Что такое застой? На мой взгляд, это историческая ситуация, при которой правящая элита не хочет, а оппозиционные силы не могут и не знают, как жить по-новому. В эпоху застоя у власти и у оппозиции в ходу один и тот же миф о фатальной предопределенности судьбы страны и ее «особом пути».
Либералы с гневом отвергают идею «особой цивилизации» как «тысячелетнего величия России», но охотно принимают тот же миф в другой упаковке как цивилизацию «тысячелетнего рабства».
«Особенности» – это наиболее часто повторяемое сегодня словечко. Вот только непонятно, по отношению к каким странам и в чем же проявляются российские особенности, – ведь сравнительные исследования крайне редки.
Как заклинание повторяется присказка: «Такая у народа ментальность». Идеологически противостоящие друг другу группы в равной степени не знают и, к сожалению, не хотят знать о реальных тенденциях, характеризующих динамику национальной культуры. Ближе познакомиться с этими тенденциями сильно мешает то, что популярные термины «культурный код», «цивилизационная матрица», «национальные архетипы» так и остались метафорами, поэтическими образами, к которым прибегают без объяснения механизма их действия.
В сложившихся условиях роль науки я вижу прежде всего в демифологизации общественного сознания, в том, чтобы противопоставить мифам рациональное знание. В этом смысл и данной статьи. Постараюсь изложить свою гипотезу, отчего в российской жизни так устойчивы некоторые стереотипы поведения, которые лишь кажутся традиционными. И в чем в то же время состоят механизмы динамики не мнимых, а подлинных традиций под влиянием глобальных вызовов.
ТРАДИЦИИ И ИХ ПОДОБИЯ
В публицистике, а зачастую и в научной литературе почти всякое исторически устойчивое явление именуют традицией. И это в значительной мере затрудняет понимание многих современных социальных и политических явлений.
Традиция – это передача из поколения в поколение норм, стандартизированных образцов поведения, идей и ценностей, которым должны следовать все члены некоего сообщества. Традиция является предписанием, которое предыдущие поколения оставляют потомкам, и в этом качестве она определяет легитимность действий членов сообщества в тех или иных ситуациях.
Из определения понятно, что не всякое повторяющееся явление может быть названо традицией. Если люди зимой кутаются, а летом снимают с себя лишние одежды, – это не традиция, а ситуативное приспособление к среде. А вот что им следует надевать зимой и до какой степени позволительно оголяться летом, предписывала традиция. Для ее передачи необходимы институты, выступающие носителями, хранителями, а главное – контролерами соблюдения предписаний. Социальный контроль использует моральные поощрения при соблюдении традиций и моральные санкции за их нарушение.
Ныне в России механизмы социального контроля практически полностью демонтированы вместе с институтами, которые их хранили. О сельской общине прочно забыли уже в середине прошлого века. Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль, скорее всего, не восстановится ныне, учитывая, что свыше 87 % православных верующих не считают себя частью какого-либо одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется.
Еще недавно были дворы, в которых пенсионеры, играя в домино, все же приглядывали за соседями, а бабушки, сидевшие на лавочках перед парадным, судачили о нравственности тех или иных семей. Это хоть как-то восполняло отсутствие полноценного механизма социального контроля, действовавшего по принципу «Что люди скажут?». Сегодня и этого нет.
А родственные отношения? Их разрушение в российской, и прежде всего в русской, среде, доведение некогда плотных родственных контактов до уровня эпизодического общения – общепризнанный факт. В таких условиях не вызывает сомнений и то, что представление о российском обществе как коллективистском, соборном и общинном – миф. Напротив, сегодня оно – одно из наиболее атомизированных в современном мире.
Зигмунд Бауман пришел к выводу, что общество обречено на угасание, на полный коллапс социально-нормативной системы, если отмирание традиционных институтов коллективности не восполняется новыми институтами неформального общения, взаимопомощи и социального контроля. И такое замещение либо совмещение нового и старого происходит во многих странах.
В Германии, например, сохранились в значительной мере традиционные механизмы социальной регуляции. Наши бывшие соотечественники, переехавшие на жительство в эту страну, труднее всего привыкают не к новым законам (они-то как раз похожи на наши, только исполняются чаще), а к неформальному контролю, к тому, что соседи постоянно напоминают им о том, что дóлжно и чего нельзя делать в доме или на улице. На традиционные институты наложились новые: молодежные, гендерные, профессиональные, благотворительные и др. Неформальными объединениями, включающими как новые, так и традиционные (соседские и религиозные), там охвачено около 60 % взрослого населения, а в Скандинавских государствах эта доля еще выше – 69,5 %.
Еще один пример США. Свыше 80 миллионов жителей страны, то есть 45 % населения старше 18 лет, тратят пять и более часов еженедельно на добровольную общественную деятельность, включая благотворительность и активность в религиозных общинах. Для 75 % американцев солидарность, ориентация на общественное благо являются далеко не меньшими ценностями, чем личная самореализация.
В России же традиционная институциональная среда разрушена, а новая не создана. И уже сам этот факт ставит под сомнение возможность передачи в таком обществе как традиционных, так и любых других норм.
А как же тогда объяснить историческую повторяемость однотипных коллизий и так называемую «традиционализацию», о которой пишут как о несомненном признаке современной России? Как трактовать, например, такой исторический устойчивый стереотип поведения, как массовое неисполнение законов? Это явление, описанное еще Михаилом Салтыковым-Щедриным в XIX столетии, – словно фотография сегодняшнего времени.
Александр Герцен прямо указал на эту особенность как на этническую. Напомню его известное высказывание о том, что «русский, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; совершенно так же поступает и правительство». При всем уважении к мыслителю замечу, что ни он, ни многочисленные эксперты, цитировавшие это высказывание сотни, если не тысячи раз, не проводили сравнительных исследований и вряд ли могли бы сказать, по сравнению с какими странами и народами упомянутая черта российской жизни является особенной.
Такие кросскультурные исследования с использованием социологических опросов и социально-психологических тестов стали проводиться совсем недавно, и они дают удивительные на первый взгляд результаты. Материалы «Европейского социального исследования» (ESS), проведенного в 24 странах (2004–2005), показывают: граждане всех бывших социалистических стран очень сходны между собой и в то же время кардинально отличаются от других европейцев, и прежде всего в том, что проявляют наименьшую готовность уважать законы и, что наиболее примечательно, наибольшую склонность оправдать возможность их нарушения.
Я еще не раз буду обращаться к материалам этого исследования, кстати говоря единственного гуманитарного, получившего престижную премию имени Рене Декарта за всю историю ее существования. Пока же отмечу, что во многих обследованных посткоммунистических государствах неуважение к закону нельзя даже гипотетически отнести к традиции, поскольку оно сложилось за время жизни всего лишь одного поколения, попавшего в жернова тоталитарной системы.
Ее влияние объяснимо. Если порядок обеспечивается не в результате усвоения (интериоризации) личностью правовых норм, а насильно, путем вмешательства власти, то подобное сугубо принудительное подчинение закону неминуемо приводит к отчуждению людей от закона и от власти. В таких случаях строгость не только российского или советского, но и чешского, польского, венгерского и других законов смягчалась необязательностью его исполнения.
Такая отчужденность не является следствием традиций, она продукт ситуативного приспособления людей к однотипным условиям жизни. При этом в обществах, сохраняющих важные элементы традиционной организации, процесс отчуждения от авторитарной власти приводит к совершенно иным последствиям, чем в обществах с разрушенными институтами.
Например, в республиках Северного Кавказа отчужденность от официальной власти и от ее законов замещается ростом влияния неформальных традиционных институтов – родственных, территориально-общинных и религиозных. На большей же части территории России и в большинстве других европейских стран бывшего социалистического лагеря (за исключением Польши, где велика роль церкви) такое не происходит. В традиционных обществах отчуждение от внешней социальной среды усиливает необходимость роста доверия к «своей» ближайшей среде. В ней деловые отношения обходятся без квитанций и расписок, но нет и обмана.
Там, где разрушена традиция, чужой становится и «своя» среда. Россия не принимала участия в упомянутом исследовании, зато там была представлена Украина. Так вот, свыше половины опрошенных в этой республике с подозрением относятся даже к своей ближайшей социальной среде, подчеркивая в анкете подсказку: «Большинство будет стараться вести себя с вами нечестно». Если сравнить Украину и Россию, то можно заметить, что уровень тревожности и подозрительности у нас несравненно выше, а уровень сохранности традиционных и зрелости новых гражданских институтов намного ниже, чем у ближайших соседей. Ниже в России и плотность человеческих контактов. Не структурированная и не институционализированная социальная среда – последний и слабейший проводник культурных норм. Если и она сегодня в России напоминает продранное решето, то как в ней могут храниться архетипы коллективных представлений и где угнездиться культурным кодам?
Когда традиционные институты хранения и воспроизводства культурных норм отключены либо даже ослаблены, социокультурная динамика подчиняется общесистемным законам инерции.
ИНЕРЦИЯ
Со школьной скамьи известно: тело (объект, явление) сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, если не встречает сопротивления (трения) либо нового внешнего импульса. Этот принцип инерции хорошо объясняет основной механизм культурной динамики. Дольше всего, веками и даже тысячелетиями, сохраняются самоназвания народов: они не встречают сопротивления и не мешают адаптации людей к историческим переменам. Долго могут сохраняться обычаи, исходный смысл которых забыт, и потому они превратились только в ритуал. У каких-то народов принято при приветствии пожимать друг другу руки, у других – хлопать по рукам, а у третьих – прижимать их к груди. И кому это мешает?
Чем больше традиция наталкивается на сопротивление изменяющегося мира, тем быстрее она утрачивается. Так урбанизация расправилась с национальной одеждой, оставив ей место лишь в некоторых обрядовых действиях. Она же вытеснила национальное жилище в сферу декора, сделав нормой в городах всего мира унифицированные дома, приспособленные к централизованному тепло- и водоснабжению, канализации и к растущей стоимости муниципальной земли.
Традиции могут складываться веками, а исчезают они за считанные годы. Например, сиеста (проявление активности по утрам и после захода солнца при длительных дневных перерывах на отдых) столетиями была визитной карточкой образа жизни испанцев. Ссылаясь именно на этот обычай, многие великие европейцы утверждали, что Европа кончается за Пиренеями: «Не может называться европейским народ, который спит днем, а бодрствует ночью». Но вот пришла индустриализация и вытеснила сиесту из трудовой сферы. Она сохранилась лишь в сфере досуга. Массовые гуляния глубокой ночью на площадях испанских городов подчеркивают национальный колорит и привлекают туристов, не препятствуя ни экономическому развитию Испании, ни ее интеграции в Европейский союз.
Традиции не всегда стираются под воздействием изменяющейся среды, на какое-то время они могут даже укрепляться, особенно в случаях агрессии в отношении символов национальной и этнической идентичности, которая наталкивается на мощное сопротивление. Но сопротивляются не сами ментальные традиции, а социальные институты, которые их защищают. Если традиционное сознание живет, то благодаря следующим причинам: либо сохраняются условия, которые его породили, либо возникли новые, выполняющие по отношению к нему роль своеобразной морозильной камеры или, наоборот, роль теплицы для повторного вызревания, казалось бы, зачахших традиционных норм. Зачастую именно эти институциональные условия ускользают от внимания обозревателей.
В России же, как я старался показать, защитный панцирь, сотканный из традиционных институтов, содран до кожи. Это создает возможность необычайной легкости проникновения в культуру любых заимствований, вплоть до самых нелепых. Только в России крупнейшие газеты публикуют астрологические прогнозы чаще, чем прогнозы погоды. Не знаю, есть ли еще такая страна, где так быстро прижились бы нетрадиционные для нее праздники – Святого Валентина и Святого Патрика. И уж точно в нашей стране сложились уникальные возможности для манипуляции массовым сознанием и конструирования практически любых настроений, хотя надолго они не сохраняются.
А как же архетипы сознания, которые якобы предопределяют такие ценности, как склонность к патернализму и ориентацию на сильную руку? Это вымысел. Доказательств, что архетипы могут влиять на выбор политического устройства или социальных отношений, не существует. Зато есть множество свидетельств быстрой и радикальной трансформации патернализма.
Менее чем за полвека произошла радикальная перестройка всей структуры массового сознания немцев. Еще в 1930-х годах в Германии господствовал патернализм и имело место тотальное преобладание ценностей «мы» над ценностями «я». По выражению Ульриха Бека, народ жил по принципу «Ты – ничто, государство – всё!». Сегодня же Германия является оплотом европейского либерализма с его опорой на личность, включенную в добровольные ассоциации. Тогда же германское общество было самым милитаризованным, а ныне превратилось в одно из самых миролюбивых.
Схожая метаморфоза, хотя и за более длительное время, произошла и с массовым сознанием скандинавов: потомки некогда грозных викингов являются сейчас одними из тишайших народов мира. Эти некогда самые пьющие народы сегодня не могут соревноваться в этом с россиянами и финнами.
Революционные перемены произошли даже в менталитете китайцев. Я подчеркиваю слово «даже», поскольку речь идет о стране, где все еще преобладает сельское население, и уже поэтому она в большей мере, чем урбанизированные европейские державы, сохранила традиционные институты. Культурная уникальность Китая поддерживается высочайшей плотностью многочисленного и этнически почти однородного населения, а также крайне низким притоком иноэтнических иммигрантов. И вот эта страна, которая тысячелетиями хранила свою девственную самобытность, отгородившись не только Великой Китайской стеной от заимствований, стала ныне главным мировым подражателем. Здесь копируют и тиражируют все западное – от картин Рембрандта, продаваемых на дешевых китайских базарах, до западных автомобилей, компьютеров и одежды.
Все эти изменения малоизвестны или неинтересны среднему российскому интеллигенту, поэтому в этой среде только ленивый не говорит о неких мистических культурных кодах, которыми прошита жизнь разных народов. Они якобы и определяют восприимчивость к одним идеям и блокирование других. Но в реальности мы видим совершенно иное.
Испанский король Хуан Карлос I и венесуэльский лидер Уго Чавес используют один и тот же языковой код, принадлежат к одной религии и имеют общую имперскую историю, но взгляды друг друга не приемлют. В то же время представители разных культурных кодов – лидер иранцев мусульманин Махмуд Ахмадинежад, католик Чавес и «батька» белорусов православный атеист Александр Лукашенко прекрасно понимают и нежно любят друг друга. К ним можно добавить и представителя четвертой, совсем уже далекой корейско-буддистской цивилизации – Ким Чен Ира.
Один и тот же народ, разделенный границами, может строить совершенно разные политические системы (например, корейцы Севера и Юга), а разные народы создают фактически однотипные режимы – вспомним северокорейский и кубинский варианты социализма. Оба они признаются в качестве «своих» российскими коммунистами. Такого рода наблюдения доступны каждому. Давайте теперь обратимся к тому, что ускользает от не вооруженного наукой взгляда.
Многие перемены протекают незаметно, поскольку предстают в образе традиций. Японские социологи отмечают, что нынешний коллективизм в их обществе лишь по первому впечатлению кажется традиционным. На самом деле он противоположен традиционному – принудительному и во многом – стадному. Речь идет о новой разновидности – осознанном и избирательном коллективизме «солидарного индивидуализма». Дело в том, что нынешний рост индивидуализма вызывает в качестве компенсаторной реакции потребность в новом коллективизме. Поэтому нет ничего удивительного в том, что наибольшее число волонтерских организаций и разнообразных проявлений целенаправленных коллективных действий характерно именно для якобы индивидуалистских стран с «открытым обществом», будь они восточные или западные.
Другой пример – Россия. Сотни раз слышал, как явление штурмовщины – неритмичной работы предприятий по сезонам – связывают с особенностями российских природных условий, с традиционной сезонной активностью сельских жителей – бурной летом и затухающей в длительный зимний период. Но мы уже более полувека живем в урбанизированной стране, и поэтому штурмовщина не имеет ничего общего с сельским образом жизни. Она скорее отражает фундаментальную особенность социалистического хозяйства как экономики хронического дефицита, порождающего «недозавозы» и «недопоставки» бóльшую часть года и неотвратимую, как рок, необходимость «освоить фонды» к его концу. Именно поэтому такая «традиция» в советское время проявлялась в равной мере в регионах с разным климатом – в Эстонии и Туркмении, в ГДР и Монголии.
Материалы уже упомянутого европейского исследования (ESS- 2004–2005) показывают, что множество стереотипов поведения и сознания, приписываемых национальному характеру либо многовековой жизни в особых цивилизационных условиях (ландшафтно-географические, языковые, религиозные и пр.), на самом деле сформировались за исторически короткий коммунистический период.
Так, жители ряда посткоммунистических стран – Венгрии, Польши, Словакии, Словении, Украины, Чехии и Эстонии, принадлежащие к разным этническим и религиозным группам, живущие в разных природных условиях, демонстрируют больше сходства, чем различий. Например, они отстают от других стран Европы как по реальному участию их жителей в общественных организациях и гражданских движениях (в 2,5–6 раз в зависимости от типа организаций), так и по своему отношению к ценности таких объединений.
Реальная комфортность и безопасность жизни в посткоммунистических странах ниже, соответственно и восприятие ценности человеческой жизни здесь оказывается пониженным по сравнению с другими обследованными. Там, где люди привыкают к небезопасной, не гарантированной законом жизни, сама она обесценивается вне зависимости от того, живешь ли ты на юге или на севере. По доле лиц, которые сталкивались с принуждением к взятке, все перечисленные выше посткоммунистические страны вышли в лидеры и занимают верхние десять строк рейтинга. Стоит ли удивляться тому, что и по готовности дать взятку эти же страны впереди всей Европы?
Любопытно, что по данному параметру лидируют не славяне, а эстонцы, в то время как их близкие этнические родственники – финны замыкают таблицу. Вывод: многовековое этническое родство и длительное проживание обеих этнических групп в Российской империи оказали меньшее влияние на особенности их актуального поведения и сознания, чем несколько десятилетий жизни эстонцев в составе СССР.
Сегодня в России необычайно популярны описания национального характера в стиле анекдотов о легкомысленных французах, педантичных немцах, чопорных англичанах или духовных русских. Но что такое этот знаменитый немецкий «порядок» либо известная английская «традиционность»? Это этнические маркеры, бренды – образы, возникающие в дискурсе, как правило, в художественной литературе. Эти образы исторически изменялись. Студентам-антропологам во всех вузах мира рассказывают, какие радикальные изменения претерпели образы французов и англичан. Сейчас принято считать французов легкомысленными, а англичан – чопорными, но в XVII–XVIII веках эти оценки были диаметрально противоположными. Еще Шарль Монтескьё объяснял отсутствие тирании в Англии легкомыслием англичан. И это не покажется абсурдом, если вспомнить, какой из двух народов отказался от традиционной религии, признал женщин в качестве правителей, раньше посягнул на священную жизнь монарха и узаконил публичные дома.
Судя по материалам упомянутого социологического исследования, ныне «традиция» и «порядок» не входят в число доминирующих ценностей ни у англичан, ни у немцев, ни у французов. Это ценности охранительные, а для названных народов сегодня более значимо умение адаптироваться к быстро изменяющимся условиям жизни. По доле респондентов, поддерживающих ценности традиции, Англия размещается ближе к концу списка из 24 государств. Впереди те, где высок уровень религиозности населения: Греция, Португалия, Испания и Ирландия, которые опережают по уровню традиционности и пост-коммунистические страны, что, однако, не мешает данной четверке государств – членов Евросоюза соответствовать нормам этого объединения и весьма динамично модернизироваться. Почему же особенности менее традиционного российского менталитета якобы так фатально предопределяют его «особый путь»? Впрочем, не будем отрицать и российские особенности. Только обусловлены они не традициями и не косным сознанием.
СИЛА ТРЕНИЯ
Почему сатира Салтыкова-Щедрина воспринимается как наблюдения нашего современника? Да потому, что фундаментальные черты российских условий жизни успешно прошли «испытание временем». Как торговала Россия сырьем при Петре I, так и торгует, только вместо леса и пеньки продает нефть и газ. Как сажали государи воевод и губернаторов «на кормление», так и сажают. Вот и воспроизводятся нравы города Глупова. Откуда возникает патернализм? От отчужденности.
В одной из республик Северного Кавказа я слышал такое объяснение результатов последних выборов: «Голоса не кровь – нам их не жалко, за кого начальство скажет, за того и проголосуем». Но стоило в той же республике задеть реальные интересы людей при разделе земли, как тому же начальству немедленно был дан массовый отпор. Чем больше человек отчужден от той или иной сферы жизни, тем больше он склонен к патернализму. О чуждой Думе – пусть начальник решает, а за свою землю либо пенсию сами постоим.
То, что приемлемо в одни времена, может стать нетерпимым в иные. Абсолютизм при Петре I являлся нормой для Европы, а в XIX столетии стал анахронизмом. И это было воспринято просвещенной частью российского общества как исторический вызов. Заметили этот вызов и власти, но ответили на него не изменением режима, а репрессиями и выдвижением охранительных идей – предшественниц нынешней доктрины «особой цивилизации». В XIX веке от концепции народного суверенитета защищала особая «официальная народность», так же как ныне от идеи народовластия защищает особая «суверенная демократия». Поразительно, как в головах правящих особ сочетаются два взаимоисключающих убеждения: о пред-определенности пути страны и – одновременно – о возможности сбить ее с праведного пути любым дуновением «чуждых влияний».
Как в XIX столетии не было в России общества, способного воздействовать на власть, так нет его и сейчас. Именно подобного рода общество, складывающееся в государственных границах и скрепленное единой идентичностью, в первую очередь осознанием себя в качестве суверена, хозяина страны, называют нацией – политической нацией. Пока они возникли не везде. И здесь мы подходим к вопросу о цивилизационных особенностях, под которыми я понимаю прежде всего своеобразие условий в разных странах мира, которые и создают неодинаковые возможности, разную силу трения для ответа на общие импульсы – вызовы времени.
Политические нации быстрее формируются там, где в недрах традиционных обществ складываются социальные слои, способные возглавить противодействие концентрации власти. В Англии, например, уже в Средние века аристократия вынуждена была опереться на народ в борьбе с монархией, став лидером нации. Во Франции тот же процесс протекал сложнее и дольше, но в конечном счете роль национального лидера сыграло третье сословие. В России же аристократия сравнительно быстро превратилась в класс «служивых людей», целиком зависевший от самодержца. Что касается российского третьего сословия, то оно просто не успело сложиться как самостоятельный политический класс за те полвека, которые отделяли падение крепостного строя от социалистической революции. Становление третьего сословия как политического класса не завершено и поныне.
Чаще всего формированию политической нации предшествовала этническая консолидация. Ее отсутствие во многих случаях создает заметные преграды для политической сплоченности. В арабском мире есть государства, но нет наций; люди всё больше идентифицируют себя не с государством, а с некой единой надгосударственной арабской нацией, а еще чаще – с религией. Эти формы идентификации иногда позволяют объединяться, например, для протестных акций против публикации карикатур религиозного содержания в датской газете, но национальная консолидация внутри страны дается с трудом, и это в значительной мере сдерживает процесс модернизации в арабском мире.
В Латинской Америке есть государства, но в большинстве из них не сложились нации. Образу «мы» не за что зацепиться: одна религия (католицизм), практически один и тот же язык (кроме Бразилии) и разноплеменный этнический состав в каждой стране. В любой из них есть свои национальные сборные по футболу, и, когда они играют между собой, становится понятно, против кого «мы». Однако этого недостаточно для национальной консолидации.
По словам Эрнандо де Сото, в странах южноамериканского континента более 80 раз предпринимались попытки модернизации, которые раз за разом проваливались. Не может быть реализован национальный проект, если он не опирается на поддержку нации.
Трения не предопределяют направлений движения – они лишь обусловливают его разную скорость и сложность. Вот и специфичность заселения и формирования государств Латинской Америки не помешала некоторым из них вступить на путь созидания политических наций. В Бразилии и Мексике, в Аргентине и Чили сложились национальные культуры, укрепляется национально-государственная идентификация граждан, упрочивается их консолидация вокруг общих культурных (не этнических) символов, а главное – на основе возрастающей способности граждан к самоосознанию себя как хозяев своей страны. И все же в истории человечества именно этническая консолидация чаще всего предшествовала национально-политической.
В России есть государство, много веков назад сложился русский этнос, создавший великую культуру и множество национальных символов. Однако в условиях империи не наблюдалась консолидация на этнической основе. Социологические исследования советского времени показывают, что уровень этнического самосознания русских был ниже, чем у народов других союзных республик. То же показали исследования начала 1990-х годов – сравнение этнического большинства с другими народами РФ. Но вот с конца 1990-х ситуация изменилась: по темпам роста этнического самосознания русские стали опережать большинство других этнических групп. Последствия этого далеко не однозначны.
С одной стороны, весь комплекс социальных проблем все больше приобретает негативную этническую окраску: «это они, чужие, воруют, скупают квартиры, распространяют наркотики, плодят коррупцию и завозят болезни».
С другой стороны, в процессе роста этнического самосознания многие осваивают идею «мы должны стать хозяевами стран». Это та же идея народного суверенитета, с которой начиналось становление большинства политических наций. К сожалению, люди зачастую добиваются права быть хозяевами по отношению не к стране, а к этническим чужакам – «гостям». Однако напомню, что и во Франции, на родине идеи народного суверенитета, многие ее авторы – деятели Великой французской революции демонстрировали воинствующую ксенофобию как по отношению к соседним народам, особенно к немцам, так и к своим меньшинствам – бретонцам или корсиканцам.
В России при общем спаде участия в институтах гражданского общества быстро растут националистические организации. Дело не в особых национальных ценностях. Этнические признаки – это всего лишь простейший маркер для разграничения понятий «мы» и «они», особенно в условиях мнимой партийной стратификации. Не исключено, что этническая консолидация может стать в России трамплином для формирования политической нации (как и в большинстве стран Европы). Однако последствия развития наций в две стадии были отнюдь не одинаковыми.
В тех странах, где этнокультурная сплоченность являлась лишь инструментом для последующего объединения людей в решении насущных политических и социальных проблем (ликвидация деспотических режимов, борьба с бедностью, болезнями и пр.), происходила интеграция различных этнических и религиозных групп вокруг большинства. Этническая нация трансформировалась в гражданскую, ускорялся процесс модернизации. Так было не только у народов, боровшихся с империей за национальное освобождение (например, у голландцев в борьбе с Испанией либо у греков – с Османской империей), но и у этносов, составлявших ядро империи. Например, испанцы и турки в XX веке сплачивались в противостоянии с внутренними защитниками имперских комплексов.
Известно и другое развитие событий, когда сами этнические ценности и цели становились доминирующими. На такой основе складывалась идеология этнической или расовой исключительности – возникал фашизм. Это радикальная расистская идеология, соединенная с мифом о мистической предопределенности «особого пути» – миссии избранного народа, расы либо цивилизации. Такой выбор, как показывает пример гитлеровской Германии, приводил к трагическим последствиям как для народа его принявшего, так и для миллионов невинных жертв в других странах.
По какому пути пойдет Россия? Если судить по программам и действиям националистических организаций, то бóльшая их часть уже пронизана расизмом. Однако численность этих организаций не составляет и 2–3 % от общего числа людей, переживающих ныне процесс освоения этнического самосознания. Подавляющее большинство из них не расисты и не националисты, а дезориентированные люди, слабо понимающие причины реальных проблем и еще меньше знающие, как с ними справиться. Да и мудрено было бы ожидать иного в условиях, когда им со всех сторон вдалбливают идею ментальной, национальной исключительности и предопределенности «особого пути» да еще и запугивают чуждым влиянием, происками варваров, которые уже разрушили Византию, а сегодня якобы посягают на «Третий Рим».
ИМПУЛЬСЫ
Японский театр кабуки и русский театр Станиславского могут сохранять свою национальную уникальность: они не конкуренты, и их нельзя сравнивать между собой. А вот армии созданы как раз для конкуренции. Национальная армия, вооруженная луками и стрелами, не сможет отстоять свою самобытность перед лицом другой армии, с пушками и танками. Понятно, что и национальным экономическим системам так же трудно оставаться прежними в соперничестве с экономиками других стран и в ответах на общие вызовы времени. Все страны переходят от аграрного производства к индустриальному, а некоторые уже перешли к постиндустриальному. Невозможно уклониться и от урбанизации, которая в свою очередь влечет за собой перемену образа жизни, типа семьи, демографического поведения. Если в обществе возникает потребность в переменах, никакие ментальные «архетипы» помешать этому не могут. Но нужны и побудительные импульсы.
Известен эффект qwerty – стандартного расположения клавиш на английской клавиатуре пишущих машин (по первым шести буквам). Сейчас понятно, что оно было не самым удачным, но переделывать его дорого и нецелесообразно. Почему? Да потому, что импульс к перемене слаб. Вот когда в зарубежных аэропортах перестают принимать наши самолеты из-за превышения ими допустимого уровня шума – это уже импульс посильнее, и, несмотря на немалые затраты, самолетный парк приходится обновлять. Когда великая держава проигрывает Крымскую войну экспедиционному корпусу – это еще более весомый стимул для перемен.
Нынешняя инерция политической системы обусловлена не столько силой традиции, сколько слабостью импульсов для перемен политического режима в России. Даже осознанные обществом проблемы не сразу формируют необходимые предпосылки к их устранению.
Сегодня в России существует консенсус в осознании многих социально-экономических проблем. Это проявляется, например, в выдвижении «национальных проектов». Беда лишь в том, что они вовсе не национальные, то есть не опираются на общество-нацию. Речь идет о государственных проектах, которые используют традиционные для цивилизации «особого пути» инструменты – мобилизацию и распределение ресурсов. Одно это уже обрекает подобные проекты на неудачу.
Наука. Власти СССР хорошо осознавали значение научно-технического прогресса. Достаточно вспомнить известный лозунг: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Вместе с тем в советской мобилизационной модернизации эта идея отрывалась от своей естественной основы – эмансипации личности и поощрения свободы научного творчества. В результате великие научно-технические достижения становились достоянием лишь узкой сферы жизни, преимущественно оборонной. Власть могла произвольно подавлять важнейшие направления науки (например, генетику и кибернетику) и насаждать ложные. Наконец, несвободный характер развития науки приводил к тому, что узкий слой научной интеллигенции прореживался вследствие репрессий или вымывался миграционной «утечкой мозгов» при первой же возможности.
Ныне ситуация изменилась, но не во всем к лучшему. Престиж науки упал ниже, чем был в советское время, и дело здесь не только в оплате труда ученых. Ни в одной из развитых стран им не платят наравне с банкирами либо адвокатами, но занятие научной деятельностью лидирует по социальной престижности.
Такое происходит в обществах, в которых идея прогресса стала символом веры. У нас же она забыта, а все надежды на будущее связываются с тем, что в других странах «корова сдохнет» – возрастет потребность в ресурсах. Мы кичимся духовностью, а нарастает мракобесие – неизбежный спутник застоя. Какая уж тут наука! Великие достижения, отвечающие требованиям науки, возможны лишь в научном сообществе, а у нас оно распадается. Человек может сделать значительное открытие в провинциальном вузе, но оно здесь и умрет, если не будет украдено в Москве. Горизонтальные связи между учеными слабеют, а вертикализация научного и культурного пространства возрастает. Когда государство монополизирует распределение ресурсов на науку и культуру, то делает это в строгом соответствии с иерархическим статусом данного населенного пункта.
Демография. Мобилизационная модернизация опирается на демографические ресурсы. Можно и войны выигрывать, «затрачивая» больше солдатских жизней, чем противник, и великие стройки осуществлять, не жалея чужих жизней. В Китае так жить еще можно, а у нас этот ресурс убывает.
Что делает государство? Мобилизует и распределяет ресурсы на повышение рождаемости. Однако по уровню рождаемости Россия мало отличается от других стран Европы, где на социальные нужды уже затрачивается средств больше, чем может позволить себе наша страна в 2020 году. Другое дело, что смертность – самая высокая и продолжительность жизни – самая низкая в Европе. Смертность в России выросла даже в сравнении с «ужасными девяностыми». Почему? Эта проблема не поддается решению с помощью мобилизационных методов.
Вот бывшие коммунистические страны, вошедшие в Европейский союз, еще недавно характеризовались такими же показателями смертности и продолжительности жизни, как Россия. Сегодня эти показатели заметно изменились во многом потому, что новые страны сообщества приняли его нормы в отношении к человеку как высшей ценности. В таких условиях здоровый образ жизни становится престижным и ценным. В национальном масштабе общество отказывается от курения. Люди занимаются спортом не столько для престижа великой державы, сколько для собственного блага.
Коррупция. Не нужно объяснять, что эта проблема при ее разрастании способна парализовать жизнь в стране. Однако пока еще многие наши сограждане не осознают, что одними лишь государственными усилиями такую болезнь не вылечить. Более того, концентрация власти в руках государства как раз и ведет к разрастанию этого тромба: больше проверяющих – выше объем взяток и шире зона коррупции.
Но мы же не первые столкнулись с данной проблемой. К примеру, в Италии в конце 1970-х, после 30-летнего доминирования одной партии, уровень коррупции был выше нашего, а полицию боялись больше, чем преступников, полагая, что это та же мафия, только защищенная государственной «крышей». Люди готовы были жить «по понятиям», но лишь до тех пор, пока норма взятки не превысила норму прибыли. И тогда началось движение «чистые руки», сплотившее нацию и сдвинувшее с мертвой точки проблему коррупции. Сегодня Италия лидирует среди стран – членов ЕС по числу волонтерских организаций, контролирующих деятельность судов, полиции и других правоохранительных органов.
Межэтнические отношения. В 2000-х годах в России ежегодно фиксируется рост насилия на этнической и расовой почве. Эта проблема не остается без внимания властей, что видно хотя бы по росту числа осужденных за преступления в указанной сфере. Не считаю себя противником подобного рода репрессивных действий, хотя понимаю их крайне малую эффективность в условиях пассивности общества, сочувствующего «своему» национализму.
Во многих странах ситуация в этнополитической сфере ухудшилась на рубеже прошлого и нынешнего веков. На это указывают бунты в арабских кварталах Парижа, столкновения с иммигрантскими группами в Нидерландах, террористические акты в Испании и Англии. Обострение межэтнических столкновений – это глобальная проблема, обусловленная во многом очередной фазой демографического перехода.
Как известно, во всем мире он начинался с замещения высокой рождаемости и смертности, характерной для традиционных обществ, низкой рождаемостью и смертностью. Следующие его фазы связаны с ростом продолжительности жизни под влиянием как развития медицины, так и изменения образа жизни. Однако и это не компенсирует снижения рождаемости, а следовательно, и сокращения общей численности населения и трудовых ресурсов. Поэтому развитые страны вышли на новую стадию демографического перехода, при которой бóльшую часть прироста населения в странах Европы и в Соединенных Штатах обеспечивает иммиграция.
Глобальная проблема подсказывает и универсальное направление ее решения – смену приоритетов, базовых основ самоидентификации людей: гражданские формы идентификации начинают превалировать в обществе над аскриптивными – расовой, этнической и религиозной. Во Франции, на родине шовинизма, впервые за всю историю лидером стал потомок недавних выходцев из Венгрии – Николя Саркози. В США возможно избрание президентом страны сына африканца – Барака Обамы. Рост популярности этого политика особенно поражает, поскольку происходит в государстве, где еще 40 лет назад свирепствовал бытовой расизм и, более того, существовали официальные нормы расовой сегрегации, особенно в законодательствах южных штатов.
Глубоко заблуждается тот, кто думает, что эти поразительные перемены, произошедшие в исторически кратчайшие сроки, обусловлены только усилиями властей. Президента Франклина Делано Рузвельта не назовешь сторонником расизма, но он даже подумать не смел об отмене сегрегационных норм, понимая, что это не встретит поддержку электората. Президент Джон Кеннеди начал такое реформирование, но лишь после того, как американская элита под влиянием расовых волнений в 1950-х годах кожей ощутила угрозу распада нации. В таких условиях началось наступление на расизм.
Этот процесс действительно стал необратимым в результате поддержки идеи межрасового равенства крупнейшими СМИ и, что немаловажно, «фабрикой грез» – Голливудом, а в конечном счете вследствие того, что изменилось общественное мнение. Опора на общество сделала возможными реформы в сфере межрасовых отношений, она же обеспечила их эффективность.
На мой взгляд, идея народного суверенитета, опоры власти на общество, выдвинутая более двух веков назад, только сейчас начинает осваиваться. Пока ограниченным кругом стран и, к сожалению, исключительно для «внутреннего пользования», когда значимо лишь «свое» национальное общественное мнение, внутри государств. На международной арене те же США и Франция демонстрируют полное безразличие к общественному мнению во многих странах мира, что видно хотя бы из недавних решений по краю Косово. В России же общество практически не влияет на принятие важнейших решений даже в своей стране. В лучшем случае ему разрешают легитимировать уже принятые решения.
* * *
Надежды на решение современных проблем России дедовскими методами государственной мобилизации тщетны и иллюзорны. Россия уже утратила свою традиционность – к сожалению, даже избыточно. И сегодня задача не столько даже в продвижении вперед, сколько в восстановлении равновесия между уже реформированными и отстающими элементами государства и общества. В таких условиях продолжение фрагментарной модернизации при сохранении чахлого и сонного общества, развитие по принципу «Царь лучше знает, что нужно подданным» – путь тупиковый и в этом смысле действительно особый.
Однако и утверждения значительной части российских либералов о том, что уже исчерпаны ресурсы мобилизационной модернизации, – это тоже миф, самообман. Необходимо различать моральную устарелость конструкции и исчерпанность ее ресурса. Автомобиль «Волга» морально устарел 20 лет назад, но эксплуатируется и может оставаться в эксплуатации еще 20 лет. Ресурс этой машины будет исчерпан, когда на нее иссякнет спрос.
То же характерно и для модели политического развития. Исчерпание ресурса наступает лишь тогда, когда общество, по крайней мере активная его часть, осознаёт ее непригодность для решения насущных проблем. Тогда сами эти проблемы превратятся в вызов, побуждающий к переменам. Пока же потребительский бум свидетельствует: большая часть населения России считает, что в нынешних условиях жить можно. А когда грянет гром, мужик перекрестится – во всех смыслах этого слова, включая и смену символов политической веры.
