обе страны объединяет желание стать сильными, богатыми и уважаемыми в международном сообществе, не допуская при этом ущемления своего суверенитета. Однако их стремление достичь всего этого, следуя собственным путем, воспринимается на Западе как вызов. При этом по-прежнему нет ответа на вопрос о том, способен ли «транзит без пункта назначения» привести Москву и Пекин к устойчивому политическому и экономическому успеху.
Еще более туманны перспективы оформления теоретически обоснованной и практически опробованной модели развития, которая могла бы составить альтернативу западному пути. Во времена холодной войны у обоих блоков была заготовлена для оппонента нормативная универсальная модель социально-экономического устройства. Теперь она осталась лишь у Запада, которому ни Россия, ни Китай не намерены навязывать сырые разработки на темы «суверенной демократии» или «пекинского консенсуса». Китайские мудрецы прошлого полагали, что «принцип один, но проявлений у него много». Вот и ныне элиты обеих стран много и охотно рассуждают о многообразии «суверенных» и «специфически национальных» путей к все тем же «универсальным ценностям демократии».
Формальный «антидемократический альянс» России и Китая является мифом. Создание основанного на совпадении «авторитарных ценностей» антипода НАТО или ЕС под совместным руководством Москвы и Пекина ограничит для обеих стран желанную свободу внешнеполитического маневра. К тому же поддержание жизнедеятельности такого блока, на истощение и раскол которого будут брошены силы западной «демократической коалиции», станет крайне затратным удовольствием. А по уровню накопленной мощи и способности мобилизации иностранных союзников Россия и КНР заметно уступают западному альянсу.
Создается впечатление, что атака на «авторитарный капитализм» указывает не только на увеличение потенциала России и Китая, но и на растущую неуверенность Запада в своих силах. Попытка найти ответ на вопрос о роли Москвы и Пекина в международном развитии в сфере идеологии упрощает восприятие событий, вписывая их в заранее разработанные схемы. Рассмотрение мировых проблем в системе координат «демократия – недемократия» способно создать иллюзию упорядоченности разнонаправленных процессов. Однако расплатой за эту кажущуюся простоту может стать начало системной конфронтации, которая не решит ни одной из насущных проблем современного мира.
