Россия в глобальной политике

Современные концепции территориальной государственности опираются на устоявшиеся политические модели, а правительственные решения – на вновь создаваемую историческую генеалогию (даже если она является фиктивной) для обоснования территориальных претензий. Границы многомерны и эластичны, а значит – они могут быть смещены или расширены с течением времени.

Тема границ чрезвычайно полисемична, что делает её трудной для изучения, понимания, определения, анализа. Впервые она была сформулирована в V веке до н. э. в Древней Греции – причём речь шла как территориальных, так и культурных границах, которые являются динамичными, подвижными элементами – системами, развивающимися в темпе жизни людей и всевозможных событий, способных на них повлиять. Пройдя эволюцию через века, пережив глобализацию, данная тема всё ещё актуальна (даже в древнегреческой интерпретации) и присутствует в сознании каждого гражданина любой страны.

В древние времена, ещё до того, как французское слово frontière стало широко распространённым в различных языках, уже существовал образ или представление о границе: в одних случаях она понималась как эквивалент линии периметра территории; в других – как синоним военной дислокации или как общее пространство сосуществования/противостояния (например, на Пиренейском полуострове, когда мусульмане и христиане делили его территорию). Наиболее интересным объектом исследований в этом контексте является Мировой океан, который исходя из положений римского права был под защитой принципа Res publicae in uso publico[1], ставшего основой для концепции Jus gentium[2]и доктрины Res extra commercium[3], в силу которых утверждалась возможность для всех народов свободно ходить по морю во всех направлениях.

Морские просторы и берега, воздух и природа длительное время относились к категории Res communes omnium[4], поэтому эти блага были исключены из владения частных лиц, чтобы нельзя было их присвоить или разделить. Такая концепция допускала, что любой человек может использовать море в пределах своих потребностей, с единственным ограничением – под угрозой actio iniuriarum[5] не наносить ущерба праву, признанному за другими. Именно поэтому порт Аргоса был чрезвычайно значимой территорией для всех древних средиземноморских обществ, участвующих в экономических операциях: греки, египтяне, персы и финикийцы формировали на его площадке диалог, основанный на взаимном рыночном обмене. В дальнейшем каждая новая итерация территориальной оккупации накапливала знания, которые открывали дополнительные возможности для переустройства мира. И построение порядка для каждого общества означало разделение мира на различные слои, что также расширяло сеть отношений.

С распространением в христианской Европе Свода гражданских норм (Сorpus iuris civilis – лат.) византийского императора Юстиниана Великого эти правовые установки начали использоваться в законах европейских королевств, что, однако, не мешало владельцам политических образований присваивать определённые морские пространства, прилегающие к их побережьям, распространяя свою юрисдикцию и ограничивая свободу передвижения. Этот период характеризуется активным развитием континентального права. Так, например, даже несмотря на то, что понтифик в 1169 г. обратился к консулам Генуи с просьбой воздержаться от присвоения морских пространств, итальянским цивилистам удалось создать представление о море как об объекте, над которым прибрежные государства имели право совершать определённые действия. Их идеи формировались вокруг двух вопросов: какой территориальный объём должен быть придан прилегающим к береговой линии водам и каков характер прав, которые могли быть осуществлены в этом морском пространстве.

Протяжённость линий влияния определялась в соответствии с различными критериями. В одних случаях критерием служила дальность видимости; в других было решено установить фиксированное расстояние, определённое на основе различных измерений (в милях). Вопрос о характере прав длительное время находился в режиме «по умолчанию», пока не была сформулирована мысль о том, что юрисдикция над морями принадлежит суверену (единственным исключением была Венеция, для которой – вследствие её особого характера и положения в Адриатике – права, которые Республика осуществляла над морем, были основаны на понятии imperium[6]).

В Атлантике ситуация была совершенно иной: во-первых, потому, что на значительных территориях атлантического побережья идея свободы мореплавания преобладала на протяжении всего позднего Средневековья; во-вторых, потому, что в атлантических районах, где власти проявляли интерес к разделу морского пространства, критерий прилегающей территории не имел той степени важности, котороой он достиг в Средиземноморском регионе. Атлантика была пространством, населённым мореплавателями разных национальностей и подлежащих юрисдикции различного происхождения: как только они покидали зону морского простора, они становились зависимыми от правовых норм совершенно разного характера. Этот пример хорошо вписывается в представление о границе (понимаемой как место встреч и обмена, но также и противостояния), которая не была подкреплена надёжной и административно организованной политической властью.

Всё изменилось в результате экспедиций, которые португальцы и испанцы начали совершать в конце XV века, открыв новые горизонты Атлантического океана. Океан перестал быть пограничной зоной после того, как 3 и 4 мая 1493 г. был разделён воображаемой линией, проведенной буллами Inter cetera, дарованными понтификом Александром VI католическим монархам, и Тордесильясским договором, заключённым в 1494 г. между Португалией и Кастилией. Ситуация изменилась, лишь когда Франция и Англия проявили заинтересованность в землях на территории американского континента. Необходимо также учитывать и позицию датско-норвежского королевства, которое с середины XVI века стремилось распространить свой контроль над водами Северной Атлантики. В результате океан де-факто перестал быть пограничным пространством, автономным от какого-либо политического образования, а был поделён на сферы влияния между несколькими европейскими морскими державами.

С тех пор термин «граница» стал означать территорию, на которую распространялось господство государства. В Европе главным интересантом создания концепций территориальных разграничений являлась Франция, которая вела последовательную экспансию, двигаясь к покорению Рейна, Альп, Апеннин и Пиреней – это были руководящие принципы французской внешней политики и ядром в определении французского единства, которые провозгласил кардинал Ришелье и на которые ссылался один из отцов-основателей Первой французской республики Жорж Жак Дантон, черпавшие свои идеи из трактата “Testamentum Christianum” иезуита Пьера Лук Лаббе[7]. Их инициативы были положены в основу легитимности государственного суверенитета, и территории национальных государств стали стержнем Вестфальского договора 1648 г., которым феодальная система, основанная на межличностных связях, была заменена территориальной логикой, а власть и суверенитет вытекали из конструкции государства с линейными границами.

В XVIII веке сосредоточенность на разуме и логике способствовала переходу от космографического формата к упорядочиванию мира на основе эмпирических наблюдений. В период эпохи Просвещения европейские философы и исследователи объединили расширяющиеся области знаний, чтобы изменить модель пограничной сферы, которая стала опираться на данные, полученные с помощью систематических методов изучения, исследования, тестирования и ведения записей, а картографы заменили художественное оформление на прагматичные метки и символы, имеющие политическое или экономическое значение. В условиях постоянно расширяющегося знания о мире эти изменения бросили вызов прежним представлениям о власти, идентичности и социальном порядке. Главным аспектом традиционной концепции стала претензия на суверенитет, наделённый самоуправлением, чему способствовали труды Шарля Луи де Монтескьё и Жан-Жака Руссо. Это был результат распространения модели, ориентированной на государство политической экономии.

В тот период государственные деятели, дипломаты и военные ссылались на идею естественных границ как на определяющую черту истории европейских стран. Таким способом европейская культурная гегемония написала сценарий для консолидации глобальной системы национальных государств, в котором форма государственного устройства предусматривала установление чётких границ. Вопрос: «Кто здесь правит?» – являлся лозунгом всех глобальных политических преобразований. Позднее, в XIX веке, было определено новое содержание, которое стало значительно шире и сложнее прежнего: учитывались факторы разнообразного характера – стратегические, географические, лингвистические, этнические и культурные. Именно тогда в академической среде границы становятся отдельным объектом исследований.

Латинская Америка

Любопытная ситуация сложилась в Латинской Америке, где новые эмансипированные государства унаследовали старые колониальные территории. Когда началось освоение пустых пространств, вызванное интересом к богатым природным ресурсам латиноамериканского континента, забота о границах усилилась. Лидеры новых независимых республик понимали, что разделение территорий – не единственный важный аспект государственной политики. Пространства внутри границ являются местами мобильности людей, площадками переговоров для оформления дипломатических соглашений, для ведения торговли и развития производственной базы, там могут процветать разные идентичности и культурные связи. Картографическое изображение границ государства оказывает большое влияние на осознание того, чья безопасность находится под угрозой и кто ей больше всего угрожает. Но в Латинской Америке после того, как каждое национальное государство закрепляло демографическую, политическую и экономическую динамику на соответствующей территории, границы не проводились – для народов Латинской Америки, имеющих общее происхождение, общие традиции и схожие референты, они не имели смысла.

Включение приграничных территорий в единое национальное пространств Латинской Америки всегда происходило в условиях крайней уязвимости, без учёта их специфики и принуждения к принятию европейской модели государственного устройства. Этот подход основывался на постулатах классической политической географии немецкого географа Фридриха Ратцеля, который видел территориальное строительство как единственную компетенцию государства; границы им рассматривались в качестве мембран, гарантирующих рост и укрепление национальных образований. Поэтому границы на обширной территории латиноамериканского континента были установлены по территориальному принципу, который отстаивали небольшие социальные образования, провозгласившие себя носителями национального видения. Заложив в основу построения национального государства территориальную привязку, зарождающиеся республики открыли двери для построения своей национальной идентичности.

Европа

Иначе обстояли дела в Европе начала ХХ века, где послевоенное европейское устройство выдвинуло на передний план тему стратегического аспекта границы. Исходя из исторического опыта, главным требованием каждого европейского государства было сохранение существования, потому что без него не могли быть достигнуты никакие другие цели. В рамках этой концепции границы стали рассматриваться не как установленные Богом или природой, а как территория для группировки военных сил под красивым лозунгом: «Мы не намерены изменять границу, а должны лишь достичь наших естественных рубежей, потому что без них мы беззащитны»[8]. Ядром этой философии являлась Центральная и Восточная Европа, где всякий раз, когда кто-либо пытался воспользоваться естественными границами, обязательно находился более сильный сосед, который захватывал и оккупировал территорию, что способствовало, с одной стороны, устойчивому национальному чувству, а с другой – вело к слабо определённым границам и большому языковому взаимопроникновению[9].

Центральное место отводилось пограничной территории – трансграничному региону, который, имея общие черты, географически отделял местность с ярко выраженной идентичностью. Это была не чёткая линия, которая отмечала территориальный конец и начало, а расстояние в диффузной форме. Уверенность, что граница находится где-то за пределами территории. Такая трактовка существенно влияла на повседневную жизнь людей, затрагивая множество сфер (земельный кадастр, налоги, инфраструктура, инвестиции, безопасность, образование, здравоохранение).

Именно в этом контексте рассуждает о Североамериканском континенте известный американский историк Фредерик Тёрнер[10], но этот тезис также применим к просторам Амазонки, пустыне Сахара, Арктике, Антарктиде и даже к территории определённой цивилизации, которые можно идентифицировать в качестве «пограничного ландшафта». Понятие «пограничная территория» было актуальным, когда делались попытки организовать более широкие пространства. В начале ХХ века был предпринят глубокий пересмотр значения и масштабов пограничья.

Границы сегодня

В современной трактовке задача границ двойственна. С одной стороны, они служат инструментальной цели, демаркируя институциональное присутствие и общественные блага государства, и с этой точки зрения выступают в качестве защитного барьера для прав собственности. С другой стороны, границы помогают зафиксировать политическую идентичность государства посредством трёх принципов. Во-первых, это защита суверенитета, понимаемая как право устанавливать то, что предписывает закон в пределах соответствующей территории.  Во-вторых, это наличие социальных целей и устремлений на национальной территории (сокращение бедности, создание рабочих мест, доступ к образованию и здравоохранению), что поддерживает чувство национальной солидарности. В-третьих, это возможность государственного контроля за населением.

В этом контексте важным является тезис о том, что государственное развитие не измеряет общества при обсуждении границ – вместо этого оно служит объяснением взаимодействия или отсутствия такового, а неэффективная передача информации и знаний внутри обществ негативно влияет на построение пограничного периметра.

Понимание территории и динамики территориальности важно для организации социальной деятельности. Так как территория – это пространственное образование, которое служит инструментом коммуникации, делающим видимыми и осязаемыми социальные формы (среди которых власть, право и идентичность), одним из наиболее значимых моментов является то, находится человек внутри или вне его границ.

Именно границы конкретизируют территорию и то, что эта территория обозначает: границы формируют у людей ощущение того, находятся они в нужном (комфортном для бытия) месте или нет.

Сегодня, в  эпоху глобализации, редко (если вообще когда-либо) граница совпадает с экономическими, политическими и культурными переменными – скорее она представляет собой конкретные отношения между ними, которые могут быть преходящими или долговременными. Она отражает способность производить разрывы в непрерывном пространстве, а их общим местом является культурная смесь, соприкосновение социальных и политических тканей государств и неустойчивый баланс между сотрудничеством и социально-политическим конфликтом. В этом смысле территориальная интерпретация и вытекающие из неё установленные пределы подразумевают определённые концепции и формы организации приграничного пространства, которые непосредственно влияют на социальные отношения.

Это важный момент, так как на протяжении ХХ века большинство государств были вовлечены в пограничные споры из-за разногласий по поводу общих территорий. Причины были разные: неточные или двусмысленные понятия о ранее проведённых границах, амбиции правительств, политика, направленная на то, чтобы повысить национальный дух, или борьба за контроль над экономическими ресурсами. Например, в Латинской Америке в 1978 г. Аргентина и Чили оказались на грани войны из-за разногласий в отношении контроля над островами в проливе Бигл; в 1982 г. между Аргентиной и Великобританией возник конфликт из-за Фолклендских (Мальвинских) островов; в 1987 г. между Венесуэлой и Колумбией произошло военно-морское противостояние, известное как инцидент Корбета Кальдас; в 1998 г. был урегулирован пограничный спор, который Перу и Эквадор вели почти 170 лет.

Именно поэтому в XXI веке в вопросе о границах, позволяющих решать целый ряд государственных задач, гораздо больше внимания стало уделяться социально-территориальным конструкциям, отражающим национальную идентичность, а также их способности функционировать в условиях глобализации.

Сегодня идентичность отчётливо проявляется динамике социального включения и исключения. В этом свете границы – это маркер наднационального политического порядка. И одна из проблем мироустройства заключается в том, что территории с их этническим, культурным и лингвистическим разнообразием обязательно должны сосуществовать. Действительно, «новые стены возводятся по всему миру: между палестинцами и израильтянами, между Мексикой и США, между Африкой и испанскими анклавами, между удовольствиями богатых и желаниями бедных. Падение Берлинской стены должно было означать наступление единого мира свободы и демократии, но тридцать лет спустя стало ясно, что мировая стена просто сдвинулась: вместо того чтобы разделять Восток и Запад, она теперь разделяет богатый капиталистический Север от бедного и разоренного Юга»[11].

Макроэкономическая политика правительств продолжает играть решающую роль в обеспечении процветания той или иной страны, где границы являются пунктом сортировки неравноправных трансграничных обменов, порождая разрывы в уровне жизни. Другими словами, границы занимают центральное место в определении внутренней и внешней политики государства и служат ряду жизненно важных социально-политических целей: они помогают чётко разграничить институциональные и основанные на общественных благах поля экстерналий.

Несмотря на то, что охрана границ всё ещё имеет нормативное обоснование в плане защиты национального суверенитета, который служит основой либеральных и демократических претензий на народное правление, всё чаще такие претензии становятся эмпирически фиктивными, особенно в случае стран с ярко выраженной имперской составляющей. Это привело к тому, что в последние годы в среде интеллектуалов стали укрепляться идеи о том, что границы больше не соответствуют пространственной онтологии мира, который становится транснациональным и глобальным.

Исходя из признания, что каждая граница является результатом исторически обусловленного процесса, аналитические размышления направлены не только на множественность границ, но и на то, что они могут выходить за пределы государства, проявлясь в политике, законотворчестве, культуре или экономике.

При этом за скобками обсуждений остаётся много других вопросов: казалось бы, простой пример – строительство инфраструктуры для управления межгосударственной пограничной территорией является благом, но с другой стороны – это механизм для расширения одной политической системы над другой и навязывания определённой социальной и экономической конфигурации другому образу жизни.

Являясь набором социально-политических практик, современные концепции территориальной государственности опираются на устоявшиеся политические модели, которые определяют, что возможно и что невозможно в мире в конкретное время и в конкретном месте, а правительственные решения – на вновь создаваемую историческую генеалогию (даже если она является фиктивной) для обоснования соответствующих территориальных претензий. Границы многомерны и эластичны, а значит – они могут быть смещены или расширены с течением времени.

Вместе с тем наиболее важный вопрос в переосмыслении этой темы заключается в том, насколько границы способствуют или ограничивают стремление к достойной жизни. В настоящее время большая часть миграции из страны в страну происходит из стремления улучшить экономическое благосостояние и повысить шансы потомства на благополучие. Если бы были разработаны адекватные механизмы для стимулирования развития на территории проживания, многие не стали бы переезжать.

В начале XXI века страны Глобального Юга стали свидетелем прихода к власти ряда режимов, далеких от неолиберализма, применявшегося в предыдущие десятилетия и характеризовавшегося применением ряда мер экономической политики, направленных на сокращение государства, передачу общественных услуг и стратегических секторов экономики в частные руки, а также неизбирательной либерализацией торговли в рамках рекомендаций, определённой вашингтонским консенсусом. Среди изменений, внесённых этими правительствами в последние годы, выделяются попытки построить регионализм, далёкий от модели, действовавшей в период расцвета неолиберализма и предполагавшей неоспоримое доминирование стран G7 над их судьбами. Вновь созданные институты включили в свои повестки проблемы, выходящие за рамки вопросов экономики и торговли, расширив список до разработки и реализации политики в области труда, социального обеспечения, здравоохранения, образования, экологии и национальной безопасности. В этом контексте планируемую ими пространственную реорганизацию можно рассматривать в качестве стратегии поглощения излишков капитала, образующихся в результате кризисов перепроизводства, которые время от времени влияют на функционирование мировой экономики – именно это США ожидали от плана Маршалла, надеясь, что североамериканская экономическая безопасность укрепится от оживления промышленной деятельности в европейских странах.

Между тем многие всё ещё живут в мире, где политические границы являются важными знаками на карте. И этот образ лежит в основе ужесточения пограничного контроля в англосаксонских и европейских странах, Китае и на территории «азиатских тигров». Важным представляется дискурс о том, как социальная солидарность в пределах национальных границ способствует достижению таких целей, как уменьшение бедности, увеличение равенства возможностей и, учитывая отсутствие эффективных институтов глобального уровня, макроэкономическое регулирование и стабилизация. Восходящим державам Глобального Юга в сотрудничестве с развитыми странами стоит начать поиск инструментов перераспределения природных и промышленных ресурсов в пользу граждан, проживающих в слабо развитых или развивающихся странах, а не позволять этим людям перераспределять себя в пользу ресурсов.