В мировом общественном мнении складывается впечатление, что Латинская Америка резко поворачивает влево. Этим летом победу левых сил ожидают на выборах в Мексике, Эквадоре и Никарагуа, а в Бразилии и Венесуэле левые лидеры будут переизбраны на новый срок. Исключение должна составить Колумбия, где серьезные шансы повторить успех имеет нынешний президент Альваро Урибе. В Перу представитель Народно-христианской партии Лурдес Флорес (лидер Блока национального единства. – Ред.) не смогла одолеть в первом туре популиста Ольянту Умалу. Добавьте сюда правление левых в Аргентине, Уругвае и Парагвае, и вам покажется, что практически весь континент, вдруг ставший пленником социалистических идей, дрейфует прочь от Соединенных Штатов, свободного рынка и демократических ценностей.
Более внимательный взгляд на Латинскую Америку существенно дополняет полученную картину. Действительно, популизм пустил глубокие корни, которые, вероятно, еще окрепнут. Однако в реальности на континенте прослеживается не одна, а три совершенно разные тенденции.
Первая уже обозначена нами как возвращение популизма. Вторую определяют политическая инерция и попытки сохранить статус-кво. Третья вызвана глобализацией и выражается желанием добиться прогресса любой ценой, пусть даже оставшись в меньшинстве на континенте.
Уго Чавес в Венесуэле, Эво Моралес в Боливии и – в меньшей степени – Нестор Киршнер в Аргентине олицетворяют популистские устремления. За ними встает тень дряхлеющего Фиделя Кастро, влияние которого на континенте больше мифическое, нежели практическое. Популизм ассоциируется с укоренением авторитаризма и широкого слоя чиновничества, зависящего от правительственных подачек. Проводимая в популистском русле политика нацелена на восстановление государственных предприятий, связана с безудержной инфляцией и жесткой антиамериканской риторикой. Возрождается тенденция, неуклонно сопровождавшая континент на протяжении всей его современной истории, начиная с Мексиканской революции на заре прошлого столетия.
Чавесу уже удалось ликвидировать многие из демократических противовесов авторитаризму, и сейчас он уверенно тратит нефтедоллары на различные социальные «миссии», экспроприирует фабрики и сельскохозяйственные угодья как «нерентабельные», финансирует радикальные движения Латинской Америки.
Киршнер также пытается укрепить свою власть, хотя действует и не столь агрессивно. Политика аргентинского правительства вызвала рост инфляции, которая уже два года держится на самом высоком уровне за истекшие восемь лет. За счет почти бесплатной раздачи продуктов питания и предметов для семейного очага глава государства пытается создать себе массовую социальную базу в важнейшей провинции страны – Буэнос-Айресе. Его программа ежемесячного субсидирования населения так и называется – «Хозяева очага». Президент Эво Моралес активно взялся за национализацию природных ресурсов Боливии, которая по запасам углеводородов занимает второе место в Латинской Америке, и намерен поставить эту отрасль «на службу народу».
Во вторую группу стран входят Мексика, Перу и Бразилия, воплощающие некую комбинированную конформистскую модель развития. В ней нет места реформам, но поддерживается видимость более или менее здравой финансовой политики. Приемлемые же темпы роста достигнуты исключительно за счет высоких мировых цен на экспортируемое сырье. Однако статус-кво, позволяющий дистанцироваться от трудных и неблагодарных реформ, требует обязательного сохранения системы привилегий внутри страны.
В Перу три миллиона мелких и средних предприятий, составляющие 98 % всех частных компаний, производят лишь 38 % ВВП. Причина — судебные ограничения и разного рода барьеры, поставленные самим государством. В Мексике попытки государства сохранить высокие цены на электроэнергию, производство которой находится под его непосредственным контролем, а также высокие налоги заставили многих предпринимателей перевести свой бизнес в Китай. Таким образом, популисты из оппозиции, заверяющие избирателей, что способны предложить лучший путь, получают определенный шанс.
Наконец, третья и самая малочисленная группа объединяет государства, в которых дела обстоят лучше, но они находятся в определенной изоляции на континенте. Речь идет прежде всего о Чили и Колумбии. Чили заявила недавно о намерении подписать договор о свободной торговле с Китаем. Благодаря устранению ряда бюрократических преград и судебных ограничений Колумбия добилась существенного увеличения числа новых предприятий (за два года – на 16 %). Однако этим странам нелегко отстаивать свою модель развития в Латинской Америке. Колумбия ведет нескончаемую войну с наркопартизанами. У Чили исторически сложились непростые отношения с соседями.
КАПИТАЛИЗМ A LA RUSA
Конечно, трудно отрицать, что левый вираж континента обусловлен рядом объективных причин. Главная из них заключается в том, что с давних времен власть в латиноамериканских странах была сосредоточена в руках элиты, а это стесняло социальную мобильность, присущую развитым обществам. Попытки рыночных реформ привели лишь к перераспределению собственности внутри той самой элиты. Добавьте к этому культурное размежевание, которое в ряде андских стран чревато серьезными этническими конфликтами.
Крен в сторону левого популизма явился следствием разочарования миллионов в широко разрекламированных достижениях 1990-х годов. От реформ, проводившихся правоцентристскими правительствами, ожидали мощного импульса развитию. Некоторым из государств в эти годы действительно удалось сдержать инфляцию. Однако в отличие от Центральной и Восточной Европы, где наблюдалось повышение уровня жизни не менее 40 миллионов человек, странам Латинской Америки не удалось выйти на заданные рубежи. Вместо децентрализации и создания свободной и конкурентоспособной экономики на континенте расцвели авторитаризм и «меркантилистский» капитализм, при котором успех той или иной компании всецело зависит от ее политических связей наверху. На латиноамериканском континенте мы получили капитализм отнюдь не ирландского, а скорее «российского образца».
Чили – одна из немногих стран региона, где были осуществлены весьма глубокие преобразования. Предпринимательская деятельность пользуется здесь достаточно широкой свободой, созданы условия для существования разнообразных форм собственности. Пенсионная реформа позволила сделать значительные накопления, предоставившие людям возможность обзавестись собственным жильем и капиталом. Опыт, приобретенный при проведении пенсионной реформы, распространили и на другие социальные сферы. Общественные затраты и в Чили составляют существенную статью расходов, но инвестиционный индекс в 22 % значительно выше, чем у ее соседей по континенту. 45 % чилийской продукции экспортируется за рубеж – это самый высокий показатель в Латинской Америке. Безусловно, Сантьяго нужны всё новые стимулы для проведения реформ. 18 % населения Чили пока еще живет за чертой бедности, и по уровню доходов на душу населения эта страна значительно отстает от Ирландии или Новой Зеландии. Однако многие экономисты полагают, что если Чили добьется стабильного уровня в 6 % экономического роста, то к 2020 году ей удастся преодолеть слаборазвитость.
Как бы то ни было, «чилийское чудо» – не норма, а исключение. В других странах достигнутые показатели оказались дутыми и лишь способствовали популистским экспериментам. Так, например, Аргентина заявила о том, что ей удалось добиться в 2005-м 8-процентного экономического роста. Аналогичные цифры ставит себе в заслугу и правительство Чавеса в Венесуэле. Однако подобные достижения стали следствием благоприятной международной экономической конъюнктуры, а отнюдь не результатом эффективной деятельности правителей.
Федеральная резервная система США сохраняла в прошлом году исключительно низкую процентную ставку. В Китае и Индии резко вырос спрос на латиноамериканское сырье. После периода 1998–2003 годов, когда в большинстве стран Латинской Америки вообще не отмечалось никакого роста, экономика стала получать прибыль за счет высоких цен на нефть (Аргентина, Эквадор, Мексика, Венесуэла), минералов (Перу) и такой сельскохозяйственной продукции, как зерно сои (Аргентина, Бразилия). Уровень инвестиционной активности в этих странах пока еще весьма низок — от 15 до 17 % ВВП, особенно если сравнивать его с инвестиционными показателями в странах Юго-Восточной Азии, где этот индекс составил в минувшие два десятилетия 25 %. Кроме того, продолжается массовое бегство капитала, достигшее в прошлом году 77 млрд долларов. Так или иначе, благоприятной конъюнктурой воспользовались и популистские правительства, и те конформистские лидеры, которые стремятся сохранить статус-кво.
«ХИЩНИКИ» И «ТРАВОЯДНЫЕ»
Левые силы в Латинской Америке значительно различаются между собой и разделяются на тех, кто смотрит в будущее, и тех, чей взор обращен в прошлое. Эти взгляды не зависят от того, является ли правительство про- или антиамериканским. Если уж пользоваться данной системой координат, то всю Латинскую Америку можно считать проамериканской, поскольку 24 страны континента согласны с предложением Вашингтона создать в Западном полушарии зону свободной торговли.
Не следует также искать водораздел между сторонниками «ультралиберализма» и социалистами. Строго говоря, в Латинской Америке все правительства можно считать социалистическими, и даже Чили не исключение: ведь именно государство является хозяином меди – главной экспортной статьи. Тем более не актуален сегодня конфликт между левыми и правыми, потому что за исключением Сальвадора, Гватемалы, Гондураса, Колумбии и Мексики правые отстранены от власти в этом регионе.
Подлинное размежевание происходит в рядах самих левых сил, занятых поисками своей исторической идентичности. Они практически повторяют путь, пройденный в 1980-е лейбористскими партиями Испании, Великобритании и Новой Зеландии. Борьба идет между «хищниками» (радикальные левые) и «травоядными» (умеренные левые), как назвал их кубинский писатель Карлос Альберто Монтанер (живущий в эмиграции президент Кубинского либерального союза. – Ред.). Последним пока удается одерживать верх.
К убежденным «хищникам» принадлежат лишь Фидель Кастро и Уго Чавес. Аргентинский президент Нестор Киршнер колеблется, что предпочесть – мясо или зеленые корма. Остальные левые в массе своей «травоядные», хотя нередко отличаются крайне резкой риторикой. До сего времени неясно, к какому разряду отнести нового президента Боливии Эво Моралеса.
Из всех «хищников» лишь Венесуэла пользуется известным влиянием в мире благодаря своим нефтедолларам. Что же касается Кастро, то речь скорее идет об исторической реликвии, нежели о сколько-нибудь значимой политической силе. Латиноамериканские левые не выступают единым фронтом, и потому ошибочно всерьез говорить об «историческом повороте влево» в масштабе континента.
Чилийские социалисты подписали Договор о свободной торговле с Европейским союзом, Европейской ассоциацией свободной торговли, с США и Южной Кореей, на очереди переговоры с Японией, Индией и Китаем. Президент Уругвая Табаре Васкес кокетничает с американцами и в целом склоняется к подписанию Договора о свободной торговле, что является прямым вызовом региональному интеграционному объединению МЕРКОСУР. Васкес поддерживает европейских инвесторов, на деньги которых возводится завод по производству целлюлозы неподалеку от границы с Аргентиной. Это вызывает сильное раздражение Буэнос-Айреса и протесты левых экологов. Настоящая война разразилась между левыми правительствами Аргентины и Бразилии, поскольку последняя реэкспортирует почти половину товаров, покупаемых у Аргентины.
Что же касается левых популистских («плотоядных») режимов, то они крайне уязвимы. Гавана выживает сейчас главным образом благодаря инъекциям со стороны Каракаса, который субсидирует режим Кастро, поставляя ему по низким ценам порядка 100 тысяч баррелей нефти в день. Как известно, после прекращения массированной помощи СССР Куба вступила в так называемый «особый период», который длился вплоть до минувшего года. В стране была разрешена частная предпринимательская деятельность, обставленная, впрочем, невероятными ограничениями. Возникло около 200 тысяч мелких предприятий, нашедших пристанище в частных домах, но вскоре почти четверть из них закрылась из-за драконовских мер правительства. Деятельность первых совместных компаний с участием иностранного капитала также была ограничена, и очень скоро почти сотню из них постигла участь многих мелких фирм.
Кастро не нуждается в частном секторе, развитие которого представляет прямую угрозу режиму. Например, кубинцы – работники отелей, построенных и управляемых иностранцами, а также владельцы paladares – крошечных частных ресторанов – получили возможность зарабатывать втрое больше, чем государственные служащие. Но это размывало главный постулат революции, провозглашающий принцип равных возможностей для граждан социалистической Кубы. И Кастро, опасаясь политических последствий, неизбежных при ликвидации уравниловки, вернулся к ортодоксальной и авторитарной схеме. Однако полностью свернуть частный сектор он оказался в состоянии лишь после того, как Венесуэла взяла на себя роль главного спонсора и благодетеля Кубы.
Что касается Боливии, то Эво Моралес, будучи еще в оппозиции, пытался препятствовать разработке месторождений природного газа иностранными компаниями. В конце 1990-х в основном европейские инвесторы вложили в нефтегазовые проекты Боливии до 5 млрд долларов. Но радикальные движения блокировали дальнейшее развитие этого важнейшего для страны экспортного проекта, и инвестиции прекратились (в минувшем году они составили лишь 80 млн долларов). Сейчас, придя к власти, Моралес намерен национализировать всю газовую отрасль. Создается парадоксальная ситуация: в условиях, когда спрос на природный газ в США и Мексике остается высоким, Боливия, похоже, хочет наказать саму себя.
ПОПУЛИСТЫ ПРОТИВ ОЛИГАРХОВ
Все это воспроизводит старую схему латиноамериканского популизма. В чем же ее специфика и каковы возможные последствия новых экспериментов Уго Чавеса, Эво Моралеса и в известной степени Нестора Киршнера?
Популизм, по крайней мере на начальном этапе, олицетворял собой XX век, взбунтовавшийся против века XIX, когда народы были лишены всякого доступа к власти, узурпированной элитой. Мексиканская Конституция 1917 года впервые в Латинской Америке закрепила социальные требования и права простых граждан на участие в делах, которыми прежде занималась исключительно элита. Это участие, как мы теперь знаем, выродилось в новую форму дискриминации – в интересах новой олигархии, правда на этот раз представленной так называемыми «народными избранниками».
Но популизм продолжал сражаться с традиционной олигархией, которой уже не было и в помине. На протяжении ХХ столетия бразильский лидер Жетулио Варгас, аргентинец Хуан Доминго Перон, мексиканец Ласаро Карденас, венесуэлец Карлос Андрес Перес, перуанец Алан Гарсия – все они пытались избавить «народ» от несправедливости, высшим воплощением которой считали «олигархию». К олигархам причислялись латифундисты, банкиры, новые промышленники, но у олигархии были также политическая, военная и церковная ипостаси.
Борьба против олигархии была неразрывно связана с противодействием «империализму», который почти всегда ассоциировался с Соединенными Штатами. К этому следует добавить то, что писатель Карлос Ранхель назвал «мировоззрением Третьего мира», – желание спроецировать развитие международных отношений на «классовую борьбу» между богатыми и бедными в Латинской Америке.
В отличие от Карла Маркса популисты не считают необходимым лишать олигархию всех средств производства, экспроприируя исключительно «стратегические» компании. Отсюда – «третий путь», о котором Хуан Доминго Перон говорил задолго до известного британского социолога Энтони Гидденса. Путь, в равной степени удаленный и от коммунизма, и от капитализма.
У популистов, проповедующих концепцию «третьего пути», есть один объект поклонения — Государство, которое, сосредоточив в своих руках важные производственные и торговые функции, превратилось в своеобразное агентство по трудоустройству. Популизм, правивший в Мексике в течение семи десятилетий, создал такое государство, которое в середине 1980-х тратило до 61 % ВВП. В Венесуэле на долю государства приходилось около 50 % национального бюджета. Перуанский популизм времен президента Веласко Альварадо, воспроизведенный в виде фарса при Алане Гарсия, создал в стране своего рода постоянную величину в 2 млрд долларов — ежегодный дефицит в государственном секторе экономики. Бразильская модель Варгаса пережила своего основателя: до конца 1970-х годов под контролем государства находилось 560 предприятий – треть всего промышленного актива страны, которые расходовали до 40 % ВВП.
Современный популизм отчасти утратил свой «аграрный» компонент, поскольку общества урбанизировались, а в сельской местности проживает всего лишь около трети от общей численности населения Латинской Америки. Прежде же экспроприация поместий и латифундий была главным пунктом повестки дня популистов всех мастей. Но в выигрыше от аграрных реформ оставалось в конечном итоге государство, а не крестьянин. Передача земель государству, равно как и создание в такой стране, как, например, Перу, 600 кооперативов, лишь добавила жирку чиновничье-административной касте, остальным же пришлось еще туже затянуть пояса. В Мексике распределение полей крестьянских общин и во времена правления президента Карденаса, и в президентство Луиса Эчеверрия не позволило добиться устойчивого развития сельского рынка и сделать крестьян полноправными собственниками.
Комбинация антиимпериализма и этатизма в течение всего XX века порождала экономический национализм. Его приверженцы считали несправедливыми условия товарообмена, при которых развитые страны поставляли готовые изделия, а слаборазвитые экспортировали исключительно сырье. Они утверждали, что наличие капитала и передовых технологий у богатых стран в сочетании с отсутствием и того и другого у бедных создавало в мировой экономике «структурную» проблему.
Подобный «структурализм» служил щитом, которым популисты с конца 20-х и до начала 90-х годов прошлого столетия прикрывали свой национализм в экономике. За этот период в Латинской Америке были созданы сотни таможенных барьеров, квот, различных видов валютных обменов и всевозможные юридические механизмы, позволявшие направлять средства граждан в те отрасли промышленности, которые государство считало приоритетными.
Когда стало очевидным, что «структурализм» не достигает поставленной цели – сделать условия обмена между развитыми и слаборазвитыми странами более справедливыми, возникла новая концепция экономического национализма — «теория зависимости». Невозможность добиться справедливости товарообмена она объясняла тем, что в мире существует тотальная и глубокая зависимость от богатых стран. Авторы этой концепции лицемерно убеждали публику: положение, мол, может исправить лишь массированная помощь извне. Ссылаясь на «несознательность» богатых стран, сторонники новой концепции стали требовать от них многомиллионных внешних заимствований, кредитов и траншей.
Эта политика дала неутешительный результат. Даже после того как богатые резко увеличили объем кредитов, уровень инвестиций в страны Латинской Америки не превышал 15 % ВНП, а бегство капиталов значительно превосходило объем внешней помощи. В 1980-е из стран континента было вывезено 220 млрд долларов, что в четыре раза превышало общую сумму кредитов, выданных МВФ. К концу столетия в Венесуэле, которую из-за обилия нефтедолларов называли «саудовской», доход на душу населения сократился на 25 % по сравнению с 1976 годом, когда президент Карлос Андрес Перес национализировал нефтяную отрасль.
ПОРОКИ АДМИНИСТРАТИВНОЙ ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ
Первая половина XX века, казалось, подавала надежду. В 1940–1970-е годы благодаря появлению новых видов промышленности Бразилия сократила свою зависимость эксклюзивного экспортера кофе на мировой рынок. Мексика нередко добивалась 6-процентного экономического роста. Но позднее картина изменилась. Страны сосредотачивали свою энергию и ресурсы на указанных государством приоритетных направлениях. Административная централизация действительно способствовала направлению усилий общества на достижение той или иной цели, но была бессильна систематически обеспечивать нужный эффект и рост богатства страны на длительную перспективу. Постепенно обнажался искусственный характер централизованной системы, становилось очевидным, что без создания институтов по защите индивидуальных прав, способных гарантировать обществу охрану социальных контрактов, а не мандатов, нельзя достичь постоянного прироста капитала. Другим странам эта истина открылась раньше.
В конечном итоге все латиноамериканские государства, в той или иной форме исповедовавшие популизм, оказались в глубоком кризисе. Спустя почти полвека после Мексиканской революции за чертой бедности практически оказалось 50 % населения Латинской Америки. Таков социальный итог латиноамериканского популизма.
Другая особенность популистов, с трудом поддающаяся статистическому учету, но от этого не менее разрушительная, — авторитаризм. Речь идет об ослаблении политических институтов и нарушении принципа разделения властей в интересах президента. Сколь бы наши популисты ни отличались друг от друга, в данном аспекте их политика удивительно похожа. Сегодня мы стали очевидцами появления очередной разновидности популизма – боливийского. Пока, правда, дело не дошло до того, чтобы волна популизма захлестнула весь континент, но такая угроза существует.
В этом году политический баланс может измениться. В Мексике общественное мнение заставило фаворита гонки Лопеса Обрадора дистанцироваться от Уго Чавеса. Это и неудивительно: ведь 70 % всех новых рабочих мест в той или иной степени завязаны на торговлю с США. В Никарагуа «травоядный» Эрти Левитес опережает левого лидера и бывшего президента Даниэля Ортегу. Президент Бразилии Луис Игнасио Лула да Силва оказался замешан в коррупционном скандале, что может привести к победе мэра Сан-Паулу Жозе Серры, убежденного «травоядного». В Перу существует серьезная опасность прихода к власти бывшего офицера, популиста Ольянты Умалы и сближения его с Чавесом, однако в предвыборной гонке он идет пока вторым. Так или иначе, все это дает шанс на то, что в Латинской Америке все-таки возобладают «травоядные».
Они не станут проводить реформы в духе свободного рынка, и рано или поздно, когда упадут цены на сырье, им придется заплатить за свой конформизм. Люди будут искать альтернативу, и тогда, совершенно очевидно, Латинская Америка предпримет новую попытку проведения реформ в направлении свободного рынка и правового устройства. Когда это произойдет? Возможно, в начале нового десятилетия.
