Мы по сей день живём в отдалённом шлейфе событий, отправной точкой которых стала схватка европейских амбиций, Первая мировая война, которой никто вроде бы особенно не хотел, но никто и не боялся. Последнее оказалось роковым. Как Европа, не вполне осознавая, что делает, подошла к большой войне, Фёдору Лукьянову рассказал историк Кирилл Копылов в интервью для передачи «Международное обозрение».
Фёдор Лукьянов: Переплетения объективных противоречий, помноженные на пропагандистский угар и приправленные роковыми случайностями, – всё это ввергло Старый Свет в катастрофу Первой мировой войны. С какого момента в Европе того времени начался более или менее явный поворот к подъёму провоенных настроений? Были ли какие-то отправные точки у этого процесса?
Кирилл Копылов: Он, собственно, никогда и не заканчивался. Первая мировая, можно сказать, завершила долгий XIX век. А у людей XIX века ощущения, что наступил некий вечный мир, никогда не было. Европа прошла через череду военных конфликтов в 1860–1870-е гг.: Франко-прусская, Австро-прусская, Датско-прусская война, Франция и Австро-Венгрия воевали в Италии, Русско-турецкая война. После этого отрезка наступил долгий мир, во время которого всё равно сохранялось ощущение, что будущая игра ещё впереди. И к ней готовились.
Стоит отметить, что все государства получили прекрасную возможность накачивать собственное население военной пропагандой просто за счёт повышения уровня грамотности, повышения количества печатного слова. Больше не надо было писать что-то, что священник расскажет. Теперь можно обращаться напрямую к населению.
Фёдор Лукьянов: Возможность «накачивать» расширилась, а с чем было связано желание?
Кирилл Копылов: Желание было связано с тем, что это была эпоха романтического национализма, формирования крепких национальных государств. Прежде всего мы можем говорить о Германии, которая радостно объединилась, о единстве немцев, правда, не всех, потому что помнили, что есть ещё немцы, которые находятся за границей в Бельгии, в Прибалтике, даже в Италии. Эпоха романтического национализма, когда «наша мама лучше всех» и «мы обязательно всех воссоединим в нашем славном государстве», – здесь это не прекращалось, вся государственная машина строилась вокруг этого.
Не стоит забывать, что тогдашние правительства могли не только развивать расовые теории на тему каких-то своих далёких африканских колоний, Индокитая, но и считать расово-неполноценными своих соседей. Немцы совершено откровенно уже в 1880–1890-е гг. рассуждали про французских декадантов-вырожденцев, про русских варваров, которые спят и видят, как бы опять поработить всю Европу. Это никому не мешало, и считалось нормой. Взлёт подобных настроений был совершенно логичен в тех условиях и считался нормальным. Наоборот – когда кто-то сомневался, говорил, что – «может быть, не стоит», это как раз было серьёзнейшим отклонением от нормы.
Фёдор Лукьянов: Получается, что это имело инструментальный характер, а не потому, что боялись какой-то угрозы?
Кирилл Копылов: Это был совершенно инструментальный, институциональный, государственный характер. Есть расхожая фраза, что Франко-прусскую войну выиграл немецкий учитель. Отчасти это правда, потому что благодаря государственной накачке, в том числе через общее образование, которое охватило в Европе бóльшую часть населения, это действительно стало государственной политикой – рассказывать, что «мы лучше всех», «нам все завидуют» и «надо срочно обороняться и наступать».
Фёдор Лукьянов: Обороняться и наступать – как было связано?
Кирилл Копылов: Каждый, конечно, говорил, что он обиженный. Вильгельм II в своей речи, связанной с началом Первой мировой, вышел и гордо сказал: «Враг сам вложил меч в нашу руку». Хотя не мог не понимать, что есть план Шлиффена с нападением на Францию первыми. Вот эта политика: «Мы исключительно обороняемся, у нас есть национальные интересы, которые все стремятся ущемить».
Немцы на полном серьёзе рассуждали о том, что тогда ещё называлось не “Lebensraum”, а теорией “Mitteleuropa”. Согласно этой теории, есть великая Германия, которая в предыдущие столетия, чуть не до Римской империи, была врагами заключена в своих границах, а миллионы немцев остались где-то там – в Польше («это наше»), в Бельгии («это наше»), до Эча на территории современной Италии («это тоже наше»). «Враги нас ограничили, враги наших в африканских колониях обижают, враги нашу коммерцию душат».
Во Франции, понятное дело, боль Эльзаса и Лотарингии – пришли злобные немцы и Эльзас отняли. У Британии была вера в то, что они просто самые лучшие, владеют морями по праву – это Богом данное священное право и обязанность. В Российской империи – крест на Святую Софию, славянское братство и другие интересные теории по поводу судьбы Балкан и Восточной Европы.
Фёдор Лукьянов: Понимаю, что это очень условное измерение, но можно ли сказать, что где-то пропаганда была более интенсивной и эффективной, где-то её больше воспринимали общества, а где-то меньше?
Кирилл Копылов: Я бы сказал, что во Франции и Германии воспринимали, конечно, больше всего. Там и накачка шла интенсивнее, чем в других странах.
Фёдор Лукьянов: Это как продолжение Франко-прусской войны, получается?
Кирилл Копылов: Это было продолжение Франко-прусской войны, когда Франция встала в положение обиженной, униженной и отторгнутой, а Германия перешла на следующий уровень, что мы восстановили нашу национальную идею, мы самые крутые, самые умные, самые хорошие. Я очень люблю иронизировать на тему того, что современный немецкий гимн – это до сих пор песнь немцев. Просто оттуда убрали несколько строф, где упоминается Мемель, Дангиц, территория современной Бельгии и ещё примерно 6–7 окрестных стран. Там есть строфа, где рассказывается, что во всех современных странах, которые с Германией граничат (или уже нет), тоже есть единство немцев. Поэтому в Германии эта накачка существовала, в том смысле, что «мы – самые великие, а нас все не любят, завидуют».
Фёдор Лукьянов: Если так, то на исторической дистанции это выглядит действительно довольно безрассудно. Были ли силы или в общественном мнении или на государственном уровне, которые бы в разных странах говорили: «Ребята, что вы делаете?»
Кирилл Копылов: Они, несомненно, были – даже в начале и, в принципе, до конца Первой мировой. Прежде всего, это были тогдашние левые. В Германии это, например, была могучая Социал-демократическая партия (СДПГ), её наследники по сей день существуют. В Британии и Франции это были тогдашние социалисты, профсоюзные деятели, деятели различных тогда радикальных движений (например, суфражистки), которые устанавливали, что весь этот милитаризм и империализм развивается для того, чтобы не заниматься реальными проблемами сейчас. И в будущей войне пролетариев опять ограбят, капиталисты опять разбогатеют.
Интересно отметить, что это продолжалось в том числе и в начале Первой мировой. Например, британские профсоюзы и даже некоторые члены британского парламента от либералов устраивали антивоенные манифестации.
Фёдор Лукьянов: Но, кстати, не социал-демократы.
Кирилл Копылов: Про социал-демократов чуть-чуть попозже расскажу.
Интересно, что, например, Первая мировая расколола напополам движение суфражисток – тогдашних феминисток. Одна половина сказала, что война освободит женщину, вторая половина суфражисток выступала с яростной антивоенной позицией. И движение совершенно внезапно и на ровном месте раскололось на две половины.
Что касается немецких социалистов, там произошла вообще фантастическая вещь. Несмотря на то, что в предыдущие сорок лет – между (условно) Франко-прусской и объявлением Германской империей Первой мировой – социалисты пытались как-то по мере сил ограничивать и немецкий милитаризм, и немецкий империализм. С началом войны они не только проголосовали за войну, за военный бюджет и так далее, но и примерно 783 активных члена СДПГ от депутатов парламента до руководителей местных ячеек записались в армию добровольцами. СДПГ радостно построилась побатальонно и пошла воевать. В целом на этом немецкое антивоенное движение до 1918 г. и закончилось: все построились и пошли воевать.
Во Франции было примерно так же, но на уровень ниже, потому что немцы же напали – надо было отложить все споры до лучших времён и дружно пойти воевать. Самые активные были, конечно, в Британии, где действительно были манифестации. В Глазго был антивоенный митинг почти на пять тысяч человек. Он был организован местными профсоюзами, которые были на тот момент самыми ярыми противниками войны в Британии. В Российской империи, Австро-Венгерской империи это было по большей части в приватных разговорах и частных беседах.
Фёдор Лукьянов: Немного в сторону: когда появилась идея у большевиков, что пусть сильнее грянет буря и пусть себя убивают?
Кирилл Копылов: Есть разные версии. Если вы немножко левый историк, то скажете, что ничего такого не было, если вы немножко правый историк, то скажете, что, конечно, это было с самого начала. В реальности на момент 1914 г. большевики, меньшевики, эсеровцы шли в ногу с европейским левым движением, когда они говорили, что это будет война, в которой пролетариев ограбят. И уже только ближе к концу войны (в 1917–1918 гг.) большевики в том числе дошли до идеи, что пусть сильнее грянет буря и что превратим войну империалистическую в войну в гражданскую. Но я не могу не отметить, что публично «донатить» кайзеру или писать свои имена на снарядах никто не предлагал. Это было за гранью тогдашнего безумия.
Не могу не отметить, что та передовая европейская экономическая мысль постулировала, что европейская война может продлиться дольше всего от трёх до шести месяцев, потому что в рамках того, что тогда ещё не называли глобализмом, европейские экономики просто рухнут. Все между собой уже настолько связаны, что …
Фёдор Лукьянов: Как знакомо.
Кирилл Копылов: Настолько связаны, что если начнётся большая европейская война, то максимум через шесть месяцев европейские экономики рухнут, и будет полный кошмар. Многие из европейских экономик, конечно, рухнули.
Фёдор Лукьянов: Но это не помешало.
Кирилл Копылов: Это случилось через три-четыре года, и быстрого коллапса от того, что все перестали друг другу завозить всё на свете, не случилось. Но это прогнозировалось.
Фёдор Лукьянов: Когда начало появляться осознание, что «влипли»?
Кирилл Копылов: В разных странах по-разному. Это прямо коррелировало с теми экономическими трудностями, которые начались в тылу, и с уровнем потерь. Поэтому во Франции мощнейшая патриотическая волна стала сползать к лету 1915 г., на фоне гигантских потерь 1914–1915 годов. Не стоит забывать, что это были два рекордных года: в них уложилось 70 процентов потерь. Есть дневники одного французского парламентария, который написал, как он встретил весной 1915 г. калеку в военной форме на вокзале где-то в провинциальной Франции. И в разговоре с ним этот изувеченный молодой человек сказал: «Ну вы же понимаете, что я ещё три месяца буду героем, а потом стану обычным калекой».
В Германии на фоне успехов 1915 г. – гусары в Варшаве, победа на Востоке – волна патриотизма серьёзно начала угасать только в следующем году, под «брюквенную зиму» 1916–1917 годов, когда из-за проблем снабжения населения стало хлеба не хватать. В России патриотизм явно схлынул после Великого отступления. В Австро-Венгрии – примерно в то же время, что и в Германии. Что касается Великобритании, там несколько сложно, поскольку, скорее всего, пик пришёлся на начало немецкой «неограниченной подводной войны», когда магазины стали стремительно пустеть, потом ввели карточки и, опять же, на фоне тысяч похороненных с фронта стало не так весело.
Фёдор Лукьянов: Естественно, мы никаких параллелей проводить не будем, – это бессмысленно. Но надо признать, что некоторые мотивы узнаются, и, конечно, хочется верить, что Европа извлекла уроки из тех событий. Вроде бы все об этом говорили всегда, но иногда возникают сомнения.
Кирилл Копылов: У меня есть некоторая теория по этому поводу. С одной стороны, если ты едешь по Франции, то буквально в каждом городке, где живёт больше трёх человек, на центральной площади напротив местной мэрии, как правило, стоит памятник, общий обелиск с огромным количеством табличек с местными жителями, погибшими в Первой мировой войне. По ним можно определить, от какой деревни и в каком городе сколько погибло. В Германии, кстати, то же самое, только там ещё табличек по Второй мировой войне не меньше. И элита должна была всё понимать и жить в этом.
С другой стороны, у меня есть ощущение, что некоторые современные политики очень хотят стать новыми Черчиллями, новыми Ллойд Джорджами. Но степени ответственности и возможных последствий своих решений они просто не осознают, потому что им кажется, что это просто: «Мы просто махнём саблей, мы просто объявим о единстве, мы просто сделаем это, мы просто сделаем то, и мы снова – Черчилль, впишем себя золотыми буквами в историю». При этом чёткого анализа и конкретного понимания, к чему это может привести, не видно. Нам кажется, что уроки истории каким-то образом извлечены и усвоены, но есть ощущение, что люди считают, что эти уроки не про них. Они-то делают всё правильно, они-то молодцы. И вообще – времена другие, не надо даже думать об этом.
Фёдор Лукьянов: Да, это верно.
