Высказывания Давида Арахамии, который полтора года назад участвовал в российско-украинских переговорах с целью прекратить вооружённый конфликт, вызвали широкий резонанс. Украинский функционер сказал то, о чём говорили и раньше, но без официального подтверждения со стороны Киева.
Во-первых, главной темой тогда была военно-политическая безопасность – закреплённый нейтральный статус Украины. Как мы знаем со слов российского президента (встреча с африканской делегацией в июне), речь шла и о конкретных параметрах ограничения украинского военного потенциала.
Во-вторых, Арахамия сообщил о позиции тогдашнего британского премьера Бориса Джонсона, который то ли от себя, то ли от лица «коллективного Запада» высказался за продолжение войны до победного конца.
Воздержимся от политических оценок решений, принятых украинским руководством. Интереснее содержательная сторона переговоров, о которой мы теперь можем судить более полно.
Через полтора-два месяца после начала боевых действий Украине предлагали то, о чём ещё в 2014 г., после начала острого кризиса вокруг Донбасса, упоминали наиболее умеренные из западных комментаторов, – «финляндизацию». Иными словами – гарантию безопасности и независимости страны в обмен на документально закреплённые ограничения её военно-политического статуса. Примером служили договорённости между СССР и Финляндией после Второй мировой, когда Хельсинки сохранил суверенитет и почти полную самостоятельность (да ещё и обрёл торгово-экономические преференции), добровольно согласившись оставаться в стороне от западных объединений. Во второй половине 1940-х гг. эта схема считалась большим достижением Финляндии, поскольку альтернативой полагалось включение страны в советскую сферу влияния со всеми вытекающими последствиями – установлением «народной демократии» и жёстким следованиям внешнеполитическому курсу СССР.
Применительно к Украине обсуждать такую модель в прошлом десятилетии были готовы очень немногие – приверженцы школы реализма в международных отношениях (её олицетворением считается Киссинджер), да и то не все. Часть тех, кто, в принципе, верит в баланс сил, в данном случае не считали необходимым применять этот подход. Россия ведь слишком уступает совокупному силовому потенциалу Запада, чтобы всерьёз претендовать на учёт её военно-стратегических интересов. Большинство же западных политиков и стратегов придерживались вообще иной идеологии: баланс сил и геополитические компромиссы – достояние прошлого, сегодня актуальны только идеологические категории: «свободный мир» берёт верх над «несвободным», и точка. Так что общая линия Запада, взятая на вооружение после холодной войны, не менялась – расширение собственных военно-политических институтов вне зависимости возражений кого бы то ни было.
Тут следует заметить, что эти дискуссии о схемах обеспечения безопасности велись преимущественно на Западе, прежде всего в США. Собственно, в украинском политическом и общественном поле, где находились те, кто более всего должен был быть заинтересован в надёжном результате, отдельных обсуждений почти не было.
Альтернативой ей служила гораздо более гибкая и аморфная концепция (её почему-то принято было считать пророссийской), суть которой (реальная, а не декларированная) сводилась к постоянному маневрированию и уклонению от каких-либо обязательств – предлагаемых или даже уже принятых.
Для представителей первой точки зрения «финляндизация» оставалась неприемлемой, поскольку служила бы тормозом отдаления от России и сближения с Западом. А приверженцы второй, на самом деле, не годились в качестве договорных партнёров, поскольку данная модель всё-таки предусматривает жёсткое выполнение согласованных параметров. Задачей же «гибких» сил было не допустить никакой жёсткости обязательств либо вывернуться из-под них при первой возможности.
И как минимум внесла вклад в неутешительное состояние, которое приходится констатировать сегодня.
Казалось бы, в условиях уже ведущихся боевых действий, урон в которых несли обе стороны, но в большей степени украинская, «финляндский» вариант должен был бы привлечь более пристальное и практическое внимание. Однако тут вступили во взаимодействие два описанных феномена. С западной стороны – недопустимость пересмотра итогов холодной войны, то есть учёта особого мнения Москвы. С украинской – неприятие каких бы то ни было обязывающих договорённостей. Результат оказался предрешён.
Сейчас, когда на Западе начинает витать призрак неких переговоров о перемирии, возвращение на полтора года назад невозможно. В некотором смысле ситуация упростилась – вопрос решается на поле боя и результат определится традиционным способом. Тем не менее рано или поздно вопрос о политическом урегулировании встанет вновь. И зависеть его решение будет от способности извлекать уроки из случившегося. Или неспособности.
Российская газета
