В статье использованы материалы главы, написанной автором для книги Neo-Classical Realism in Europe: Bringing Power Back In совместно с Еленой Павловой. Выходит летом 2012 г. в издательстве Manchester University Press.
Нет ничего практичнее, чем хорошая теория.
Курт Левин
Приглашение написать главу о России в монографии, посвященной анализу проблем неоклассического реализма в Европе, повергло меня в 2009 г. в замешательство: отечественных исследований с использованием данного метода де-факто не существовало, не способствовала их появлению и практика отечественной внешней политики. Главу мы с коллегой написали, но, доведись это делать сегодня, она вышла бы полнее и увлекательней. Причина – на глазах меняющаяся внутренняя ситуация в России, которая не может не сказываться на внешней политике. Материалы данного номера – доказательство тому.
В настоящей статье я намечу теоретическое обрамление для относительно новой дискуссии. Вначале я сформулирую основные положения неоклассического реализма, затем суммирую неоклассический взгляд на российскую внешнюю политику, представленный нами три года назад, а после намечу то, к каким следствиям в практике и теоретическом осмыслении российской внешней политики могут привести сегодняшние трансформации – как видимые, так и пока малозаметные.
Что такое неоклассический реализм?
Термин «неоклассический реализм» ввел в 1998 г. Гидеон Роуз в сводной рецензии на пять англоязычных монографий, где прослеживался новый подход к исследованиям международных отношений. С одной стороны, данный подход продолжал традиции неореализма с его акцентом на системных и структурных вызовах, на том, что именно они определяют поведение государства в современном мире. С другой стороны, все пять авторов в той или иной степени сходились в том, что ответ национальных правительств не является однозначной и четкой реакцией на происходящее вовне, что необходимо учитывать некий комплекс внутренних обстоятельств и интересов национальных игроков. Иными словами, речь шла о возврате к отдельным положениям классического реализма, к его идее о внутренней мотивации государств (интерпретируемой патриархами этого направления как борьба за власть).
Наиболее емко неоклассический реализм можно определить как поиск ответа на вопрос, почему давление глобальных и региональных факторов на государства преобразуются в такую, а не иную внешнюю политику, другими словами, исследование своего рода «приводного ремня» внешней политики. Причем речь не идет о ревизии неореализма; основными остаются давление внешней среды и системные факторы, они определяют направление действий государства в мире. (Это тем более верно в контексте нарастающей в геометрической прогрессии глобализации и катастрофического падения предсказуемости мировой среды.) Вместе с тем неоклассический реализм задается вопросом, почему, действуя в одних и тех же условиях, схожие по своим параметрам государства по-разному ведут себя на международной арене. И ответом становится внутренняя политика, конфигурация групп интересов, уровень согласия государства (как системы институтов, обладающей среди прочего монополией на применение силы) и общества, а также проблемы восприятия тех или иных явлений.
Для неореализма «содержимое» государства не имеет значения. Государство, если использовать сленг теории международных отношений, рассматривается как бильярдный шар, траектория движения которого зависит исключительно от внешних воздействий, а не от того, какова структура самого предмета, материал, из которого он сделан. Неоклассический реализм признает, что шар движется уже не только под влиянием системных сил; его перемещение корректирует внутренняя динамика, то есть свойства самого объекта. Изучение этой внутренней динамики и составляет предмет неоклассического реализма. Интересно, что Роуз, а также такие его последователи, как Стивен Лобелл, Норрим Рипсман и Тафтс Джеффри Тальяферро, позиционируют неоклассический реализм как теорию внешней политики. Рэндалл Швеллер же в 2006 г. предложил называть неоклассический реализм теорией ошибок. Он призван объяснить, почему системное давление искажается и в результате приводит то к противоречиям во внешней политике, то к замедленной реакции.
Примат системных факторов над внутренними в неоклассическом реализме обуславливает то, что собственные характеристики «бильярдного шара» могут повлиять, скорее, на тактику государства, чем на его стратегию. Оно заметно в кратко- и средне-, а не долгосрочной перспективе.
Добавим, что давление системы, глобализирующегося мира может повышать влияние отдельных внутриполитических факторов. В частности, в современном мире соперничество государств развивается не только и не столько в поле жесткой силы, но и на экономической, а главное, идеологической основе. Как следствие, способность государства (в лице прежде всего исполнительной власти) конкурировать в этих областях на глобальной арене будет зависеть от качества взаимодействия с национальным бизнесом и в целом с гражданским обществом.
Примат системных факторов над внутренними также, с эпистемологической точки зрения, отличает неоклассический реализм от либерализма, согласно которому внутренняя политика детерминирует внешнюю (некоторые из авторов статей данного выпуска берут такое допущениев качестве отправного пункта своих концептуальных построений). Неоклассический реализм, правда, можно представить как некоторую срединную точку между традицией реализма, с одной стороны, и либерализмом, в том числе неоинституционализмом и конструктивизмом, с другой. Именно привлечение методологии последних для исследования состава «бильярдного шара» и делает новое течение «неоклассическим».
Таким образом, в неоклассическом реализме принято выделять три составные части.
- «Независимую переменную» (внешнюю среду, систему).
- «Вмешивающуюся переменную» (весь комплекс внутри государства – институты, взаимоотношения власти и общества, восприятие и идеология).
- «Зависимую переменную» (внешнюю политику).
Но внимание будет при этом сосредоточено на зоне перехода, на том, как вмешивающаяся переменная определяет зависимую. (Давление системных факторов для неоклассического реализма не является основным предметом, поскольку это сфера ведения неореализма.)
Наличие взаимосвязи между переменными обусловлено как минимум двумя факторами.
Во-первых, лица, принимающие решения, не всегда действуют рационально, хотя большинство реалистических парадигм исходит именно из такого предположения. Никто никогда не обладает всей полнотой информации, следовательно, действует, основываясь на доступных данных и домысливании остального. При этом представления о правильном и реальном, о связи известного и секретного, да и о мире вообще, обусловлены личным опытом политиков и чиновников, знаниями, парадигмами, в которых они сформировались и существуют. И это делает конструктивизм важным для неоклассического реализма.
Во-вторых, неоклассический реализм отталкивается от идей Макса Вебера и его последователей о том, что государство – не единый и априори слаженный механизм. Здесь прежде всего мы говорим о наличии системы институтов (главным образом в лице исполнительной власти) и (гражданского) общества. Силу государства в мире, уровень доверия к его заявлениям и действиям определяют ладно функционирующие институты и тесное взаимодействие государства и общества.
Последнее может быть активным и пассивным, консолидированным и разобщенным на основе политических, экономических, религиозных, этических и других факторов. При этом сама дифференцированность общества – только часть проблемы. Важна еще и степень социальной консолидации, а она, в свою очередь, определяется согласием относительно легитимности действующей власти и наличием разделяемой большинством национальной идеологии. Статьи данного номера, особенно о различных частях политического спектра и их видении внешней политики, а также о взглядах представителей конфессий в этом смысле показательны.
Степень согласия экономической, политической и религиозной элиты относительно национальной идеологии в современном мире приобретает еще одно значение. Работающая и привлекательная модель позволяет государству достойно выступать в мировой конкуренции ценностей. И, напротив, модель, вынужденная принимать вызов со стороны внутренних сил, не только ослабляет внешнюю политику государства, но и делает его менее убедительной силой/партнером в мире.
Наконец, в каждой стране существует система органов власти. Степень институциализации демонстрирует уровень развития государства и общества. Каждая структура выполняет определенную функцию, но также руководствуется своей логикой и представлениями о существующей реальности и должном поведении. Некоторые действия могут соответствовать существующей бюрократической системе и потому легко реализовываться, другие – противоречить ей и закономерно блокироваться исполнителями (зачастую нерационально).
Этот второй фактор, обуславливающий взаимодействие государства и общества, а также комплекс институтов, составляющих государство, делает насущными исследования неоинституционального толка, применение теорий элит и ряда других политологических концепций. Доминанта его заключается в том, что абстрактного наличия силы недостаточно, необходимо также эту силу мобилизовывать (или «извлекать», если пользоваться терминологией неоклассического реализма). А способность к извлечению пропорциональна качеству связи государства и общества и эффективности бюрократического аппарата.
Наконец, отметим, что демократизация способствует усложнению второго фактора. Но важен не политический режим, а существование в стране вето-игроков и их намерение использовать свой вес для блокирования тех или иных решений, а также степень консолидации государства и общества. Иными словами, неоклассический реализм приобретает значение, как только происходит отказ от тезиса «Государство – это я». И чем сложнее взаимодействие внутри государства, тем более изощренно и непредсказуемо функционирование «приводного ремня». В результате могут иметь место и консолидированные демократические государства (если их сплачивает консенсус и национальная идеология), и жесткие, зависящие от мнения нескольких групп элит тоталитарные или авторитарные страны.
Внешняя политика России и неоклассический реализм вчера
Трудный путь теории? В России, как известно, теория международных отношений исторически сталкивалась с множественными трудностями. Зарождение этой науки на Западе (в 1940-е гг.) совпало с периодом, когда все реалии жизни СССР были жестко идеологизированы, а в качестве единственной возможной парадигмы осмысления предлагалась коммунистическая. Результатом табу на альтернативные концепции стало превалирование эмпирических исследований международных отношений. Это не могло не сказаться и на постсоветской науке. Другой причиной низкой заинтересованности российских экспертов в теоретизации международных отношений следует считать то, что трансформация гуманитарного знания в нашей стране началась с ревизии истории, с попытки понять, что действительно произошло. А это закономерно стимулировало исследование международных отношений с исторического ракурса, а не с философского, в который уходит корнями теория международных отношений.
1990-е гг. характеризовались, по меткому замечанию Андрея и Павла Цыганковых, тремя тенденциями: плюрализацией науки о международных отношениях, вестернизацией и одновременно изоляцией. Первая означала отказ от марксизма как единственно правильной парадигмы, вторая – попытку трансплантировать на российскую почву существующие на Западе инструменты и концепции, а третья – реакцию на быстрое пресыщение вестернизацией. По сути российские исследования международных отношений – за редким исключением – питались тем, что было создано на Западе. Не случайно, подводя итог первому десятилетию новой России, Алексей Богатуров назвал его периодом «освоения».
Единственной хорошо укоренившейся в России парадигмой стала (нео)реалистическая. Представителей либерализма, конструктивизма или постструктурализма в нашей стране можно пересчитать по пальцам. И даже специалисты, которые преподают в ведущих вузах теорию международных отношений, нередко открыто говорят студентам, что есть только один подход, (нео)реализм, а остальное – от лукавого и не имеет научной значимости или качества.
Причин популярности (нео)реализма в России несколько. Во-первых, это традиционно сильный центральный институт государства – в ущерб субнациональным (региональным) органам власти, бизнесу, политическим партиям и неправительственным организациям как каналам выражения мнения гражданского общества. Это ограничивает и развитие либерализма, и формирование трансправительственных отношений. Как следствие, парадигма, которая во главу ставит государство с заданными и хорошо известными интересами – (нео)реализм – получает преимущество, и эмпирика до последнего времени этому не противоречила.
Во-вторых, примитивный (нео)реализм лежит в основе большинства концептуальных документов по российской внешней политике. Базовая категория данной теории – национальный интерес – становится инструментом легитимации действий вовне, а также консолидации общественного мнения в целом и элиты в частности в поддержку действий на внешней арене. Более того, выпячивание интересов над ценностями становится и базовым компонентом нынешней российской нормативности на мировой арене, ответом на вызов идейной конкуренции со стороны Запада. Акцент на эмпирических исследованиях, характерный, как мы уже говорили, для новой российской науки о международных отношениях, только усиливает влияние идей сегодняшней практики.
В этом контексте неоклассический реализм до сегодняшнего дня плохо приживался в России. Большинство авторов эту концепцию либо игнорировало, либо анализировало ее как одно из течений современного неореализма, не разбираясь в особенностях нового этапа развития реалистической парадигмы. Связано это было прежде всего с неготовностью воспринять сложность неоклассического реализма. Но не содействовали его развитию и реалии внешней политики России.
Непростая практика. Как мы помним, неоклассический реализм видит две причины для усложнения взаимодействий. Первая – неполнота информации, неабсолютная рациональность политиков и иных лиц, принимающих решение, а также их склонность полагаться на собственные представления о том, что верно или неверно, на парадигмы, в рамках которых они выросли. Вторая – сложность взаимодействия между государством и (гражданским) обществом, а также влияние институтов и различных групп интересов на внешнюю политику.
Политическая система современной России, однако, отличается от большинства других тем, что она выстроена де-факто вокруг одного – высшего поста главы государства. Не секрет и то, что это отнюдь не нововведение, по сути система базируется на укорененной отечественной вере в царя-батюшку и вверении ему всех полномочий. Дмитрий Тренин и Бобо Ло в 2005 г. в работе по процессу принятия внешнеполитических решений прекрасно описали, как Политбюро заменило во внешней политике (да и многих других сферах) имперскую власть, а позднее ему на смену пришла администрация президента (или Кремль). Этому способствовало и то, что внешняя политика, как напоминают нам эти же авторы, всегда рассматривалась в России как «царское дело», сфера компетенции главного лица в государстве.
Таким образом, до последнего времени государство в современной России, по крайней мере во внешней политике, было автономно от общества, а беспрецедентный по мировым меркам уровень доверия населения Владимиру Путину в первые два срока президентства де-факто давал ему здесь карт-бланш.
Долгое время существовал дополнительный фактор, который нельзя не отметить в этой связи, – направленность политики Российского государства на построение национального консенсуса, на включение всех, а не на сегментацию общества на наших и ненаших, на тех, кто радеет за Россию, и тех, кто должен «убить в себе хомячка». В подобных условиях исполнительная власть также могла чувствовать себя комфортно и самостоятельно устанавливать баланс между различными элитами (бизнесом, силовыми структурами, консерваторами, либералами). И, как следствие, пользоваться относительной свободой рук во внешней политике.
Нельзя сказать, что конфронтация отсутствовала. Безусловно, соперничали между собой сырьевые и несырьевые отрасли, вначале последние представляли атомная энергетика и ядерный сектор, а позднее – по мере продвижения модернизационной повестки – к ним присоединялись и отдельные (немногочисленные) предприятия других отраслей. Среди институтов также имели место трения. Так, на европейской арене традиционно противопоставляли консервативное Министерство иностранных дел и либеральное Министерство экономического развития. В памяти свежи разногласия в высших кругах России относительно позиции в СБ ООН по обеспечению бесполетной зоны над Ливией.
Тем не менее примеры эти носили, скорее, точечный характер. По сути четко заточенная система органов власти с низкой институциональной автономией и делегированием, а также консенсус в обществе относительно политического режима и низкая активность граждан сужали предмет для исследований в русле неоклассического реализма. «Привод» между мировой средой и внешней политикой России был незамысловатый, почти прямой.
В этом контексте единственным привлекательным для неоклассического реализма объектом была конкуренция двух блоков идей. Первый затрагивает проблемы идентичности, а именно – привычный для нашей страны вопрос о принадлежности к Европе/Западу или особой евразийской цивилизации. Из этого, как известно, следует вопрос, должна ли Россия догонять и перегонять кого-то или развиваться как самостоятельная общность. Второй – это определение того, какой мотив должен быть базовым во внешней политике России: жесткая безопасность или экономическая выгода и вопросы мягкой безопасности (финансовой, экологической и т.п.). В первом случае силы нужно кинуть на поддержание военной мощи, развитие обороноспособности, во втором – на создание привлекательной бизнес-среды и продвижение российского бизнеса за рубежом.
Спору нет, в обоих блоках цели не являются взаимоисключающими. Москва, как известно, одновременно пытается отстоять – на основе исторических предпосылок – свою европейскую сущность и обосновать свою специфику, особый статус в Евразии. В этой связи, кстати, интересен дискурс, который транслируют наши политики: европейский в Старом Свете и евразийский – в самой населенной части мира. Равным образом повышение уровня жесткой военной безопасности не исключает защиты интересов бизнеса, вопрос, однако, в том, чему отдается приоритет, на что направлены ограниченные ресурсы.
Впрочем, каждый приоритет сам по себе также неоднозначен. Если говорить о жесткой безопасности, то кого именно поддерживать: армию, спецслужбы? Еще меньше определенности в бизнесе: здесь и сырьевые отрасли со своими интересами, и инновационные технологии, и традиционно беззащитное и безмолвное сельское хозяйство, и оборонный комплекс, находящийся на особом положении.
Тем не менее, выделив три года назад в нашем исследовании два блока идей, мы стремились обозначить фильтры, вмешивающиеся идейные переменные, которые трансформировали давление системы международных отношений во внешнюю политику России. Именно через эту призму мы рассмотрели проблемы полярности/энтропии силы, национального интереса и создания коалиций балансирования. В результате мы продемонстрировали, что на вопросы полярности и энтропии силы влияние оказывают и идентичность, и дискуссии о мотивации. В случае национального интереса определяющую роль играет фильтр мотивации, а при построении коалиций основная вмешивающаяся переменная – идентичность.
Наш анализ, однако, также показал ограниченный потенциал неоклассического реализма в расшифровке практики. В отсутствие независимого гражданского общества, заинтересованного в дебатах по внешней политике и при слабых, неавтономных институтах без реально делегированных им прав и ответственности, применение неоклассического реализма сводилось к анализу роли идей во внешней политике. Здесь, правда, можно было говорить об идеях инструментальных (т.е. о реалистическом применении идей), и об идеях социализирующих, т.е. о том, как они воздействуют на лица, принимающие решение. Однако предмет неоклассического реализма оставался в России искусственно зауженным.
События, которые развиваются в нашей стране с осени прошлого года, очевидно, меняют не только внутриполитическую ситуацию, но, хотя и в отдаленной перспективе, и характер внешней политики. Это уже отражается в дискуссиях, как нам показывают статьи в данном номере, и, в меньшей пока степени, на практике. Очевидно, также создается запрос на более адекватные инструменты исследования, в качестве которого приемлемым нам кажется неоклассический реализм. Попытаемся разобраться в деталях этого процесса.
Внешняя политика России и неоклассический реализм сегодня и завтра
К вариативности практики? Почему события современной России интересны для неоклассического реализма? Во-первых, де-факто мы наблюдаем постепенный отказ от концепции «Государство – это я». Прежде всего, любопытные процессы происходят в обществе. Оно все меньше согласно во всем следовать решениям исполнительной власти, а снизившийся уровень поддержки последней ставит под вопрос ее автономию, в т.ч. во внешней политике. Суть здесь не только в протестных акциях, которые демонстрируют пробуждение активности населения. Очевидно, что в них участвует меньшинство, но их молчаливо поддерживает и одобряет половина населения. Обостряет ситуацию то, что власть явно не стремится к повторной консолидации общества, а предпочитает опору на молчаливое, неактивное большинство, остракизм и травлю протестующих.
Все это, в свою очередь, означает ослабление в глазах общества легитимности структур государственной власти (прежде всего исполнительной ее ветви), т.е. одного из базовых компонентов для неоклассического реализма. (Легитимность, напомним, не тождественна законности, поскольку описывает восприятие населением чего-то как верного и правильного, а не юридическую чистоту того или иного акта.) В результате падает способность государства к мобилизации общества в поддержку своего взгляда на внешнюю политику, к извлечению ресурсов, которое и делает значимой силу (мощь) государства в современном мире. Теряется быстрота и эффективность ответа на внешние импульсы.
Проблему усиливает отсутствие общепризнанной национальной идеологии, которая тесно увязывала бы государство и общество. Речь в данном случае идет не только об идеях в конструктивистском понимании этого термина как инструмента социализации, но и о сугубо реалистическом восприятии идей как инструмента мобилизации общества в поддержку той или иной (внешнеполитической) инициативы.
Отметим на полях, что мобилизационный потенциал государства возрастает в случае ощутимой внешней угрозы. Поэтому одним из инструментов – правда, краткосрочных – повышения мобилизационного потенциала может стать преувеличение той или иной внешней угрозы. Однако в долгосрочном плане решение проблемы возможно только путем восстановления консенсуса среди элит, выстраивания новых отношений государства и общества, повышения легитимности власти, а также создания национальной идеологии, разделяемой большинством.
В этом отношении критическую важность приобретают действия представителей всего спектра политических партий. Причем речь идет не о выработке консенсуса между ними, а о том, чтобы они разделяли некий базовый объем общих ценностей, например, веру в конституционные положения, а также желание реализовать их на практике. Единственная же идея, которая ныне структурирует политический спектр, – это отношение к конкретной существующей системе, точнее даже к ее персональному составу. Часть общества требует его замены, часть – сохранения. Ни та, ни другая позиция не способствуют содержательной выработке согласия между государством и обществом.
Другим значимым актором, который может сыграть роль в создании единой идеологической основы новой России, становится православная церковь. Однако тут важно обойтись без перегибов и учесть, что наша страна мультиконфессиональна, хотя, как прекрасно демонстрирует одна из статей, заметно недорабатывает на исламском фронте. Сдерживающим фактором другой природы тут одновременно выступают, очевидно, опасения, что если РПЦ сыграет лидирующую роль в формировании новой идеологии, она чрезмерно укрепит свой вес визави исполнительной власти.
Во-вторых, последние события демонстрируют постепенное усложнение процесса принятия решений. Плюрализация общества и повышение его активности неминуемо должны вылиться в укрепление институциональной основы, которая обеспечит баланс между различными предпочтениями. Именно демократические институты, кстати, конституционно прописанные, а также четкое распределение полномочий между ними призваны стать и ограничителем любых авторитарных тенденций, и основой нового общественного консенсуса. А это означает, в свою очередь, усложнение процесса принятия решений и, следовательно, более изощренный механизм формулирования внешней политики.
В-третьих, мы все чаще будем становиться свидетелями дифференциации в сфере бизнес-интересов. Значимыми остаются сырьевые отрасли, особенно энергетика, где сегодня происходит новый виток консолидации. Однако все громче заявляют о себе и отрасли, статус которых был повышен модернизационной повесткой Дмитрия Медведева в годы его президентства. Учитывая упрочение данного курса (планируемое преобразование Комиссии по модернизации и технологическому развитию экономики в Совет при Президенте), очевидно, что эти отрасли (традиционная энергетика с прицелом на повышение эффективности, ядерная энергетика, телекоммуникации, космос и медицина) и дальше смогут рассчитывать на поддержку и привилегированное положение. О своих интересах – особенно в свете вступления в ВТО – пытается все громче говорить и малый и средний бизнес, и аграрная отрасль. Таким образом, и здесь явно увеличивается степень плюрализации.
При этом конкуренция между различными видами бизнеса будет особенно выражена, поскольку, стремясь участвовать в глобальной ценностной конкуренции, Россия явственно продвигает экономический прагматизм. Показательна, кстати, и интерпретация Москвой модернизации именно в ракурсе технологических инноваций, а не политических реформ (соответствующий спор разворачивается в отношениях Евросоюза и России).
Суммируя три вышеизложенных тезиса, можно утверждать, что происходящее на наших глазах усложняет процесс формирования внешней политики России. Де-факто складывается второй компонент исследования неоклассического реализма (изощренное взаимодействие государства и общества, а также сложные институциональные структуры). В результате на глазах будет меняться сущность механизма, который трансформирует внешние импульсы в дипломатическую деятельность.
Дифференцируется и идейная составляющая. Исполнительная власть теряет монополию на определение сути событий, а также национальных интересов. Пока это касается только внутренней политики, проявляясь в уличных акциях, в действиях Государственной думы при обсуждении отдельных законопроектов. Однако тренд неминуемо распространится и на обсуждение позиций России в мире, тем более что нормативность политического действия не делится на внутреннюю и внешнюю.
Можно ли экономически сотрудничать с государством, где происходят массовые репрессии? Что поставить на первое место: экономические интересы или политические приоритеты? Вмешиваться или нет во внутренние дела суверенного государства, если там на регулярной основе нарушаются права человека? И каковы последствия этого решения для России и ее окружения? Как и какому бизнесу оказывать поддержку? Список этих вопросов можно продолжать до бесконечности. Причем все они постепенно будут становиться менее элитарными.
Аналогичным образом ориентация на Европу, Евразийский союз, Азию или США имеет как материальное, так и идеологическое измерение. Суть в определении приоритетности экономических или политических прав, модернизации, выраженной в технических инновациях или демократизации общества.
Иными словами, дифференциация общества, а также его большая активность влечет за собой и плюрализацию идейной составляющей, возрастает конкуренция на рынке концепций. Это также влияет непосредственным образом на процессы, которые происходят в государстве и преломляют системное давление во внешнюю политику (в данном случае России). Существенно возрастает непредсказуемость решений.
Нынешняя активность российского общества, а также возрастающий интерес представителей различных элит к артикуляции своих запросов имеет еще одно следствие. Отсутствие разделяемой всеми идеологии не дает России возможности на данном этапе качественно конкурировать на концептуальном, идейном уровне. Таким образом, отсутствие консенсуса лишает нашу страну одного из самых востребованных в современном мире инструментов. Проблему частично компенсирует лишь то, что наши партнеры или конкуренты тоже пребывают в состоянии разброда и шатания и немногим больше заслуживают доверия в идеологическом плане.
Нынешние события делают нашу страну гораздо более интересным предметом исследования с точки зрения формирования внешней политики, нежели это было даже год назад. Усложнилась идейная составляющая, более изощренной становится связь государства и общества, а также вся система институтов. И эта эмпирика повышает спрос на неоклассический реализм.
А что же в теории? В монографии, посвященной неоклассическому реализму в Европе, о которой я упомянула выше, редакторы провозглашают возвращение реализма в Старый Свет (правда, в виде неоклассического реализма). Они объясняют это многополярностью мира, объективные характеристики которого в полной мере может проанализировать только старейшая теория международных отношений. К причинам этого ренессанса я бы добавила еще одну – нарастающий хаос и непредсказуемость мировой среды, от которых никто не защищен. Возвращение реализма в Европу означает, что концентрация на государстве и акторах в общем (через неоинституционализм, конструктивизм и дискурс-анализ) будет дополнена анализом международной среды, ее системного давления.
Приход неоклассического реализма в США, где он и был впервые диагностирован Гидеоном Роузом, имел принципиально другую природу: речь шла о «возвращении государства» – его идейной и структурной составляющих, взаимоотношений власти и общества – в международные отношения. Анализ же системных факторов там проводился всегда.
Россия в данном случае похожа на Новый Свет: реализм к нам пришел давно, правда, как уже отмечалось, по большей части в примитивной версии. Приход же неоклассического реализма связан с усложнением внутриполитических реалий: с возрастающей комплексностью отношений государства и общества, с ростом гетерогенности последнего, требованием развития институтов, а также обострением идейной конкуренции.
В Соединенных Штатах формирование неоклассического реализма стимулировали потребности теоретические, а не эмпирические. Но, как и Америке, России предстоит большее внимание уделять институциональным аспектам, вопросам идентичности и роли идей в анализе внешней политики. И, очевидно, путь этот будет тернистым.
В определенной степени можно даже говорить о возвращении российских исследований в области международных отношений в европейское русло, если, конечно, путь завершится восприятием неоинституциональных и конструктивистских парадигм и соответствующих инструментов анализа. В любом случае усложнение реалий будет требовать и совершенствования отечественной науки о международных отношениях, а также анализа принятия внешнеполитических решений.
