2009 год – время подведения итогов российско-американских отношений за прошедшее двадцатилетие. В 1989 г. Советский Союз и Соединенные Штаты совместными усилиями ликвидировали систему биполярной конфронтации. С тех пор Москва и Вашингтон не раз заявляли о преодолении «наследия холодной войны» и «остатков конфронтации». Но каждый раз вслед за подобным заявлением следовало новое обострение отношений. Нынешняя политика «перезагрузки», торжественно объявленная Москвой и Вашингтоном в феврале 2009 г., также может сорваться в конфронтацию. Возникает закономерный вопрос: не обречены ли Россия и США на некую форму соперничества при любом политическом режиме?
Такая постановка вопроса еще недавно вызывала возмущение «либеральных фундаменталистов». Дипломатический конфликт вокруг третьего позиционного района ПРО (2007) и пятидневная война в Южной Осетии (2008) изменили настроения. Российские и американские эксперты всё чаще обращают внимание на тот факт, что с материально-технической точки зрения связи между Москвой и Вашингтоном мало чем отличаются от советско-американских отношений. Их основу по-прежнему составляет система взаимного ядерного сдерживания. Поэтому на обозримый период любая политика российско-американских отношений имеет объективные пределы.
ТАКОЕ РАЗНОЕ «СДЕРЖИВАНИЕ»
Понятие «ядерное сдерживание», употребляемое в официальных документах и научной литературе, на первый взгляд не вызывает серьезных вопросов. Однако в нем скрыто немало политических ловушек.
В СССР этот термин официально не использовался. В английском языке «сдерживание» обозначается двумя словами: containment (удерживание оппонента в определенных территориальных границах) и deterrence (воздействие посредством угрозы нанесения превентивного удара). Речь идет о наборе превентивных угроз, призванных удержать оппонента от совершения определенных действий или, напротив, принудить его к совершению таковых. Подобные меры должны быть соразмерны политической обстановке и адекватны сложившемуся соотношению сил.
В этом смысле понятие «сдерживание» – обобщенный образ containment и deterrence – продукт англосаксонской стратегической культуры. В отличие от европейцев американские и британские стратеги разводят понятия «безопасность» (security) и «оборона» (defense). Под безопасностью понималось не отсутствие непосредственной угрозы, а меры по предотвращению ее возникновения. Под обороной – ситуация, когда комплекс таких мер оказался неэффективным и возникла прямая военная угроза американской либо британской территории. В первом случае используется категория danger как потенциальная угроза. Во втором – понятие threat как непосредственная военная опасность.
Такое понимание проблематики безопасности связано с самовосприятием США и Великобритании как океанских держав. Они видели опасность в возвышении какой-либо евразийской страны, которая теоретически сможет провести морскую экспедицию против их территории. Отсюда и стремление Вашингтона и Лондона сначала сохранять «баланс сил» в Евразии, а затем поддерживать малые и средние государства или различные интеграционные проекты как альтернативу преобладанию потенциально опасных для них держав. Стратегия сдерживания изначально была политикой удержания потенциально опасных стран в рамках определенных сфер влияния и по возможности – упреждающего разукрупнения их ресурсов. Особая роль отводилась предоставлению гарантий без-опасности союзникам, которые в англосаксонской традиции воспринимаются как передовая линия на случай ведения «обороны».
Сдерживание в варианте containment присутствовало в американской политике с момента возникновения Соединенных Штатов. Еще в 1814 г. президент Томас Джефферсон (1801–1809) утверждал, что США должны противодействовать наиболее мощному государству Евразии. Его идеи легли в основу доктрины Монро (1823), согласно которой Вашингтон оставлял за собой право противодействовать любой попытке европейских стран закрепиться в Западном полушарии. В 1880-х гг. администрация президента Гровера Кливленда пришла к выводу о возможности использования американских вооруженных сил за пределами Западного полушария. Эти наработки стали основой Закона о национальной безопасности Соединенных Штатов (1947) и «резолюции Ванденберга» (1948), позволившей Вашингтону давать странам Западной Европы военные гарантии безопасности. На них базировалась и принятая в 1947 г. стратегия сдерживания коммунизма, направленная против СССР и КНР.
Сдерживание в варианте deterrence сформировалось позднее. Ведь для его осуществления необходимо взять в заложники стратегический потенциал (города, ключевые предприятия и транспортную инфраструктуру) оппонента. До изобретения стратегической авиации такая задача была технически неосуществимой. Ситуация изменилась только с появлением ядерного оружия (ЯО) и ракетных средств его доставки, которые позволяли гарантированно уничтожить стратегический потенциал оппонента.
Становление этого варианта сдерживания произошло в 1940-х и первой половине 1950-х гг. После создания атомного оружия в американской стратегической мысли происходил ренессанс концепции воздушной мощи итальянского генерала Джулио Дуэ – нанесение военного поражения противнику за счет уничтожения его арсенала при помощи авиации. Целый ряд американских исследователей – от Бернарда Броди до Фредерика Данна и Арнольда Уолферса – утверждали, что ядерное оружие выступает в качестве идеального средства для решения подобной задачи. Отсюда возникла идея удержания СССР и КНР от враждебных по отношению к США действий посредством угрозы нанесения ядерного удара по их стратегическому потенциалу. В 1954 г. администрация Дуайта Эйзенхауэра положила эти разработки в основу официальной ядерной стратегии Соединенных Штатов (доктрина массированного возмездия).
На рубеже 1950-х и 1960-х гг. концепция ядерного сдерживания претерпела серьезную модификацию. После создания Советским Союзом средств доставки ЯО к территории США (1956) американские эксперты обеспокоились надежностью гарантий безопасности союзникам в Евразии. В Вашингтоне опасались, что Кремль будет провоцировать региональные кризисы и ставить Вашингтон перед выбором между отступлением или началом ядерной войны. Играя на угрозе начала «большой термоядерной войны», Москва могла, таким образом, постепенно завоевывать выигрышные позиции. В этой связи в работах Томаса Кауфмана, Генри Киссинджера, Германа Канна и Тома Шеллинга была предложена концепция гибкого реагирования, допускающая «дозированное» применение ЯО. При администрации Джона Кеннеди (1961–1963) эти наработки стали официальной стратегией Соединенных Штатов.
В рамках концепции гибкого реагирования было предложено несколько стратегических новаций. Во-первых, средства ядерного сдерживания (СЯС) были переориентированы на нанесение разоружающих ударов по пусковым установкам, а не городам противника (концепция контрсилы). Во-вторых, была разработана концепция применения тактического ЯО для отражения советского наступления в Европе или на Дальнем Востоке. В-третьих, появились теории принудительной дипломатии (coercive diplomacy), эскалационного контроля (escalation control) и принуждения (compellance). Речь шла о ситуациях, когда политика сдерживания не сработает и США придется применить силу для защиты союзников в Евразии. Отсюда и потребность иметь набор относительно реалистических сценариев деэскалации случайно возникшего конфликта.
В дальнейшем стратегия гибкого реагирования претерпела изменения. Толчком к ним послужило появление в середине 1970-х гг. высокоточного оружия. Это предопределило повышенный интерес американских военных экспертов нового поколения Колина Грея, Майкла Макгвайра и Патрика Моргана к теории победы в ограниченном ядерном конфликте. В литературе того времени рассматривалось несколько вариантов подобных конфликтов:
- нанесение «обезглавливающего» удара по центрам политического управления с помощью ракет средней и меньшей дальности, имеющих малое подлетное время;
- купирование ограниченного ядерного удара противника посредством использования систем противоракетной обороны (концепция СОИ);
- использование высокоточного оружия в неядерном оснащении для купирования советского превосходства в обычных вооруженных силах.
С 1974 г. эти сценарии последовательно вносились в официальные военно-политические стратегии Соединенных Штатов. Толчком к ускорению их разработки стали развертывание Советским Союзом ракет средней дальности СС-20 «Пионер» (1977) и ввод советских войск в Афганистан (1979). Под воздействием этих событий в американском стратегическом планировании был сделан тревожный вывод о том, что ЯО постепенно теряет сдерживающий эффект. В условиях, когда количество ЯО исчисляется десятками тысяч единиц у каждой из сторон, оппонент не верит в готовность противоположной стороны пойти на самоубийственный сценарий развязывания ядерной войны. Это, по мнению американских аналитиков, повышало опасность возникновения неядерного конфликта высокой степени интенсивности. Моделью такого конфликта считалась, в частности, Вторая мировая война, в ходе которой все стороны в целом соблюдали Женевский протокол о запрещении применения на войне удушливых, ядовитых или других подобных газов и биологических средств (1925).
Параллельно в 1970-х гг. возникла теория «революции в военном деле» (revolution in military affairs). Американские аналитики заговорили о том, что высокоточное оружие даже в неядерном оснащении позволит выполнять те функции, которые традиционно были возложены на СЯС. Особое внимание американские аналитики уделяли тому, что, в отличие от ЯО, применение высокоточного оружия не имеет негативных экологических эффектов. В 1988 г. эти наработки получили официальное закрепление в виде доктрины «повышения неядерного компонента» сдерживания СССР.
Менее ясна ядерная политика Советского Союза. БЧльшая часть документов по советской ядерной стратегии по-прежнему закрыта. Американские эксперты утверждали, что теория «ядерного сдерживания» в СССР не разрабатывалась из-за его превосходства в обычных вооруженных силах. Западные аналитики изобрели такие понятия, как «доктрина Устинова» (разделение понятий «ядерная война» и «война с применением ЯО») и «доктрина Брежнева» (допустимость крупномасштабного конфликта без применения ЯО). Доказать либо опровергнуть их правомерность на базе имеющихся документов в настоящее время невозможно.
Но общий тренд развития советской стратегической мысли был близок американской. До конца 1960-х гг. ЯО рассматривалось в работах советских стратегов как средство ведения военных действий. В 1970-х и 1980-х гг. СССР стал в унисон с США повышать контрсиловые возможности своих СЯС. Официально Москва не проводила политику целенаправленного «взятия в заложники» стратегического арсенала Соединенных Штатов для принуждения их к определенным действиям. На практике Советский Союз реализовал основные компоненты этой доктрины.
В такой ситуации понятие «ядерное сдерживание» (nuclear deterrence) лишилось своего сугубо англосаксонского содержания. Оно превратилось в систему межгосударственных отношений СССР и США, в рамках которой две ядерные державы «берут в заложники» стратегические потенциалы оппонента и пытаются принудить его к совершению определенных действий посредством угрозы нанесения упреждающего или ответного ядерного удара. На этой основе с середины 1960-х гг. сформировалась логика взаимно гарантированного уничтожения (mutually assured destruction), основанная на девальвации концепции нанесения первого ядерного удара. Это побуждало ядерные державы к отказу от односторонней наступательной стратегии и разработке механизмов предотвращения возникновения случайной ядерной войны. В 1980-е гг. мощную подпорку этой позиции дала теория «ядерной зимы» – глобальной экологической катастрофы, наступающей в ситуации, когда суммарная мощность ядерных взрывов превысит 100 мегатонн.
Однако с конца 1970-х гг. стабилизирующий эффект взаимно гарантированного уничтожения стал размываться. Рост популярности концепций ограниченной ядерной войны, кризис вокруг «евроракет» и СОИ, обсуждение сценариев конфликта на базе высокоточного оружия – все это свидетельствовало о поиске альтернатив взаимно гарантированному уничтожению. Военные эксперты, правда, утверждали, что на существующем технологическом уровне выигрываемые сценарии советско-американского конфликта невозможны. Но сам вектор развития стратегической мысли вызывал тревогу. И советское, и американское руководство заявляли о переходе к новому, неконфронтационному типу отношений. Стратеги, напротив, работали над поиском альтернативы (включая военную) традиционной политике ядерного сдерживания.
США ПОСЛЕ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
Распад СССР не вызвал глубоких изменений в американском ядерном планировании. 12 мая 1989 г. президент США Джордж Буш-старший (1989–1993) заявил, что перед Соединенными Штатами стоят более широкие задачи, чем сдерживание СССР. Но уже во время встречи на Мальте 3 декабря 1989 г. Буш отказался от предложения Михаила Горбачёва расширить советско-американский стратегический диалог до совместного обсуждения глобальных проблем. Американское ядерное планирование сохранило практику регулярного обновления единых интегрированных планов ведения ядерной войны – SOIP (Strategic operation integrative plan). 80–90 % потенциальных целей по-прежнему находилось на территории Российской Федерации, хотя с 1986 г. их число регулярно сокращалось. Система американского ядерного планирования подтвердила, таким образом, свой глубоко консервативный характер.
Концептуально новые документы по ядерной стратегии США также повторили наработки 1960-х гг. 18 сентября 1994 г. Пентагон издал новый «Обзор ядерной стратегии» (Nuclear Posture Review), согласно которому наибольшую потенциальную угрозу для Соединенных Штатов представляли российские СЯС. В документе вновь подтверждалась ориентация американских СЯС на контрсиловые варианты поражения целей. Одновременно подтверждалась многовариативность сценариев их применения – от нанесения тотального удара до гибкого поражения избирательных целей. Эти положения были закреплены в Национальной военной стратегии США (1995).
Новизна ситуации была в другом. После распада СССР Соединенные Штаты помогли России разрешить сложную проблему советского ядерного наследства. Еще в ходе визита в Москву госсекретаря Джеймса Бейкера 15–16 декабря 1991 г. стороны договорились, что Вашингтон признаёт Российскую Федерацию единственным правопреемником СССР в ядерной сфере. 23 мая 1992 г. Москва и Вашингтон совместными усилиями добились подписания Лиссабонского протокола к советско-американскому Договору СНВ-1 (1991). Белоруссия, Казахстан и Украина обязались вывезти ЯО на территорию Российской Федерации, где оно подлежало уничтожению с целью доведения российского ядерного арсенала до лимитов Договора СНВ-1. Для достижения данных целей США помогли России оказать давление на эти государства.
Одновременно Соединенные Штаты предоставили России финансовую помощь для выполнения условий Договора СНВ-1. 13 ноября 1991 г. президент Буш-старший подписал законопроект о создании экспертной группы, призванной вырабатывать рекомендации Министерству обороны США в деле сотрудничества с СССР по вопросам ликвидации оружия массового поражения (ОМП) и предотвращения его распространения. Вашингтон предложил России программу под названием «Совместное уменьшение угрозы» (Cooperative Threat Reduction Initiative), предусматривавшую выделение средств на строительство хранилищ для высвободившихся в ходе реализации Договора СНВ-1 расщепляющихся материалов. 17 июня 1992 г. было подписано соответствующее российско-американское соглашение. 18 января 1993 г. оно было дополнено «урановой сделкой». Москва обязалась разообогащать высвободившиеся в процессе выполнения Договора СНВ-1 запасы высокообогащенного урана и в дальнейшем поставлять их по коммерческим ценам в Соединенные Штаты. 3 апреля 1995 г. были подписаны два дополнительных соглашения к программе Нанна – Лугара, по условиям которых США предоставляли Российской Федерации транспортные вагоны и тефлоновые покрытия для реализации Договора СНВ-1.
Эти события породили в Соединенных Штатах представления о нарастающем американском превосходстве в стратегической сфере. Во-первых, у администрации Билла Клинтона возникло ощущение, что Америка становится более сильным партнером России, который может прислушиваться, а может и не прислушиваться к мнению более слабой стороны. Во-вторых, американские эксперты заговорили о своеобразном «долге» России перед США. «Благодарность» Москвы виделась в Вашингтоне как быстрое одностороннее сокращение ее ядерного арсенала. Такой вывод подтверждали многочисленные околонаучные публикации, авторы которых сомневались в наличии у России ресурсов для поддержания ядерного паритета с Соединенными Штатами.
Эти тенденции привели к появлению доктрины взаимно гарантированной безопасности (mutually assured safety). Впервые она была оглашена министром обороны США Уильямом Перри 5 января 1995 г. и закреплена почти во всех Стратегиях национальной безопасности клинтоновской эпохи. В рамках новой доктрины Вашингтон увязывал сокращение своих СЯС с продолжением Россией курса демократических реформ. При следовании российским правительством набору «демократических ценностей», изложенных в Вашингтонской хартии (июнь 1992), американцы соглашались продолжать переговоры о сокращении стратегических наступательных вооружений. Но в случае отказа Москвы от «демократических ценностей» Вашингтон оставлял за собой право иметь потенциал воссоздания СЯС до уровня конца 1980-х гг.
В середине 1990-х гг. на первый план вышла другая тенденция. После развертывания в 1993 г. глобальной системы позиционирования (NavStar-GPS) Соединенные Штаты получили возможность проводить глобальные военные операции. Это обусловило вторую после 1970-х гг. волну публикаций о «революции в военном деле». В официальных обзорах Пентагона «Единая перспектива-2010» (1996) и «Единая перспектива-2020» (2000) намечались новые приоритеты развития Вооруженных сил страны: создание аэрокосмических соединений, гиперзвуковых крылатых ракет, сверхзвуковых, высокоатмосферных и суборбитальных летательных аппаратов. Второе рождение получила и концепция «глобальных совместных операций» (global joint operations), которая предусматривала взаимодействие всех родов войск через информационно-космические телекоммуникации. Косвенно концепция «революции в военном деле» служила идеологическим обоснованием военно-технического превосходства США. Американские эксперты утверждали, что в обозримом будущем ни одна другая страна не будет иметь ресурсов для реализации подобных проектов.
На этом фоне планы обновления американских СЯС выглядели скромно. Администрация Клинтона объявила о намерении переоснастить межконтинентальную баллистическую ракету (МБР) «Минитмен-3» боеголовками W-87 от МБР «Пискипер» и сохранить на баллистических ракетах подводных лодок (БРПЛ) «Трайдент-2» боеголовки W-88, предназначенные для поражения высокозащищенных целей. Но Соединенные Штаты стали реализовывать серию проектов по разработке нового поколения ядерного оружия. 24 июня 1995 г. Пентагон запустил программу повышения защищенности ядерных боеголовок, размещенных на БРПЛ. В 1996 г. появились сообщения о наличии программы создания малых ядерных боезарядов типа B61-11 для поражения подземных высокозащищенных целей. Обсуждался вопрос о разработке «боеголовок будущего» типа W-94 и W-95, которые теоретически могли быть созданы на основе «чистого термоядерного оружия». Подобные программы противоречили резолюции Фурс–Спратта (1994), запрещавшей создание ЯО мощностью менее 5 килотонн (хотя администрация Клинтона и выдавала их за сугубо исследовательские). И главное: они доказывали, что Пентагон не исключает использования в конфликтах «облегченных» видов ядерных систем на базе высокоточного оружия.
В этих условиях США начали менять свое отношение к проблеме противоракетной обороны. Принятый в 1991 г. Закон о противоракетной обороне (Missile Defense Act) сместил приоритет в сторону создания ПРО театра военных действий (ТВД). Но в его рамках американские компании разработали проект систем «заатмосферного перехвата», способных поражать цели на границе космоса и атмосферного пространства. 9 февраля 1995 г. Пентагон принял программу «3+3» по развитию систем «заатмосферного перехвата» как основы для будущей ограниченной стратегической ПРО. Белый дом окончательно решился на пересмотр Договора по ПРО после проведенного в Северной Корее испытания ракеты «Тэпходонг-2» 31 августа 1998 г. Начиная с 1999 г. Соединенные Штаты вступили в переговоры с Россией о возможности ревизии этого договора с целью создания ограниченной системы национальной ПРО с центром на Аляске и Алеутских островах.
Особую тревогу в Москве и Пекине вызвал ренессанс концепций принуждения. Национальная военная стратегия-1995 провозгласила доктрину гибкой и избирательной вовлеченности. Речь шла о допустимости вмешательства американской армии в региональный конфликт для блокирования агрессии одной из ведущих держав. Достижение победы предполагалось за счет широкого применения высокоточного оружия и использования информационно-космических систем. В Вашингтоне считали наиболее вероятным сценарием подобного конфликта вмешательство КНР в противостояние с кем-либо из ее соседей. Но американские эксперты не исключали подобного варианта и в случае попыток Москвы силой восстановить СССР. Это порождало опасения, что Пентагон рассматривает «революцию в военном деле» как технологический задел для отказа от логики взаимно гарантированного уничтожения.
Окончательное закрепление такие сдвиги получили после терактов 11 сентября 2001 г. Американские военные эксперты стали широко обсуждать возможность применения тактического ЯО (включая прежде всего его «облегченные» виды) для борьбы с транснациональным сетевым терроризмом. 8 января 2002 г. был утвержден новый «Обзор ядерной политики США», в котором провозглашалась возможность проведения объединенных операций с применением ядерных и неядерных сил (Joint Nuclear Operations). С этой целью предполагался переход к новой структуре стратегической триады:
- ударные наступательные системы (ядерные и конвенциональные);
- оборонительные системы (ПРО, ПВО, средства гражданской обороны);
- обновленная инфраструктура, замкнутая на информационно-космические телекоммуникации новой системы.
13 июня 2002 г. Соединенные Штаты официально вышли из Договора по ПРО и приступили к развертыванию этой системы. В 2003 г. Конгресс отменил резолюцию Фурс–Спратта, что санкционировало разработку новых видов ЯО (хотя на слушаниях в Конгрессе 20 мая 2003 г. министр обороны заявил, что Вашингтон намерен только изучать возможности нового оружия, а не применять его на практике). В доктрине совместных операций с применением ядерного оружия-2005 постулировалась возможность превентивного применения ЯО в локальных военных конфликтах. Американские военачальники получали право запрашивать у президента санкцию на нанесение избирательных ядерных ударов по странам или группировкам, угрожающим применить ОМП против США либо их союзников. Подобные варианты действий были зафиксированы еще президентской директивой № 60 (1997). Но теперь они получили более «расширенный» и многовариативный характер.
Следующая волна модернизации концепций ядерного сдерживания пришлась на вторую половину 2000-х гг. К этому времени в американской литературе появился целый пласт тревожных сообщений о модификации СЯС России и КНР. В целом ряде публикаций утверждалось, что Соединенные Штаты начинают отставать от Москвы и Пекина в области модернизации СЯС (что выглядело странным на фоне сопоставления реальных военно-технических программ США и других стран).
Американские стратеги возродили приоритетность планирования военных конфликтов с «великими державами». Еще в 2006 г. появились публикации о возвращении Вашингтоном ядерного превосходства образца 1950-х гг. В 2007–2008 гг. министр обороны Роберт Гейтс выступал с тревожными заявлениями о необходимости укрепить американские СЯС. Представления о России и КНР как о потенциальных противниках были подтверждены в Стратегии национальной обороны США-2008. Скептики утверждали, что в основе дискуссий лежит стремление Пентагона усилить военные заказы. Но «второй тайваньский кризис» (2005) и позиция Белого дома по поводу пятидневной войны в Южной Осетии (2008) доказали, что оборонное ведомство США рассматривает подобные сценарии и в практическом ключе.
В американской ядерной стратегии возродился интерес к концепциям космической безопасности (space security). В 2004 г. при Пентагоне был создан отдел национальной космической безопасности. В 2006 г. принята концепция «Новая космическая политика США», предусматривавшая расширение космического компонента создающейся системы ПРО. Проведенное в КНР испытание противоспутникового оружия 11 января 2007 г. породило в Вашингтоне тревогу относительно излишней зависимости Вооруженных сил Соединенных Штатов от информационно-космических систем. Принятая 23 января 2007 г. доктрина космических операций предусматривала наращивание средств защиты американских космических активов. В соответствии с ней Вашингтон заблокировал проект Договора о запрещении вывода в космос ударных боевых систем и провел 21 февраля 2008 г. испытания противоспутникового оружия.
Параллельно в США развернулась дискуссия о возможности построения безъядерного мира. 4 января 2007 г. бывшие госсекретари Генри Киссинджер и Джордж Шульц, экс-министр обороны Уильям Перри и бывший глава комитета Сената по обороне Сэм Нанн опубликовали статью о необходимости полной ликвидации ЯО. На ее основе Гарвардский университет и Международный институт безопасности (Вашингтон) запустили проекты изучения возможности построения безъядерного мира. Их итогом стало создание 11 декабря 2008 г. международного движения «Глобальный ноль» (Global Zero).
5 апреля 2009 г. концепцию безъядерного мира поддержал новый президент США Барак Обама. Среди основных приоритетов политики своей администрации он назвал: содействие ратификации Договора о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний (ДВЗЯИ), подписание Договора о запрещении производства расщепляющихся материалов в военных целях (ДЗПРМ) и значительное сокращение российских и американских СЯС.
Эти тенденции означают, что в конце 2000-х гг. в Соединенных Штатах ускоряется поиск альтернативы взаимно гарантированному уничтожению.
Еще в 1990-х гг. американские военные эксперты разделились на два лагеря. Одни выступали за создание «облегченных» видов ЯО, применение которых можно замаскировать под применение конвенционального оружия. Другие требовали разрешить применение тактических ядерных боезарядов в региональных конфликтах. Администрация Джорджа Буша-младшего отдавала предпочтение второму варианту. Демократы всегда симпатизировали первому направлению. За рассуждениями о безъядерном мире, возможно, стоит стремление американских стратегов заменить ЯО «более применимыми» системами либо блокировать будущие незначительные стратегические ядерные силы оппонентов посредством развертывания системы ПРО.
В таком контексте новое значение приобретает разрабатываемый администрацией Обамы проект перехода к «минимальному сдерживанию» (minimal deterrence). Его идеи были изложены 8 апреля 2009 г. в представленном Федерации американских ученых докладе о проекте новой ядерной доктрины США. Эксперты высказались за значительное сокращение ядерных арсеналов и перенацеливание американских СЯС с военных объектов на экономический потенциал возможных противников. Авторы полагают, что такой вариант повысит порог потенциального применения ЯО. Но, возможно, его реализация вернет мир в 1950-е гг., когда вероятность военного столкновения Москвы и Вашингтона была высокой из-за технического несовершенства и немногочисленности их ядерных арсеналов. Трудно сказать, насколько низким окажется порог конфликтности в мире, где ядерные державы станут обладать небольшими, но мобильными ядерными арсеналами. С учетом развертывания глобальной системы ПРО и развития высокоточного оружия такой вариант даст преимущество США и их союзникам.
РОССИЯ ПОСЛЕ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
Новые стратегические концепции Соединенных Штатов вынудили Россию модернизировать основы политики ядерного сдерживания. В начале 1990-х гг. в российской военной политике появилось два новых направления. Первое – зафиксированный в Кэмп-Дэвидской декларации (февраль 1992 г.) отказ России и США воспринимать друг друга как стратегических противников и понижение боевой готовности СЯС. Второе – анонсированное в Вашингтонской хартии намерение создать общее пространство безопасности «от Ванкувера до Владивостока». Впервые в истории Москва заявила о намерении соотносить свою политику национальной безопасности с безопасностью стран атлантического сообщества.
На этой основе российское руководство в начале 1990-х гг. допускало возможность разработки совместных проектов в «чувствительных» с точки зрения национальной безопасности сферах. В феврале 1992 г. президент Борис Ельцин заявил о возможности создания совместной российско-американской системы ограниченной ПРО. 17 июня 1992 г. Россия и Соединенные Штаты подписали двустороннее Соглашение о сотрудничестве в исследовании и использовании космического пространства в мирных целях. 5 октября 1992 г. заключено соглашение о запуске российско-американской программы спутникового наблюдения РАМОС (RAMOS – Russian-American Observation Satellite) за пусками баллистических ракет в глобальном масштабе. Его условия предполагали обмен данными от ранних систем предупреждения о ракетном нападении, проведение опытов по синхронизации спутниковой фотосъемки и создание общего центра обмена данными.
Принятие администрацией Клинтона концепции взаимно гарантированной безопасности вынудило Россию пересмотреть подходы. После распада Варшавского договора и СССР превосходство в области обычных вооружений перешло к Соединенным Штатам и блоку НАТО. В таких условиях Москва фактически оказалась перед лицом тех же вызовов, что и США в конце 1950-х гг. (опасность втягивания в региональные военные конфликты при абсолютном превосходстве противника в обычных вооруженных силах). Балканские события 1990-х гг., в ходе которых сформировалась концепция нового интервенционизма, убедили российские элиты в опасности такой тенденции. Это вызвало перманентное снижение порога ядерного сдерживания в ядерной стратегии Москвы.
Первый шаг в данном направлении был сделан в 1990-х гг. Еще в 1993 г. из Основных положений Военной доктрины РФ было исключено обязательство СССР не применять ЯО первым. В 1995 г. в проекте Закона о национальной безопасности понятие «ядерное сдерживание» впервые зафиксировано как основная функциональная задача российских СЯС. Проведение политики ядерного сдерживания с целью предотвращения военной агрессии закреплено в обеих редакциях Концепции национальной безопасности РФ 1997 и 2000 гг. Утвержденная 21 апреля 2000 г. Военная доктрина Российской Федерации допускала возможность применения ЯО для отражения агрессии с применением как ядерных, так и обычных вооружений. В документе также говорилось о необходимости обладания ядерным потенциалом сдерживания, «гарантирующим нанесение заданного ущерба агрессору в любых условиях».
В начале XXI века – на фоне нового понижения Соединенными Штатами порога ядерного сдерживания – эта тенденция усилилась. В 2003 г. министр обороны Сергей Иванов заявил о праве России наносить упреждающие удары по изготовившемуся к агрессии противнику, а в сентябре 2004 г., сразу после теракта в Беслане, было заявлено о праве России наносить удары по базам террористов в любой точке мира (правда, при этом подчеркивалось, что такие удары будут наноситься в неядерном оснащении). В 2005 г. соответствующая поправка была внесена в Военную доктрину Российской Федерации. На фоне принятия США концепции нанесения превентивных ударов (2002) эти шаги российской стороны выглядели как параллель действиям Вашингтона.
Дискуссии о вариантах осуществления политики ядерного сдерживания проходили под предлогом реагирования на выход США из Договора по ПРО. С 2000 г. российские эксперты заявляли, что этот шаг Вашингтона побудит Москву выйти из Договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности РСМД (1987), Договора о запрещении испытаний ядерного оружия, а возможно, и Договора СНВ-1. Ни один из сценариев не был реализован (хотя о возможности пересмотра Россией отношения к Договору РСМД президент Владимир Путин заявил в мюнхенской речи (10 февраля 2007 г.). Но на фоне объявления Россией моратория на соблюдение Договора об обычных вооруженных силах в Европе 12 декабря 2007 г. эти варианты перестали казаться невероятными. Ответом на ускорение американцами работ по развертыванию элементов системы ПРО выглядело и принятое 17 августа 2007 г. решение Москвы возобновить регулярные полеты боевых машин стратегической авиации.
Новым направлением российской политики ядерного сдерживания стала активизация интереса к проблемам космической безопасности. В 1990-х гг. Россия дважды попыталась реформировать эту сферу – создать Главный центр испытаний и применения космических средств (1994) и включить Военно-космические силы (ВКС) в состав Ракетных войск стратегического назначения РВСН (2001). Последняя реформа оказалась неудачной, и в 2001 г. ВКС были вновь выделены из состава РВСН. Перед Военно-космическими силами встали задачи обновления наземной инфраструктуры (без помощи США), создания мобильных станций предупреждения о ракетном нападении и замены аппаратов, выработавших ресурс.
Внимание Соединенных Штатов к космическим компонентам ПРО усилило эту тенденцию. В 2006 г. принята Концепция воздушно-космической обороны Российской Федерации, которая предусматривала развитие систем ПВО и воссоздание единого радиолокационного поля страны. В 2007 г. руководство как ВКС, так и РВСН сделали ряд заявлений о необходимости адекватных мер преодоления космического эшелона американской системы ПРО. Один из вариантов предполагал возобновление производства орбитальных баллистических ракет Р-36орб. Эти меры возрождают концепцию асимметричного ответа СССР на программу СОИ 1980-х гг.
Следующим сдвигом стало обсуждение осенью 2009 г. проекта новой Военной доктрины Российской Федерации. 8 октября 2009 г. секретарь Совета безопасности Николай Патрушев заявил, что в ее новом варианте будет закреплено право России наносить превентивные ядерные удары. 14 октября 2009 г. Патрушев сообщил, что обновленная доктрина допускает применение ЯО в крупномасштабной, региональной и даже локальной войне. Упреждающее применение ЯО возможно не только для отражения полномасштабной агрессии, но и в конфликтах различной интенсивности. В этом отношении концепция гибкого реагирования может стать концептуальной основой новой ядерной политики России. Теоретически она позволяет решить комплекс задач, подобно тому как в 1960-х гг. это сделал Вашингтон.
Во-первых, «гибкое реагирование» повысило надежность американской политики ядерного сдерживания СССР. В рамках этой стратегии заокеанские политологи разработали «шкалу эскалации». Вооруженные конфликты были разделены на несколько типов, каждый из которых требовал использования соответствующих видов Вооруженных сил, включая тактическое ЯО.
Во-вторых, в рамках «гибкого реагирования» американцы разработали стратегию эскалационного контроля. Перед американскими войсками, находившимися в Европе, ставились задачи отразить советское танковое наступление, удержать превосходство в воздухе и не распространить конфликт за пределы локального театра военных действий. В крайнем случае допускалось демонстративное применение тактического ЯО, чтобы поставить противника перед выбором между развязыванием ядерной войны и заключением почетного мира.
В-третьих, концепция гибкого реагирования породила революцию в военном деле. Стратегия эскалационного контроля вынудила Пентагон развивать высокоточное оружие, информационно-космические системы и т. п. Эти задачи были намечены еще в 1995 г. как приоритетные направления российской военной реформы.
Принятие данной концепции Россией пока остается дискуссионной. Главное, однако, не в этом. Основной вектор развития российской ядерной стратегии направлен на снижение порога ядерного сдерживания и увеличение числа сценариев возможного применения ЯО в локальных конфликтах. После Карибского кризиса (1962) СССР официально отвергал тезис о возможности достижения победы в ограниченном ядерном конфликте. Концепция нового мышления Михаила Горбачёва (1986) провозгласила, что у человечества есть общая задача – предотвратить ядерную войну. Даже после 1991 г. российские элиты, судя по официальным документам, рассматривали ЯО как «последнее резервное средство». Похоже, что теперь ситуация изменилась. Россия начинает признавать американскую доктрину гибкого реагирования, которую в 1970-х гг. отрицали советские эксперты.
ДЕМОНТАЖ ПРЕЖНЕЙ ЛОГИКИ
Снижение порога ядерного сдерживания повысило значимость контроля над вооружениями. Со времен биполярной конфронтации задача этой политики заключалась не только в подписании соглашений по ОСВ/СНВ, но также и в формировании механизмов предотвращения случайной ядерной войны. В 1970-х гг. Москва и Вашингтон выработали правила поведения в кризисных ситуациях, включая возможный конфликт с третьей ядерной державой (прежде всего КНР). Одновременно был заложен фундамент военно-стратегической стабильности в виде Договора по ПРО. На этой основе СССР и США сумели начать в 1980-х гг. переговоры о реальном сокращении СЯС (договоры ОСВ предполагали наращивание СЯС до определенного лимита и были скорее договорами о согласованных правилах довооружения, чем сокращения ядерных боезарядов и их носителей).
Но понимание стратегического диалога в советской и американской культуре было различным. СССР исходил из принципа «одинаковой безопасности», в соответствии с которым Москве требовалось иметь большее число носителей ЯО для компенсации американских средств передового базирования в Европе и «независимых» потенциалов Великобритании и Франции. Соединенные Штаты подходили к переговорам с позиций «равной безопасности» (equal security), согласно которым стороны должны были сокращать равное количество боезарядов. СССР и США по-разному трактовали статью VI Договора о нераспространении ядерного оружия (ДНЯО), в соответствии с которой ядерные державы обязались «вести переговоры об эффективных мерах по прекращению гонки ядерных вооружений в ближайшем будущем и ядерному разоружению». Русское выражение «в духе доброй воли» предполагало, что вопросы контроля над вооружениями будут обсуждаться добровольно. Английское «in good faith» означало «твердое обязательство». Ссылаясь на мягкую формулу русского варианта ДНЯО, американцы называли соглашения ОСВ-1 (1972) и ОСВ-2 (1979) «переговорным процессом» без жестких обязательств (Strategic Arms Limitation Talks).
Ключевым понятием, вокруг которого строился российско-американский диалог по контролю над вооружениями, стала концепция стратегической стабильности. Изначально она сформировалась в Соединенных Штатах и была зафиксирована в «меморандуме Нитце» (1977). Логика этого документа основывалась на том, что развитие советских тяжелых МБР с разделяющимися головными частями индивидуального наведения (РГЧ ИН) повышает угрозу ядерного конфликта. Для его предотвращения следовало перейти к переговорам о сокращении (а не ограничении) стратегических наступательных вооружений и уделить особое внимание тяжелым МБР с РГЧ ИН как основному «дестабилизирующему» типу стратегических вооружений. С 1981 г. администрация Рональда Рейгана предлагала эту концепцию в качестве основы для переговорного процесса. Советский Союз, однако, не соглашался с Вашингтоном. Кремль видел в концепции стратегической стабильности стремление США добиться превосходства в области стратегических наступательных вооружений.
Ситуация изменилась в конце 1980-х гг. На фоне нараставших внутриполитических трудностей советское руководство стремилось любой ценой удержать Соединенные Штаты в режиме стратегического диалога. В новых условиях Москва рассматривала принцип стратегической стабильности как выгодную основу для ведения переговоров. В 1987 г. понятие «стратегическая стабильность» впервые было зафиксировано в Договоре РСМД. В дальнейшем СССР пытался положить его в основу переговоров по Договору СНВ-1. На женевских переговорах в 1985–1989 гг. советская сторона настаивала на расширенной трактовке этого термина, подразумевая под ним постоянное ведение стратегического диалога и принятие на его основе пакета соглашений по ОСВ/СНВ. Но американская сторона настаивала на своей трактовке стратегической стабильности, изложенной в «меморандуме Нитце».
В таких условиях Москва пошла на уступки. На встрече министра иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе и госсекретаря США Джеймса Бейкера в Вайоминге 22–23 сентября 1989 г. были выработаны четыре принципа ведения переговоров по СНВ. Первый – разделение переговоров по наступательным и оборонительным стратегическим вооружениям. Второй – допустимость условного зачета боеголовок для тяжелых бомбардировщиков, что создавало определенную диспропорцию в пользу Соединенных Штатов. Третий – ограничение забрасываемого веса тяжелых МБР. Четвертый – исключение из проблематики переговоров крылатых ракет морского и воздушного базирования, которые в Пентагоне рассматривали как основные высокоточные неядерные системы. Российско-американские переговоры по СНВ начали строиться на базе «вайомингского компромисса».
Прежде всего это касалось советско-американского Договора СНВ-1 (1991; 1994). Документ как будто устанавливал паритет СССР и США по количеству боезарядов – по 6 500 единиц у каждой из сторон. Одновременно он вводил многостороннюю систему равноправных инспекций на предприятиях, где проводилась ликвидация боезарядов и их носителей. Но в договоре фиксировались правила условного зачета боеголовок для тяжелых бомбардировщиков. Это давало Соединенным Штатам определенное превосходство по количеству ядерных боезарядов.
Еще сильнее логика «вайомингского компромисса» проявлялась в подписанном 3 января 1993 г. Договоре СНВ-2. Он предполагал сокращение числа ядерных боезарядов до 3 500 единиц у каждой из сторон и вводил предельные лимиты для всех компонентов стратегической триады. Но одновременно предусматривались ликвидация МБР с РГЧ ИН и замена их моноблочными носителями (при традиционном превосходстве США в морской и авиационной компоненте СЯС такие условия были более выгодны американцам). Договор также фиксировал допустимость сокращения СЯС посредством складирования, а не ликвидации боезарядов. Это соответствовало программным положениям американской концепции взаимно гарантированной безопасности (1995).
Идеи «вайомингского компромисса» просматривались и в Рамочном соглашении по Договору СНВ-3, подписанном президентами России и США в Хельсинки 21 марта 1997 г. Москва и Вашингтон договорились выйти на уровень низких потолков в 2 200 боезарядов. Но одновременно проект СНВ-3 предполагал понижение боеготовности МБР и, по мнению российских экспертов, не решал проблему «возвратного потенциала». В ходе переговоров в Мадриде в 1999–2000 гг. Москва отказалась от американского проекта СНВ-3. После прихода к власти в 2001 г. администрации Джорджа Буша-младшего переговоры по СНВ-3 были свернуты.
Еще менее успешными для России были переговоры по ПРО. Разработка американской системы «заатмосферного перехвата» вызвала тревогу в Москве как девальвация условий Договора по ПРО. На Московском саммите (9–11 мая 1995 г.) президенты Ельцин и Клинтон подписали так называемое Согласованное заявление о необходимости разграничить технические параметры стратегических и тактических перехватчиков. Летом 1995 г. между Россией и США начались переговоры по этой проблеме. На саммите в Хельсинки 21 марта 1997 г. стороны подтвердили свою приверженность Договору по ПРО и условились о сотрудничестве Агентства по противоракетной обороны при Министерстве обороны Соединенных Штатов с российским научно-производственным центром «Комета». 26 сентября 1997 г. в Нью-Йорке был принят пакет дополнительных соглашений к Договору СНВ-2. Было решено, что для систем ПРО ТВД скорость полета перехватчика не должна быть больше 3 км/с, если дальность полета баллистической ракеты-мишени не превышает 3 500 километров. Однако Конгресс США не ратифицировал нью-йоркский протокол.
Таким образом дискуссии о ратификации Россией Договора СНВ-2 стали, по сути, дискуссиями о тех условиях, на которых Москва согласится принять американский вариант концепции стратегической стабильности. Первоначально Верховный Совет РФ (1993) и Государственная дума (1995; 1998) категорически отказывались ратифицировать этот документ, считая его положения невыгодными для России. Но по мере того как Соединенные Штаты все более недвусмысленно заявляли о намерении выйти из Договора по ПРО, ситуация менялась. В апреле 2000 г. Россия ратифицировала Договор СНВ-2 как документ, постулирующий укрепление принципа стратегической стабильности. Однако она выдвинула два условия: вступление этого договора в силу в пакете с нью-йоркским протоколом и сохранение действия Договора по ПРО. С такими предложениями США не согласились, и Договор СНВ-2 в силу не вступил.
Параллельно Россия попыталась активизировать стратегический диалог с Соединенными Штатами по проблеме предотвращения милитаризации космоса. 2 сентября 1998 г. было заключено российско-американское соглашение по обмену информацией, поступающей от систем предупреждения о ракетном нападении. 4 июня 2000 г. был подписан российско-американский меморандум о создании в Москве совместного центра обмена данными о пусках баллистических ракет. На «саммите тысячелетия» ООН 6 сентября 2000 г. президент Путин провозгласил проблему предотвращения милитаризации космоса одним из ключевых условий сохранения стратегической стабильности. Но 11 января 2001 г. специальная комиссия во главе с министром обороны США Доналдом Рамсфелдом рекомендовала ускорить развитие средств защиты космических активов Соединенных Штатов. Так, российско-американский диалог по космосу не состоялся.
К этому времени во внешней политике США стал наблюдаться отход от принципа стратегической стабильности. В 2001 г. Вашингтон заявил о намерении начать разработку ударных средств космического базирования и выходе из Договора по ПРО. На встрече в американском городе Кроу-форд 13 ноября 2001 г. Буш-младший предложил Путину новую формулу компромисса – подписание декларативных документов без жестких обязательств. На смену «вайомингскому компромиссу» как фиксации американской трактовки понятия стратегической стабильности пришел «кроу-фордский компромисс» как его ослабленный или, как минимум, существенно сокращенный вариант.
Воплощением «кроуфордского компромисса» стали договоренности, достигнутые в 2002 г. В первую очередь речь идет о Договоре о сокращении стратегических наступательных потенциалов, предусматривавшем сокращение боезарядов до уровня 2 200 единиц Россией и Соединенными Штатами, но без механизмов верификации. В пакете с ним подписана Московская декларация о новых стратегических отношениях между РФ и США, по условиям которой Вашингтон обязался проводить с Москвой консультации о всех шагах в области развертывания систем ПРО. 28 мая 2002 г. подписана Римская декларация о переходе к стратегическому партнерству России и НАТО. На ее основе запущены совместные проекты в области ПВО и ПРО ТВД.
Но даже сугубо консультативный вариант «кроуфордского компромисса» оказался непрочным. С 2004 г. Соединенные Штаты стали постепенно отказываться даже от консультативных обязательств. Вашингтон последовательно вышел из программы РАМОС, отказался от строительства в Москве центра обмена данными о пусках баллистических ракет и начал модернизацию радиолокационных станций на территории Великобритании и Гренландии. Неудачным оказался и российско-американский саммит в Братиславе (24 февраля 2005 г.), в ходе которого президент Буш-младший поднял вопрос о надежности хранения российских запасов расщепляющихся материалов (Москва восприняла это как отказ Вашингтона рассматривать ее в качестве равноправного партнера). Завершением стратегии стало объявленное в январе 2007 г. решение США о создании третьего позиционного района ПРО на территории Польши и Чехии. С дипломатической точки зрения это явилось отказом Белого дома от принципов Московской декларации 2002 г. как последнего механизма контроля в сфере ПРО.
Россия попыталась удержать Вашингтон в режиме стратегического диалога, пусть даже в ослабленной версии «кроуфордского компромисса». 7 июня 2007 г. на саммите «Группы семи» в Хайлигендамме (Германия) президент России Путин предложил Бушу-младшему использовать радиолокационные станции в Габале и Армавире как альтернативу третьему позиционному району ПРО. Но Соединенные Штаты не поддерживали эту инициативу. Они предложили превратить обе станции в четвертый позиционный район ПРО. Обсуждение данной проблемы состоялось на встрече Путина и Буша в Кеннебанкпорте (США) 1–2 июля 2007 г.
«Компромисс Кеннебанкпорта» в случае его реализации означал бы отказ России от принципов стратегической стабильности. Москва не согласилась с его условиями, что стало одной из причин резкого обострения отношений между обеими странами в 2008 г. Полноценные переговоры по проблеме ПРО вновь начались только после прихода к власти администрации срока действия Барака Обамы. 24 апреля 2009 г. возобновились консультации о продлении Договора СНВ-1 после его истечения. 10 сентября 2009 г. Обама заявил об отказе США от планов по развертыванию третьего позиционного района ПРО (хотя официально Вашингтон не денонсировал соответствующие соглашения с Польшей и Чехией, что позволяет при необходимости реанимировать данный проект).
К этому времени, однако, обозначилась новая тенденция. Российская сторона стала активно сигнализировать Белому дому о намерении пересмотреть ряд принципов «вайомингского компромисса». 20 апреля 2009 г. президент Дмитрий Медведев заявил в Хельсинки, что дальнейшие переговоры по СНВ Москва будет вести только при соблюдении Вашингтоном трех следующих условий: отказ от вывода в космос ударных боевых систем, введение ограничений на развертывание систем ПРО и распространение контроля на высокоточные системы повышенной дальности. Выступая в Амстердаме 20 июня 2009 г., Медведев отметил, что Россию не устраивает принцип «возвратного потенциала» и складирования ядерных боезарядов. Новые принципы российская сторона предполагает ввести после подписания нового договора по СНВ, который разрабатывается еще по прежним, «вайомингским», правилам. Но эти тенденции показывают: Москва не одобряет попыток Соединенных Штатов отойти от принципов стратегической стабильности и одновременно сохранить ее объективно невыгодные для России ограничения.
За минувшие двадцать лет система контроля над вооружениями в целом повторила основные тенденции развития российско-американских отношений. Она базировалась на принципах «навязанного консенсуса», согласно которому Россия в целом принимает инициативы США, даже если они не во всем отвечают ее интересам. Москва соглашалась с таким положением дел до тех пор, пока Вашингтон не стал отказываться от принципов стратегической стабильности. Разрушение этой системы ликвидирует все механизмы предотвращения ядерного конфликта, созданные на базе логики взаимно гарантированного уничтожения. Итогом станет возвращение мира к ситуации 1950-х гг., когда Москва и Вашингтон выстраивали свои отношения в стратегической сфере без каких-либо правил, что повышало риск случайного или преднамеренного военного столкновения между ними.
* * *
Российско-американские отношения последних двух десятилетий можно представлять по-разному. Но их материально-технической основой по-прежнему остается система взаимного ядерного сдерживания. Россия и Соединенные Штаты строят концепции обеспечения безопасности в том числе с учетом вероятности возникновения военного конфликта между ними. Это обстоятельство объективно блокирует на обозримую перспективу возможность интеграции России в западные военно-политические структуры.
В течение последних двадцати лет обе страны не выдвинули принципиально новых идей в области ядерного сдерживания. Они скорее переосмысливали концепцию гибкого реагирования 1960-х гг., подводя под нее новые военные технологии. Но одновременно Москва и Вашингтон резко понизили по сравнению с концом 1980-х гг. порог применения ядерного оружия. Это особенно тревожно на фоне появления пространства, где непосредственно сталкиваются российские и американские военные, политические и экономические интересы, – территории бывшего СССР. Поэтому приоритетной задачей российско-американских отношений вновь, как и в 1970-х гг., становится разработка стабилизирующих правил поведения на случай несанкционированного военного столкновения или конфликта с третьими странами. Именно в этом, возможно, и заключается главное назначение политики «перезагрузки».
